Субъективный реализм

Вода, холодная, отдающая куликовым болотом, пришлась лебедю по вкусу. Он гоготнул или хохотнул, и десятки его царственных сородичей, как на подбор идеально чёрных и совершенно белых, спустились к нему, неотличимо изогнули согласные шеи и поплыли кругами, будто кто-то камень бросил в воду с берега и теперь от него расходились круги, из-за которых мне в замерзающем Лебедином озере не оставалось места.

Надоело и озеро, и лес, и пруд, и соседи… И гусь этот у меня в печёнках…

Но делать нечего, придётся возвращаться домой, к нашему дому-сараю.

Я переборол гадливость и поплыл прочь. А вдогонку услышал насмешливую лебединую песню – «Га-га-га», звучавшую даже обиднее, чем более привычное «Ха-ха-ха», потому что произнесено было умышленно свысока, намеренно элитарно.

В отличие от безобидного, добродушного кулика, лебеди никогда ничего не хвалят, – да и что им хвалить, до чего и до кого снизойти в нашей глухой, как престарелая тетеря, провинции? Залетели, поплавали и полетели дальше, забыв о своём временном пристанище. После них на Лебедином озере только и остаётся, что недолгие круги да размокший бело-чёрный пух. Так почему бы им не быть надменными?

Им не о чем горевать, им нечего опасаться, у них впереди – всегда не то, что когда-то предстояло, но осталось в прошлом… Вместо опостылевшего дома-сарая и тропинки к болоту у них – тысячи бесконечных, никогда не надоедающих озёр, и все эти озёра – лебединые. К тому же – с большой буквы.

Наверно, я загадал желание не вовремя…

Впрочем, разве имеет смысл загадывать то, что сбыться не может, когда ни загадывай и как ни старайся не мешать?

Пусть себе летят, им бояться нечего. С моей гадкой наследственностью я ни в одного из них не превращусь.

Копьё

Пролог

Теперь есть о чём вспомнить, и, главное – надеюсь, что главное, – ведь не только мне.

Правда?

Первая часть

Ветер резко, яростно огрызался, грозно размахивал руками, рвал рубаху на груди, свистом сзывал листья на последний танец, срывал с деревьев несогласных откликаться на постылый, ранящий свист.

И всё же…

И всё же я отправился в это путешествие, потому что до меня тут, по правде говоря, никого ведь не было. Вот только нужно постараться не думать об этом, иначе ни о чём другом задуматься не удастся. Пусть лучше когда-нибудь потом, без подсказки, догадаются – хоть кто-то же догадается! – что я здесь побывал самым первым.

Я иду, чтобы после меня – пришли. Впрочем, непервому ничуть не легче, даже, скорее всего, сложнее.

Хотя кто знает – быть вторым мне ещё не удавалось…

Я отправился в путь – потому ещё – или это главное? – что опостылел перекрахмаленный воротник, стоячий, как болотная вода. И потому, что иначе ветер наведёт страху, размахивая руками, огромными и мощными, словно мельничные жернова.

Говорят, у нас тут тепло, даже, оказывается, жарко. А ведь иногда от солнца – не мурашки даже, а мороз по коже. И с этого нашего хвалёного неба, не сдерживаясь, не сдержав давным-давно данного мне слова, потерянными знаками препинания срываются градины, заменяющие всем в округе рождественские снежки, которым – откуда здесь взяться?

Наше якобы безоблачно беззаботное небо может вдруг рассвирепеть и наброситься – злобно, по-кошачьи, по-крапивьи, ошпаривая и, оскалившись, искалывая своими неизбежными, бесконечными лучами-колючками. Вон оно – вызывающе уставилось на нас: не позволяет, чтобы на него смотрели, и, осклабившись, сжигает на послушной земле красные и жёлтые цветочные полосы.

С нашим огрубевшим солнцем шутки плохи, – но без шуток было бы и вовсе худо, без них, как без зонтика, не обойтись. Только ветру их из рук не вырвать, они, если и вырываются, то совершенно невзначай.

Тут важно не стараться. И не перестараться – тем более.

Ну что ж, пришло время – я решился отправиться в этот путь. Те, кто захочет последовать за мною, скажут, что мне было легко, потому что я был не один.

Любопытно: как это – быть не одному?

Придумаю, что сказать им – и они, все как один, – поверят.

Ну что, поверили?

