Субъективный реализм

– Умаляешь, – шумно выдохнул он.

Не успев даже толком встретиться, мы разговорились, стараясь не наговориться и не опасаясь заведомо невозможного. Болталось нам беззаботно и безостановочно, перейти с темы на тему было не сложнее, чем с одной стороны улицы на другую или, ещё проще, перепрыгнуть через лужу.

Я тут же вспомнил, хотя, разумеется, и не забывал вовсе, его раскрытую передо мной, всю в розовом свете, шашечную доску с незабываемо прекрасными серыми клетками и такими же горизонталями и вертикалями.

– Слушай, а какое сегодня число? – спросил я.

Он пожал плечами – которыми, кстати, ему не так-то просто пожать, но он и на это был готов ради меня:

– День вполне может обойтись без числа. Числа – все на одно лицо, да и лиц-то у них нет, не то что у нумеруемых ими дней. Знаешь, верный способ обезличить день – пронумеровать его.

– Или назвать? – поддакнул я. Мне тоже хотелось быть для него готовым на многое – особенно на согласие.

Я шагал в любимую развалку по любимой вертикали шашечной доски, чувствуя себя шашкой – разумеется, не из тех, что наголо, это не мой стиль, а просто из проходящих хоть в какие-нибудь в дамки… Да ладно уж, какая из меня дамка? И он не решился возразить, или намеренно не расслышал моих мыслей.

– Вот и будем считать, – небрежно махнул он, словно перемахивая не через случайную лужу, а через ограду нашего сада со сливочно-пломбирными статуями, – что день сегодня и без числа, и без названия.

– Подожди, не торопись, – попросил я, – до сада мы ещё не добрались, не расплескать бы надежд в этой спешке. Всему своё время.

Как будто эта категория для него существует – не потому, что он наивный скептик, а потому, что – пусть и наивный, но – реалист.

Но – или поэтому – он заметил:

– Согласен на «ещё», по крайней мере, в данном случае.

Я шёл в университет защищать мою диссертацию, неся нетяжёлый поездной багаж и глядя по сторонам, которых здесь всегда было больше четырёх, а уж сейчас набралось – не перечесть. Наша шашечная доска вобрала в себя всё, что ещё можно вобрать и что вобрать уже невозможно: весомые и невесомые отговорки, осмысленные и немыслимые домыслы, поспешные осуждения, увесистые недоговорки, заменяющие веру, уверенность, похожую на сомнение, суетливые игры по всем известным правилам и без. На нашей доске – бесчисленные клетки, нескончаемые горизонтали и вертикали, по одной из которых я шёл сейчас, и пойду раньше, и ходил в будущем. На них образуются неисчислимые комбинации, выигрышные и проигранные, но лучше, думал я, так уж и быть, сыграть вничью, чем напрочь отказаться участвовать. Клетки нашей доски – разноцветные, потому что все они – нарядно, торжественно серые. Не аляповато белые, не ложно чёрные, не неуживчиво радужные, не навязчиво крикливые. Раскрась эту доску – и естественно серый цвет превратится в искусственную серость, и доска станет именем, за которым и после которого – ничего. Или – ещё хуже – она станет безымянным числом. И погаснет розовый свет, освещающий доску и подчёркивающий противопоставленное безыскусной серости природное благородство серого цвета.

– Чтобы убедиться в сущности, – продолжил он, вздохнул, и на меня слегка дунуло с отдалённого залива, – нужно промолчать имя и подождать. Имя необходимо только тому, что есть и без него, остальному оно не поможет. Ни имя, ни уж тем более число.

Слева, не соизволив снизойти до улыбки, не вполне благородная дородная владычица взглянула поверх нас, тщетно стараясь не прислушиваться.

– Вполне достойная дама, – понимающе ухмыльнулся он. – Зря ты с ней так скептически.

– Раз уж приехал, то приходится, – ответил я. – Без тебя, пока поезд не прибыл, я чувствовал себя сентиментальнее. А сейчас, кажется, освоился, могу себе позволить.

Мы вприпрыжку прошли по мосту – крохотному в сравнении с другим, ещё только ждущим меня, всегда и сегодня. Мостик давным-давно, а значит, специально к моему приезду, был украшен дикими лошадями и их укротителями, так что и те и другие выглядели весьма устаревшим исключением из всеобщего аляповатого правила.

– Под уздцами, над узкой речкой-каналом, вытекающей, судя по всему, из перелившейся через края какого-то крохотного фонтана, дикие кони не производят впечатления безнадёжной дикости, так что осуждать их за крутой нрав было бы ошибочно, – поучительно заметил он и, торопливо перебив меня, продолжил мою на минуту забытую мысль:

– Спешу не только я, но и ты. Вот, скажем, сейчас: ты не столько думаешь о защите диссертации, сколько стремишься к решающей горизонтали, но рискуешь незаметно оказаться за пределами доски, хотя в начале игры доска казалась вполне достаточной.

– Что ж так-то? – невесело буркнул я, надеясь на его помощь и в ответе, и, главное, в игре.

