Субъективный реализм

Она забрала руки, набросила шаль: люди входили и выходили, и с улицы тянуло холодом. Всё-таки скоро Новый год, мороз не мог не ударить по-настоящему. Я прислушался: то ли снег хрустит, то ли листья шуршат.

Она ответила:

– Ты не можешь понять меня. Тем более что я сама себя больше не хочу понимать, по правде говоря…

Очередной посетитель улыбнулся, не понимая, о чём мы говорим, – то ли непривычно скептически, то ли привычно дружелюбно.

Я отпил кофе для храбрости и снова взял её за руки – уже решительнее.

– И всё-таки давай подумаем. Мне прошедшее время нравится тем, что оно не мешает настоящему, даже соседствует с ним, и потому времени становится больше. А тебе – тем, что, наоборот, прошедшее время отличается от настоящего и совсем с ним не соседствует. Но тогда времени – меньше, и оно всё превращается в прошедшее.

Она снова убрала руки, но кофе отпила.

– Прошедшее время отличается от настоящего? Как можно отличаться от того, чего нет?

Я принёс две чашки кофе. Она выпила и посмотрела в окно. Ещё одна машина заехала на стоянку, проехала по шуршащим листьям. Значит, ещё один посетитель не поймёт, о чём мы говорим. Или их будет двое. Или трое.

Сказала тихо и потому убедительно:

– В прошедшем времени всё было.

Я попробовал возразить, но получилось банально:

– Не может быть, чтобы было всё…

Она даже не задумалась:

– По крайней мере, хоть что-то было!..

За окном моросил дождь и готовился пойти ливень. Сказала, как будто бросила даже не одну, а обе перчатки тем, кто не понимает, о чём мы говорим, то есть фактически всем:

– Были пакетики с молоком!

Я позволил себе не понять, чтобы успеть собраться с мыслями.

– Не было никаких пакетиков. Бутылки – были, с зелёной крышечкой из плотной фольги, а пакетиков не было. Мы же говорим в прошедшем времени, а не в сослагательном наклонении. Ты согласна?

Она торжествующе обвела взглядом всех, кто не понимает, о чём мы говорим, и только после этого остановила взгляд на мне.

– Ещё как были! Голубые пакетики треугольными пирамидками. Молоко можно было пить прямо из пакетика, из дырочки.

Потом, вспомнив, добавила:

– И не с зелёной, а с белой. С зелёной был кефир.

Я погрузился в секундное молчание, стараясь не подавать виду, что ищу контраргумент. За эту секунду магнолия успела безапелляционно отцвести, но за эту же секунду я наконец-то начал находить решение. Вот почему она так не любит прошедшее время: оно ассоциируется у неё с проклятыми голубыми пакетиками. Но – возразил я себе – если бы в настоящем времени были такие же пакетики – разве она полюбила бы настоящее время? Хорошо бы! Тогда мне оставалось бы просто придумать, как наладить выпуск голубых пакетиков с молоком, а это уже дело техники, которой мне не занимать.

Листья зашелестели под привычно сильным октябрьским ветром. Моя секунда истекла. Я понял, что сделать точно такие пакетики мне не удастся, потому что новые будут в настоящем времени, а те – были в прошедшем.

– Ненавижу прошедшее время, – сказала она.

Когда она мне впервые отказала, я её тоже ненавидел.

Отпила кофе, отставила чашку, вытерла салфеткой губы. Кроме этого, я успел заметить новогоднюю гирлянду под потолком из угла в угол кафе. Кажется, я всё-таки понял!

– Почему ты не дорисуешь свою последнюю картину? То есть не последнюю, а ту, что ты начала в прошедшем времени и не дорисовала.

Она не выглядела заинтересованной, но ответила:

– Картины пишут, а не рисуют.

– Ага! – обрадовался я появившейся зацепке. – Значит, для тебя это по-прежнему важно. Давай будем говорить о твоей картине вместо этих пакетиков!

Надкусила коржик, подумала и почти равнодушно возразила:

– Кому она нужна в настоящем времени?

По-моему, её вопрос был не полностью риторическим. Я расстегнул верхнюю пуговицу на рубашке: могли бы уже включить кондиционер – на улице жара. За окном шуршали листья – на деревьях, падая, под ногами. Точнее говоря, шуршали они только под ногами, зато на деревьях и падая – шелестели. Жёлтый, красный, оранжевый, коричневый, даже зелёный.

– Они не шуршат, – сказала она. – Шуршали они только в прошедшем времени. А в настоящем не шуршат.

Я набирался сил, чтобы убедительно возразить, но она меня опередила.

– А что, если ты прав?… Всё-таки попробую. Допишу эту картину. Или, – она наконец засмеялась, – как ты говоришь, дорисую.

Я кивнул, успокаиваясь:

– Если она будет очень нужна тебе, то обязательно найдётся кто-то, кому она тоже будет нужна, причём даже больше.

Подумала и переспросила:

– Думаешь?

– Уверен и знаю. С моими рассказами тоже так происходит. Мучаешь себя: ну кому он нужен, – но вдруг оказывается, что кто-то его ждал. И, если бы не я, так бы и не дождался.

Нам пришлось ускорить шаг – начиналась метель.

– Вообще-то у меня есть несколько идей. По-моему, интересных. Купи мне, пожалуйста, новые краски, а то от моих уже никакого толку.

Мы рассмеялись, когда я ответил:

– Как и от голубых пакетиков.

Ей нечего было на это возразить. Она выключила торшер, и наконец-то удалось уснуть. Когда я открыл глаза, было ещё темно. Она стояла у окна и смотрела на улицу. Возле неё стояла на мольберте, кажется, дописанная картина.

– Что там? – спросил я.

Спокойно потянулась: