Субъективный реализм

– Некоторым словам число категорически противопоказано, особенно множественное.

– Вот, например, – услышал я голос, которого не слышал давным-давно, и сразу же узнал, как будто по-прежнему слышу, – вот, к скажем, войн, к сожалению, бесконечно много. А мир – конечен, и только один…

Солнце согласилось и, возможно, от радости – не от застенчивости же? – покраснело, словно самое большое и самое спелое яблоко на самой большой яблоне под балконом, и мы все на этот раз согласились, что это к ветру. Но будет это не так уж скоро: сначала созревшему яблоку нужно упасть, потом кто-то поднимет его и вернёт на место и, возможно, для этого ему придётся на время отвлечься от сухих веточек на виноградной лозе. Но пока было безветренно, и незнакомые нам собеседники, стоя у воды, молча чертили что-то на песке.

Я – неужели невпопад? – подумал, что всё же легче и лучше – разговаривать, причём глядя друг другу в глаза.

– Если их не запорошил песок! – рассмеялся мой друг.

А сосед, заметил, не замечая этих слов:

– Я верю только в число. В цифру. А словам и в слова у меня веру нет уже давно.

Мой друг отпил бабушкиного компота, надкусил песочного торта, благодарно улыбнулся бабушке и, не споря, ответил:

– Я вполне понимаю вас. И всё же: книга цифр требует знания и доказательств. Веры, ничего не требуя, с покорной настойчивостью ожидает слово.

Сосед отставил допитую чашку.

– Как же я могу поверить в то, что недоказуемо? – всплеснул он освободившимися руками. – За словами нет ничего, кроме недоказуемости, а за цифрами – истина, то есть то, что можно доказать.

«На Площади объяснений как раз это и объявляли», – подумал я.

Бодрое раскрасневшееся солнце поплыло на покой, постепенно делая волосы сидевшей рядом с нами женщины немного горчичными.

– Вы вполне правы, – кивнула она. – Вы правы, и с вами вместе правы все, кто предпочитает шагать от предположения к уверенности, а не путешествовать от ощущения к чувству. Но знать или верить – зачем выбирать? Не лучше ли довериться обоим этим чувствам, тем более, что они оба невозможны без сомнения. Попытка убить в себе сомнение – это непосредственный результат неуверенности. Уверенности, как и веры, без сомнения не бывает. И не стоит отталкиваться так сильно от берега, от которого всё равно никуда ведь не деться.

– Впрочем, – согласился с нею мой друг, – иногда выбирать приходится. В моей книге слов я говорю именно о путешествии.

– А я вместе с моими любимыми книгами цифр – только и делаю, что шагаю. И знаете – это единственное, от чего я не устаю. У слов нет бодрящей определённости, у цифр – утомительной многозначительности.

– Вы правы, – проговорил мой друг. – Путешествовать утомительнее, чем шагать… Доказательство имеет отношение именно к числу. Слово упорно обходится без доказательств.

– Потому-то оно так беззащитно… – снова услышал я давно неслышимый голос. – Потому-то многим ясно, что и зачем, но почти никому непонятно – почему…

День хмурился и светлел, и проходил, снова беззлобно хмурился и беспомощно проходил, почти не задержавшись. Мои друзья, как всегда, услышали мои мысли и ответили – тем самым голосом, который я так хотел, но не надеялся услышать:

– У дня нет злобы. Просто он опасается уйти незамеченным. Постарайся заметить его, завтра его уже не будет.

Картина была закончена. Мы все были на ней, и я надеялся, что никогда никуда не уйдём с этого спасительного холста, и сегодня всё же будет не только вчера, но и завтра.

Я шёл вдоль похожего на песочный торт берега озера, всматривался в символы, оставленные мною для возможных читателей, и опасался, что своей непонятностью символы эти, возможно, лишь напоминают слова. И надеялся, что, возможно, у меня всё же получились слова, дающие смысл не имеющим без них значения цифрам. Но, как наверняка сказал бы мне мой друг, понять это можно, только если смотреть собеседнику в глаза, даже если беспечное солнце простилось с нашим городом до завтра…

Я вернулся на бабушкин балкон, обвёл его глазами посмотрел в глаза каждому из недавно сидевших здесь и мне стало ясно: чтобы быть здесь, не обязательно прийти. Хотя всё же было бы здорово, если бы можно было не уходить…

Я снова смотрел и смотрел на всех ушедших с бабушкиного балкона и, наконец, понял, у каких именно слов нет множественного числа.

Тогда я отложил кисть, вытер с рук остатки красок и поставил картину на бабушкин шкаф. Там, на вполне законченной картине, в отличие, наверно, от неслышно щёлкавшего фотоаппарата, остались все, кто здесь недавно был.

Кроме двух моих друзей.

Глава 10

Инжир и миндаль

Правда подкатила к горлу, воспалилась давно не болевшими миндалинами. Было больно, и я заслуживал ещё и ещё большего.

Туче не пришлось смотреть на меня с вызовом, бросать под ноги мокрую перчатку: она лишь просительно и безобидно хлестала меня своим послушным дождём по горячей от стыда щеке. Это было приятно, хотелось подставить ей другую, такую же горящую, но для этого пришлось бы пересесть в противоположный ряд бренчащего, вечно неторопливого трамвая, а там – занято, и дождь безобидно и вопросительно хлещет по щекам моих сегодняшних попутчиков. Кто знает – возможно, они тоже хотят подставить дождю другую горящую щёку, но как пересядешь, если противоположный ряд занят подобными им попутчиками…

Трамвай добряцал до конечной остановки – до берега реки с чистой, как только что остывшее парное овечье молоко водой и берегом, похожим на песочное пирожное. Я знал, что река мне не поможет – но почему-то приехал. Или не знал, но надеялся?

Недавние попутчики, ободряя себя самих и друг друга, поспешно переодевались в купальные костюмы и торопливо вбегали в воду, словно река могла куда-то уплыть или вода – превратиться из молока в овечий сыр. В тростниковой заводи ветер слегка колыхал шершавые зелёные листья на длинных коричневых стеблях.

Неподалёку, уже даже не отбрасывая тени, доживало последние часы пережившее и изжившее себя подобие дерева, бывшего когда-то фиговой пальмой, но с тех пор на ней не осталось не то что крохотной инжиринки, а даже простого фигового листка. Под этой высохшей, ломкой, неопределённой, как вылепленное из многоточия тире, деревяшкой лежал заточенный топор.

Казавшийся очень немолодым древоруб в древних лохмотьях вместо ривычной глазу одежды, нагнулся над топором, – и тут я окликнул его. Древоруб выпрямился, взглянул на меня – участливо и беспощадно – и спросил:

– Все, кто приехал с тобой, уже вошли в воду. Почему же ты здесь?

Я вытер мокрую щёку и с надеждой не ошибиться ответил – или спросил:

– Мне это не поможет…

Древоруб помолчал.

Потом произнёс тихо, но так, что зелёные тростниковые листья испуганно пригнулись:

– Крест на себе нужно не ставить, а нести.

Я вздрогнул:

– Неужели необходимо сначала совершить то, что совершил я, чтобы было что нести на себе и с чем войти в эту реку?

– В чём же твоя вина? – спросил древоруб недоверчиво. Мы уселись под палкой – той, что когда-то была инжирной пальмой. Я провёл рукой по щеке, вытирая последнюю каплю. Он ждал от меня моей миндальной правды.

– В том, чего я не сделал… И в том, что сделал взамен.

Люди брызгались в воде, ныряли, заплывали за недалёкий буёк, махали проплывающим мимо эсминцам, танкерам, сухо- и мокрогрузам, надувным матрацам и спасательным шлюпкам. Места для купания в реке оставалось немного.

– Иди туда, – кивнул в их сторону древоруб. – Там все свои. Точнее, твои.

Я невесело взглянул на него: мне стало так одиноко, как бывало давным-давно, когда бабушка или мама ставили в угол. Он понимающе расхохотался – даже шершавые листья выпрямились на своих коричневых стеблях. Кто бы мог подумать, что он умеет так хохотать?

– Хорошо, я подожду, – успокоил он меня. – Иди, не волнуйся, я никуда не денусь. Это особая река, в ней главное – она сама, а не то, кто ещё вошёл в неё, и вошёл ли.

– Только, будь добр, недолго, – строго добавила бабушка. – Эта вода хоть и главная, но сегодня – ледяная, а молоко с мёдом ты, помнится, не жалуешь.

Не жалую, правда.