Субъективный реализм

Слава Богу, «Банга» упорно и постоянно говорила мне только те слова, которых я ждал, – и тогда, когда я ещё не въехал в туннель по пути к «Солярису», и когда у Зеркала старался переждать хлопанье сидений, и сейчас, в «Гроте». Но в «Гроте» было много людей, и все они настойчиво ставили свои стаканы, почти роняя их на столы, и поднимали, почти отдирая от столов, так что Зеркало, хотя и держалось, но чуть не трескалось от многочисленных ударов.

– Произведение искусства должно быть понятно, – сердито сказали они друг другу, хлопнув сиденьями и глуша мою «Бангу».

Откуда нам с ними было знать, что уже всё равно был – и всё равно будет – писатель, который совершенно непонятно как создал для меня свой собственный, а позже – и мой личный – непонятный Белый, белый день. И этот день непонятно каким образом отразится в моём непонятном Зеркале, хотя писатель и назвал этот рассказ – возможно, по непонятной только не желающим понять причине, – «Юг».

– Что-то ваших не очень видно за станками, – раздражённо то ли сказала красивая брюнетка со стаканом «Театрального», в которую я был не без взаимности влюблён, то ли объявило радио в углу на стене, пытаясь закрыть от меня цветное журнальное фото совсем не смешных, но всё равно безобидных обезьянок, на которых я хотел сконцентрироваться, чтобы уйти от ответа, а вместе с ответом и от ответственности. Точнее, это трескуче прошелестела чёрно-белая газета, ещё не вынутая из ящика. Да-да, именно газета, и трещала она в такт хлопающим сиденьям, только немного агрессивнее, как ей и полагалось, её ведь для того и клали в миллионы ящиков. Я мысленно примерил к моей брюнетке платье тёмно-красного цвета, но оно ей совершенно не подошло. Это было не только удивительно, но и огорчительно, мне так нравился тёмно-красный, точнее пурпурный, цвет. Она бы выглядела в этом платье, как недавно вышедшая из пены красавица или, по крайней мере, как праправнучка этой красавицы. Жаль, не получилось…

Сконцентрироваться на журнальном фото я не смог. Почему – моих? – подумал я растерянно. – Наполовину ведь и её… И тут же принялся почти вслух – из желания поспорить и для собственного успокоения, – перечислять всех, кого за станками очень даже видно. Набралось так много, что я удивился степени её неправоты, но переубеждать было поздно:

– «Грот» закрывается! – во всеуслышание повторили мои красивые сокурсницы только что услышанное или прочитанное объявление.

Обидно. Сигарет в пачке оставалось ещё надолго. Куда теперь её девать? И я не обсудил с ними то, чего мы все не понимали, но – кто знает? – возможно, они всё же хотели понять и обсудить? Я ведь – хотел… Нет, не буду обманывать сам себя: захотел только сейчас.

Моя потрясающая одногруппница и её блёклый, как мне казалось, приятель подтвердили:

– «Грот» закрывается!

Ну, вот, пожалуйста, я не успел допить. А главное – мы не поговорили с ними о том, что конспектировать нужно было что-то совсем другое. Глядишь – и решили бы совместными усилиями, что именно…

Моя эффектная брюнетка настойчиво добавила:

– «Грот» закрывается!

Ну ладно, я-то уйду, а ей так и останется думать, что никого из нас не увидишь за станком. И тёмно-красное, точнее, пурпурное, платье так ей и не подойдёт, теперь уж точно, а она об этом даже не задумается…

И ещё мне придётся забрать с собой этот дирижаблик стального – нет, свинцового – цвета, и это журнальное фото несмешных, но совершенно безобидных обезьянок. И пепельницу цвета сливок, и четырёхцветного жука с одной неправильной буквой, и «Бангу», и даже эту дверь, которую хочется почтительно назвать во множественном числе, и молоточек над ней…

Господи, что же останется им? Сиденья, которыми так удобно хлопать, стараясь разбить Зеркало? Газета, шелестящая из ящика потрескавшимся языком и заглушающая слова, которые никому не будет интересно слушать?

Кто смог внушить им, что «Грот» закрывается? Мы же собственными руками создавали его именно для того, чтобы Зеркало больше никогда не разбивалось и белый, белый день никогда не темнел. Кто их надоумил? Наверно, те же, кто скрыл от нас, что именно нужно было конспектировать?…

«Грот» закрылся. Впрочем, с ним произошло кое-что похуже: он остался без двери и без нас. Не могли же мы находиться в закрытом помещении без дверей. Никто из нас не мог: и те, кто хлопал сиденьями, и те, кто ждал, когда хлопанье закончится. И те, кто повесил на стену Зеркало, чтобы в него смотрелись все, кто захочет увидеть себя со стороны. И те, кто увидел-таки, как колышутся водоросли в прозрачной воде. И те, кто писал о белом, белом дне – для нас, в надежде, что мы захотим найти, открыть и не закрывать эту книгу. Не закрывать, хотя – или ещё и потому что – наш «Грот» навсегда закрылся.

