Субъективный реализм

– Думаешь?

Он пожал плечами, мы пригубили, не чокаясь:

– Стараюсь не думать, но не получается.

Когда один – одиночества нет. Откуда ему взяться, кто его принесёт? Одиночество наступает – я настаиваю на этом слове, – одиночество наступает, когда одним быть перестаёшь. Такое уж у него, одиночества, главное свойство: чем шире круг, тем он уже. Замкнутый круг – самый узкий. Наступление – это навязывание чужих кумиров, иначе в чём смысл наступления?

– Разве настаиваешь – ты? Вот смотри.

Он раскрыл мой альбом на старой странице. Новые у меня тоже есть, но до них не достучаться.

– Не достучаться? Забывчивая наивность! – покачал он головой. – Убедись в моей правоте, как бы мне ни хотелось оказаться неправым.

Я с удовольствием, в который уже раз, посмотрел на затейливо-витиеватый трезубец, ни на что не похожий, сколько ни проводи параллелей. Да и меридианов – сострили мы одновременно, хотя оба не остались полностью удовлетворены тонкостью шутки. Как рассвет в незабытом, незабываемом поле, он брезжил жёлто-голубоватым светом, и было свежо и тихо, а потому неодиноко – разве может быть одиноко, если ты – один? Если нет чужих кумиров.

– Всмотрись, – посоветовал он. – И вслушайся.

Тишина уходила. Я всматривался в окаймлённый зубцами трезубец и начинал понимать: причина – в стуке. Трезубец всё ещё не переставал мерцать и брезжить, но тишина уходила неслышными шажками, рассеиваясь и уступая место всё более настойчивому стуку, мешающему мне быть одному наедине с голубым рассветом, поднимающимся над жёлтым полем и тихо опускающимся на него. Одному на по-утреннему жёлтом песке, обрамляющем бирюзово-голубое море и этим же морем обрамлённом.

Стучало.

2

На постепенно теряющем желтизну песке, на медленно, но верно сминаемой пшенице, на почему-то – почему-то? – чернеющей воде проявлялись невесть откуда берущиеся следы. Они проявлялись в такт ритмичному стуку: стук – след, стук – след, и снова стук – и снова след.

След, подобный штемпелю, с которым письмо никогда никуда не уйдёт, сколько бы его ни ждали там, за полем, за песком, за морем и небом.

– Ну вот, а ты, судя по всему, думал, что на воде следы не остаются? Видишь, какие чёткие? Это потому, что вода почернела, на голубой или бирюзовой – разве они бы остались, эти ритмично стучащие следы?

Как много чужих кумиров. Следы принадлежат явно не им, но одни, я думаю, невозможны без других. Стук соответствует чужим кумирам, в них есть что-то общее, ведь кумир на то и кумир, чтобы оставить след. Его создают именно с этой целью, хоть и сказано – не сотвори.

– Ты оправдываешь свои кумиры и отрицаешь чужие?

Хотелось ответить не задумываясь, но слова не подбирались: наверно, им мешал подбирающийся всё ближе стук.

Он махнул рукой куда-то в сторону заката:

– Отвлекись, развейся. У меня есть верное средство: очередной рассказ.

Я пустил по воде плоский камешек, и он утонул, наткнувшись на твёрдый след, не найдя места, где бы следов не было.

– У меня тоже, – признался я.

Это легко – если признаться хочешь, а не вынужден.

3

О рассказе нельзя с определённостью сказать, о чём он. Иначе это не рассказ. Не лучше и не хуже – просто не рассказ, как бы ни старался им прикинуться. Всего лишь замочная скважина, к которой подходит любой ключ.

– Или непрошеный след, остающийся в такт монотонному стуку.

Он угостил меня сигаретой, но я давно бросил. Он стряхнул пепел в голубую воду: вода под мостом звучала и неслась к нашему с ним морю неутомимым вальсом.

– Думаешь, и моему? – затянулся он.

Хорошо, когда спрашивают, как спрашивает он – чтобы получить ответ, а не чтобы выдать за ответ собственный вопрос.

– Моё море – это то, о котором хочется мечтать. И то, в которое впадает река из рассказа. И то, в которое не принесёшь чуждого ему стука, потому что к своему морю можно прийти только очень тихо, стук и море несовместимы. То, что любишь, со стуком несовместимо.

А стук не прекращался.

Так не могут стучать женские туфли:

– Твоя героиня шла бесшумно, разве что снег натруженно и неприветливо скрипел у неё под ногами. Но скрип и стук – вовсе не одно и то же. А рядом со следами её туфель, и вместо них, и на них – налипли звонко стучащие следы босых ступней, пришедшие с той стороны моста и уходившие за эту. Уходившие – и остающиеся на воде, текущей под мостом и из голубой становящейся грязно-бесцветной, не перестающие стучать и стучать.

– Я напишу так, – сказал он, и вода унесла окурок из-под моста куда-то к нашему с ним морю:

«Вот иду по обледеневшему мосту, вот снег забивается мне в дырявые туфли».

– Ты хочешь сказать, что это – тот самый мост, на котором она хотела встретить себя-другую, под другим небом, над рекой, цвет которой когда-то не отличался от моего неба, а сейчас она стала похожа на скисший майонез, говоря твоими словами.

Он задумался, глядя на воду. От текущей воды не хочется отрывать глаз, это ведь не огонь, хотя говорят, что на него можно смотреть бесконечно. «Что толку? – подумал он и подумалось мне. – Все огни – всё равно огонь, это вода всегда разная, реки не похожи не только на моря и озёра, но и одна на другую».

– У неба нет множественного числа, – предположил я. – Хорошо, что они не знали об этом.

Или всё же плохо?

– А говорят, что этот мост разделяет город, – покачал он головой.

Возражать – моя величайшая страсть, и я возразил со свойственным мне духом противоречия всему на свете:

– Даже тире не разделяет, а тем более – мост. Разве мосты наводят не для того, чтобы соединить? И разве сжигают не для обратного?

Разъединяет не мост, а постоянный, непреходящий стук, не оставляющий надежды, но оставляющий следы.

Следы вместо надежды.

Надежда, уходящая бесследно, без следа похожа на сожжённый мост.

4

– Средство оказалось не таким уж верным, раз ты не можешь отвлечься от оглушительного стука и подавляющих следов, – заметил он скорее одобрительно, чем сочувственно. – Не попробовать ли другое – такое же?

Я напишу так:

Часы распахнулись, из них вышли глядящие поверх нас фигуры, мечтающие, наверно, побывать на Острове Пасхи – или пришедшие оттуда.

Мы взяли по кружке пива и сели за столик напротив не обращающих на нас внимания фигур.