Субъективный реализм

Но и не жалуюсь. Теперь бы послушно выпил целую чашку, да только кто же заставит? И кто – в благодарность за послушание – угостит инжиром, сладким, как этот мёд, только без молока, и потому вкусным?

Я кивнул им обоим, вошёл в реку, нырнул и поплыл, как когда-то научила меня бабушка – не спеша, с открытыми глазами, и вода казалась мне тёплой, словно молоко с мёдом, позволяя временно забыть, зачем я приехал сюда на дребезжащем трамвае. Чего там только не было, если не закрывать глаз! Чинно ходящий буквой «Г» морской конёк, и рыба-стрела, словно экспресс между двумя столицами, и худой до костистости безобидный идеалист, и не дающая ему подремать щука, чующая своим бесконечным носом, куда ветер дует и куда несут подводные течения, и по-ниточьи суровая игла-рыба.

И ни одной золотой рыбки, чтобы загадать – не три, а единственное желание…

– Неужели это всё, что требуется? – спросил я ожидавшего меня под засохшим деревом древоруба, когда моё молоко с мёдом закончилось.

Он нахмурился, однако в его голосе не было гнева или раздражения.

– Чего же тебе ещё?

Люди тем временем переодевались, заходили в трамвай, компостировали обратные билеты. Деловито гудела баржа, проплывая мимо нас, почти задевая буёк своим прокопчённым боком. Лягушка крякала на неё, надёжно спрятавшись в тростниковой заводи, точно как собака пугливо лает на прохожих с отгороженного от улицы двора.

– Чего тебе ещё? – спросил он так, что я почувствовал себя засохшим деревом, ожидающим его топора. Древоруб махнул вагоновожатому, и трамвай поехал обратно, всё так же звякая и постукивая на стыках, и слепой грибной дождь всё так же не в силах был сдержаться и срывался с тучи на жалобный то ли писк, то ли стук.

– За то, что я сделал… и за то, чего не сделал, – ведь это одно и то же, верно?! – мне должно быть намного больнее! Мне ничего не должно помогать! Не должно быть на свете такой реки, которая могла бы мне помочь!! За это не должно полагаться ни помощи, ни даже пощады!!!

Я раскрыл ему всю свою тайну – в ужасе от собственного ничтожества и от способности быть откровенным.

Он смотрел на меня ещё пристальнее, прямо в мои глаза, и я схватил его за руку – твёрдую и тяжёлую, как ждущий своего часа топор.

– А мне – недостаточно больно! – прокричал я – так же громко, как недавно хохотал древоруб. – Мне недостаточно больно!!

Я стиснул его каменно твёрдые запястья и закричал – не на него, а на себя:

– Если ты разрешаешь не думать об этом!.. Если ты позволяешь не испытывать той боли, какую я заслужил!!.. Если твой топор ржавеет без дела!!!..

Древоруб не отвёл глаз, он лишь отвёл руки.

– Трамвай ушёл, – сказал он в ответ, и тростник замер, и баржа поспешила удалиться, и огромный корабль не посмел сделать ни гудка.

Трамвай ушёл, и кто-то пересел, я думаю, на освободившееся место.

– Будь моя воля, – сказал древоруб, сжимая рукоять топора и глядя на меня так, как будто стискивал мои запястья, – будь моя воля… Я бы сделал то, о чём ты просишь. Я бы сделал это – не потому, что ты просишь, а потому, что не в моей воле простить тебя.

Дождь уже не миндальничал со мной, он сёк меня по обеим щекам, смешиваясь с остатками речной воды. Он бил меня наотмашь, куда ни отвернись, да я и не мог увернуться. Он давал мне брезгливые пощёчины. Он засекал меня своими бесчисленными розгами, – но мне по-прежнему было не так больно, как я заслуживал. Как я когда-то заслужил.

Древоруб сбросил мои затёкшие руки и сказал, почти извиняясь – не передо мною, конечно:

– Но воля не моя…

Он был смугл и небрит – и всё же покраснел, и добавил:

– На это не моя воля, прости…

И прощения он, конечно, просил не у меня… Если вообще – просил.

А бабушка улыбнулась ему и мне – уверенно, как тогда, когда заставляла меня пить горячее молоко с мёдом. Властно и беспрекословно – готовая поставить в угол.

Древоруб вздохнул и подозвал другой трамвай, и я послушно сел у окна. Дождь беззлобно и беззвучно стучался в другую мою щёку, моросил по не торопящимся судам, по старой, высохшей инжирной пальме. И мне показалось, – впрочем, только показалось, да и что только не покажется из окна уходящего трамвая в грибной летний дождь… В дождь, стучащий по тротуару, словно неуверенный в себе слепой прохожий стучит спасительной палочкой-соломинкой.

И всё же – мне показалось, что древоруб отложил топор, и что они с бабушкой укрылись от слепого дождя и безжалостного в этих краях солнца под пальмой, о чём-то беседуют, и спелый инжир, не удержавшись на ветвях, время от времени падает им прямо в руки.

Глава 11

Фрагмент

Когда твой голос сливается с другими, кажется, будто тебя поймали на крючок.

    Франц Кафка

Солнце не на шутку развеселилось и всеми ливневыми гроздьями обвалилось на нас, подкрашивая и торопя свои непохожие одна на другую капли. Оно снова было одно, однако, в сущности, в нём одном их было трое…

Капли, почувствовав свою безнаказанность, вздумали казаться не виноградинами, а хотя и крохотными, но бессчётными грибами-рыжиками, словно чья-то рука беззаботно бросает и бросает их в озеро, как в глубокое лукошко.

Чья-то…

Я улыбнулся добросовестному местоимению и постарался забыть о нём, словно о случайной песчинке, или о камушке, случайно попавшем в обувь: зачем имени повторяемое всуе и всеми местоимение? А вот местоимению не обойтись без имени.

Впрочем, иногда, очень редко, имя – неповторимо, и тогда местоимение приходит на выручку, хотя и мешает, словно тот самый камушек, та самая песчинка, как всегда мешает то, что призвано во что бы то ни стало и любой ценой помочь…

Тем временем по другую сторону от нас яблони шуршали непрочитанными листами и яблоки, созрев, изредка срывались, будто слова с губ. Мимо уходило и не хотело уйти неотличимое от своих серебристых и золотых рыб озеро, притворяющееся бескрайней тучей, когда солнце уставало бороться с собственным дождём и рыбы становились сливались с собравшим и приютившим их озером. И чем сильнее капли отличались друг от дружки, тем сильнее походили на буквы, складывающиеся в слова и строки, дополняющие друг друга и друг с другом рифмующиеся.

Небо отражалось в море-озере, подобно тому, как будущее отражается в прошлом – или прошлое в будущем.

Впрочем, если прислушаться и приглядеться, что же это было, как не уходящее в будущее настоящее… И прижившиеся зелёно-розовые яблони вдоль озера словно в воду смотрели своими пространными страницами и маленькими красными яблочками, хотя предпочитают – догадаемся ли, почему? – небо, беспомощно и настойчиво в этой озёрной воде отражающееся.

Присмотримся к озеру, всмотримся в его холодную, но вовсе не безразличную к происходящему глубину – и увидим то, чему неминуемо суждено произойти, как бы и кто бы ни старался это неминуемое отдалить или – что по сути одно и то же – приблизить. Неминуемо суждено – потому что ведь это уже произошло в настоящем, именуемом прошлым, и теперь ему не остаётся ничего иного, как отразиться в будущем. Неминуемо – потому, что хотя небо и не приблизишь к озеру, но ведь и не отдалишь от озера, и не разъединишь их. А иногда и не различишь даже… Вот как сейчас, когда лукошко заполняется до краёв – таких же песочных, как праздничный торт на балконе, и горчичная небесная накидка беззвучно укрывает озеро-море от недобрых глаз…

И поэтому, пока не ощутим вот это настоящее, прошлого для нас не будет, и будущего – не было и не будет тоже. До тех пор, пока не ощутим вот это настоящее, истинно настоящее, которого так много, что и озеро, и небо уместились в нём, – а мы идём и не замечаем…

Я смотрю и смотрю в расплескавшуюся грибную бездну и вижу то, что здесь и повсюду уже – было и поэтому ещё – будет, повсюду и со всеми, и здесь, и с нами.

Будет, потому что было.

Было, потому что будет.

Слышу и вижу слова, для которых многие, не веря, принялись искать доказательств. Доказать то, чему не веришь? Поверить в то, что сначала докажешь?

Однако если слово – сказано, чем и как доказать его? Неужели беспомощным числом? Но если этим многим самого слова недостаточно, будет ли им достаточно чего-то другого, пусть и именуемого доказательством? Не потребуется ли доказательств и для доказательства? Чему же тогда отражаться в озере? Бесформенным цифрам, которые притворятся будущим? Знакам, непонятно что означающим и означавшим в прошлом?

Да и что может означать знак? Не местоимение же он, старательно заменяющее ничем не заменимый звук словесного имени.

Те многие вкладывают в знак, в кажущийся им спасительным, придуманный ими самими смысл, ищут в знаке предзнаменований, как будто он, бессмысленный и не существующий сам по себе, способен заменить вот этот заполняющий грибное лукошко дождь, вот эти не обходящиеся друг без друга прошлое озеро и будущее небо, орёл и решку единственной драгоценной монеты, стороны которой захотели и потому смогли увидеть одна другую, и всмотреться в другую, чтобы увидеть её, то есть – и себя.

Что толку искать скрытые смыслы там, где бесконечно много смысла истинного, открытого тем, увы, немногим, кто хочет, а значит сможет его принять без символов и доказательств? Этот дождь – просто дождь, но есть ли что-нибудь сложнее этого простого? Он – не знак, не число. Он – слово, его звук и образ. Слово, отразившееся в будущем из прошлого и в прошлом из будущего.

Это слово – и есть то самое Почему. Многие знают Зачем, и удовлетворяются этим знанием. Немногие стараются понять Почему, – но можно ли это понять? Не правильнее ли, не единственно ли правильнее, не захватывающе ли сложнее – поверить?