А те, кто положил в почтовый ящик скрипящую каждой буквой газету, вынуждены будут остаться одни. Ну, не одни, конечно, а просто – без нас. Наверно, именно к этому они и стремились… Значит, за них можно порадоваться, вместо того, чтобы жалеть?

Я вышел из «Грота» в город. Был вечер, капнувший на переулки и улицы, растёкшийся по тротуарам, трамвайным линиям, пешеходным переходам. Теперь на остановках меня не выплюнут – я ведь уже проехал все эти остановки, больше таких не будет. Теперь в такт колёсам постоянно постукивает, как будто треплет меня по плечу, всё та же знакомая музыка, и сюита Баха зазвучала навсегда, и под неё медленно шевелятся водоросли в прозрачной воде. И сиденьями больше никто не хлопает – но не потому, что все уже ушли или никто не пришёл, а потому, что, так же, как и я, и не подумают уходить.

Значит, всё-таки не горят?

Или – горели, но, кажется, – надеюсь, – наконец-то, в конце концов, – перестали?

В рассказе использованы фрагменты фильмов А.А. Тарковского «Андрей Рублёв» («Страсти по Андрею»), «Солярис», «Зеркало» («Белый, белый день»), музыкальный мотив рассказа Х.-Л. Борхеса «Юг», музыка И.-С. Баха, ансамблей «Beatles», «Credence Clear Water Revival, «Rolling Stones», «Doors», «Monkeys», «Deep Purple», «Led Zeppelin», «Cream», «Aphrodite’s Child». Автор выражает им искреннюю, хотя в некоторых случаях и посмертную, признательность.

В рассказе также использованы фрагменты, возможно, не сгоревших рукописей автора «Вечер в Благовещенском соборе» и «Ялта».

Замещение имени

Дление не вечно длится.

Зинаида Гиппиус

Блокнот безмолвствует всеми своими слипшимися от кромешного сна страницами. Кромешного и безудержного.

Впрочем, и перо всё равно ведь куда-то подевалось…

Говорят, утро вечера мудрее. Не для него только – не для запахнутого блокнота.

Вот уже ушла полная, как вечно голодная соседка, луна.

Выглянуть в захлопнутое, подобно блокноту, окно, заглянуть туда, где должны когда-нибудь закончиться бескрайние окрестности. Задеревеневшие за холодную, немудрую ночь листья деревьев сегодня, как никогда, казались отсюда помятыми фантиками. Лес за деревьями не был виден, – и был ли он там сейчас, как когда-то?

Когда-то, кажется, был…

Прислушалась к безмолвному шуршанию страниц, всегда вроде бы готовых открыться по первому требованию, – нет-нет, по первой просьбе. Единственное, чего не хотелось – просить их. А требовать не было сил.

Сосредоточиться на пока ещё главном.

Что они сделают, когда когда-нибудь раскроется мой блокнот? Помогут ли они ему – открыться?

Помогут же?

Хорошо, предположим, они откроют его – сами для себя. Но открыв – примутся безмолвствовать? Уж что-что, а это они умеют.

Безмолвствовать… Что ещё они готовят?

Ничего не боишься так, как того, чего очень хочешь. И ничего не хочешь так, как того, чего очень боишься.

«Всё должно быть иначе, – возразят они, закрывая блокнот, открыв и пробежав, словно до трамвайной остановки. В этом блокноте нет главного: фактов».

«Вот именно, добавят другие они, – чтобы мы не безмолвствовали – а мы это умеем, – вырвите страницы с надоедливыми, надоевшими иносказаниями. Избавьтесь и избавьте, это говорим мы».

Это говорят они.

Но ведь страница – не больной зуб, её не удалишь. Да и не болит она, ждёт только.

Впрочем, болит – пока не избавится от пустоты…

Земля медленно покрывается сединой. Снег – старый, прошлогодний, извечный – идёт и идёт, по-стариковски останавливаясь, чтобы перевести дух, потом снова неслышно шаркает о простывшую землю. Что-то шьёт на ней своими исчерна белыми нитками.

«И назовите эти факты их собственными именами. Ну, или по крайней мере – нарицательными. Главное – факт, прекрасный своей обнажённостью, и его имя, призванное эту обнажённость частично прикрыть».

Мимо окна проплывают кудлатые тёмно-серые черепахи. Равнодушно заглядывают в окно и, не увидев ничего интересного, даже не махнув рукой – откуда у них руки, – проплывают своей дорогой. Туда, где остальным уже предстояло или ещё предстоит побывать. А стоит им чуть поторопиться, как кажется, что не они, а небо спешит – в другую сторону, туда, откуда пришли остальные…

«Голые факты доступны, как легко достижимая цель: сначала интересно, потом, очень скоро, становится скучно». Что может быть бесцельнее цели, которую ничего не стоит достичь?

Нет, они не отступят. Не оступятся, не уступят. Скорее – просто замолчат. Молчать – это так привычно.

Что есть взамен?