Я слышал, кто-то сказал, будто вера проистекает из безысходности. Я найду разбросанные знаки препинания, соединю ими слова и этими словами скажу всем заблуждающимся: наоборот, из безысходности проистекает неверие.

Или неверие – из безысходности. В подобных случаях следствию ничего не стоит поменяться местами с причиной.

А с другой стороны, существует ли между ними разница? Просто кто-то походя назвал следствие – следствием, а причину – причиной.

Просто назвал.

А вы поверили.

Вторая часть

Дождь, расхлеставшись небесным горлом, превратил тропинку в ручей – рассвирепевший, обезумевший от нежданного – негаданного сходства с рекой. И река эта, которой то ли решила, то ли решилась уподобиться моя тропинка, напыжившись и набычившись от собственного непогрешимого могущества, рвётся неизвестно куда и сбрасывает меня – согласен, нас, – со своей скользкой, ненадёжной поверхности.

Потом наступит, подкатит, подкрадётся бездушная духота. Солнце подобреет перед временным уходом, снова возьмётся за дело, снова возьмёт своё, и красно-жёлтые полосы заполнят душу, переполнят раскинувшиеся, раскинутые неизвестным – неизвестным ли? – художником поля.

Я шёл – хорошо, мы шли, раз уж все вокруг поверят в то, что я был не один, и наша бесконечная – я уж постараюсь – наша бесконечная беседа текла, как вон та настоящая, исконная река, о которой когда-нибудь прозаично срифмуется, что она вроде бы шумит и бежит. Вот что значит неверие, принятое за уверенность. Если бы она шумела, то разве смогла бы прислушиваться к нам, шёпотом повторяя каждое наше слово, уже произнесённое и ещё задуманное? А если бежала бы, то и вовсе – на бегу – ничего не смогла бы расслышать. И что бы ей тогда оставалось? Куда ей податься – без нас?

На холмах – высоченные белые бочонки в чёрных треугольных колпаках, вращающие скрещенными, словно руки на груди надсмотрщика, нешуточно плоскими решетчатыми махинами. Если присмотреться к ним – присмотритесь, пожалуйста, раз уж я не один! – если присмотреться, покажется, что вот-вот они взмахнут этими своими руками, взовьются, понесутся над нашими головами, на которых ветер спутывает волосы, словно планы и мысли, пронесутся над полосатыми красно-желтыми подножиями и перенесутся куда-то, откуда, боюсь, нет возврата.

Карточные домики жилищ нависли над обрывом. Или – нахмуренными бровями такого же, как я, путника, глядящего вдаль, не в силах разглядеть то, чего так безнадёжно хочется. Эти белые глазастые домики с беззаботно рыжими крышами-веснушками ватагой, чтобы не отстать друг от друга, когда-то поднялись в гору, и скользкая тропинка им была нипочём. Потом остановились перевести дух, да так и не набрались храбрости спуститься обратно. Или не нашлось среди них смельчака.

А может, им просто не захотелось: насилу поднявшись, не каждому ведь захочется просто взять да спуститься.

Смысл есть у подъёма – откуда ему взяться у спуска?

Третья часть

Научиться бы не подгонять время! Научиться бы – вот жаль только, учиться не хватает времени…

Солнце на время оставило меня в покое. Мне не спалось – или думалось во сне. Над головой расстелилась обуглившаяся после дневного пожара ткань с крохотными белыми дырочками, формой похожими на знаки препинания, а цветом – на их отсутствие.

Можно продолжать посвящать этому чёрному полотнищу бесконечное, как она само, множество восторженных признаний – в надежде, что чёрный цвет уступит место красному и жёлтому, – как будто иначе этого не произойдёт по воле того же, вроде бы неизвестного, художника…

Впрочем, возможно, без этих самых признаний и просьб ткань у меня над головой так и останется обугленно чёрной?

Что если попробовать не просить об этом? Не просить – ежевечерне, не благодарить – ежеутренне?

Нет-нет, а вдруг у меня получится? Вдруг красное и жёлтое приходят – лишь благодаря этим моим просьбам? И благодарностям… Нашим – мы же договорились, что я не один.

Придут – а ветер, назло им и мне, будет злобно и надменно размахивать своими жерновоподобными ручищами…

Рычащий, рявкающий, рассерженный на весь мир ветер, разбойник с большой дороги. Как не возненавидеть его?