– Не надейся, – ответил он и беспечно хлопнул меня по плечам, которыми я не успел пожать, – вернее сказать, не бойся: причин всегда больше одной, равно как и следствий. Стоит мне назвать тебе одну, как ты потребуешь все, и начнёшь принимать одни за другие. Не лучше ли верить, что знаешь, и при этом не знать, что веришь?

Тут он перебил сам себя, вполне в моём излюбленном и любимом мною стиле, и показал открывшуюся справа разукрашенную церковь. Она выросла всё у того же аккуратного канала и выглядела выпадающе из ансамбля цветистой, словно в центр нашей шашечной доски, в нарушение правил, поставили шахматную фигуру. Он понимающе расправил плечи, хотя такие – попробуй, расправь:

– Истинные отличия всегда менее заметны, чем сходства, хотя к ним меньше всего стремятся или, скажем так, в них менее всего нуждаются. Возможно, потому, что считают, будто самое большое сходство – это и есть наибольшее отличие? Шахматная фигура на шашечной доске – не этого ли им обеим недостаёт до совершенства? Ну, скажем, вера – разве это не уверенность, упроченная сомнением?

Я отвлёкся: возможно, это была не церковь, а радужная оболочка, не сомкнутая веками?

Не очень молодой прохожий прислушался и недоверчиво улыбнулся. Я обещал подумать, хотя не верилось, что ответ найдётся для меня, да ещё и, тем более, будет один.

Он уточнил, глядя перед собой, в сторону моего университета, до которого было ещё далеко, даже если ухитриться смотреть прямо перед собой:

– Отсутствие сомнения – высшая степень неуверенности.

Зато слева – рядом, и приглядываться не нужно, мне вспомнился неприступный музей, напоминающий увеличенную до огромности частичку моего обручального кольца.

– Приезжай почаще, – во всеуслышание пояснил он. – Это уже и не музей вовсе.

– Я путаюсь в следствиях и причинах, – спросил я, – а ты – в «ещё» и «уже».

– А ты видишь в них принципиальное отличие? – ответил он.

По его подсказке я подумал, что «уже» – это не более чем «ещё», уставшее от постоянства.

– Вот именно, – тряхнул он стариной, как шевелюрой. – Потому что «ещё» – это реальная перспектива для возомнившего о себе «уже».

Похожий на открывающую скобку совсем не музей не радовал незаконченностью, скобку хотелось закрыть для чётности – или закруглить. В этом глядящем на меня сквозь колонны, словно сквозь пальцы, здании было что-то похожее на древний язык: его можно разве что выучить, но говорить на нём не получается – чувствуешь одно, а выговаривается другое, если и выговаривается. Не то чтобы противоположное – если бы! – а просто другое.

Мои плечи сами собой распрямились, как тогда, когда их ещё не нужно было распрямлять: я подошёл к моей любимой, единственной в своём роде Котлетной. Вспоминать хотелось, но было боязно: как только полностью вспомнишь, воспоминания закончатся, и тогда останешься на том же месте, с которого начал вспоминать, а самоуверенное «уже» превратится в «ещё», но теперь уже бесперспективное.

И всё же – не вспоминать не получалось, и ему это было по нраву. Я вспомнил: каждое утро, по пути в университет, я захожу сюда позавтракать, а по дороге обратно – пообедать или совсем уж поужинать. Не зайти в котлетную равносильно тому, чтобы не защитить диссертацию.

Подождёшь? – просил я.

Он усмехнулся, потому что мы только этим и занимались вот же столько лет, и мы вошли.

Из котлетной слышалось вполне ожидаемое:

– Умоляю, не умаляй моих достоинств!.. Не каждый ещё только задумавший то, что тебе не по вкусу, даже, если угодно, нечто кажущееся тебе преступным, уже заслужил наказание.

– Ещё бы! – прозвучал саркастический ответ. – Пусть ещё как следует заслужит – ты к этому ведёшь? А по мне: не каждый не задумавший – не заслуживает.

Я подмигнул:

– В конце концов, зачем нужна защита диссертации, если не будет котлетной? Равно как и всего остального.

Ему понравился мой вопрос, категорически заменивший ответ.

– К нашему с тобой вопросу, – удовлетворённо продолжил он, – это уже не только котлетная, но ещё Распивочная, хотя ты – ненароком – и переставил бы местами «ещё» и «уже». Видишь ли, переименовывают не потому, что изменилась суть, а именно потому, что суть – неизменна. Ты когда-нибудь видел, чтобы суть хотя бы на йоту изменилась?

Разумеется, этого быть не могло. Но вот чего только не было в моей котлетной! Если бы не полная кружка, я бы захлебнулся в обилии увиденных мною и замеченных в зеркальном отражении деталей – всего, чьи названия, словно на том, музейном языке, уже забылись, ещё не успев вспомниться.

– А главное, – как будто всё остальное было менее главным, уверенно добавил, казалось мне, сидящий за одним из столов завсегдатай ещё той, немыслимой, Распивочной, – главное – то, что романтично менять местами прошлое, настоящее и будущее оказывается уместнее, чем заурядно, но по правилам, переставлять шашки.

Молодой человек, в дальнем зеркале выглядящий восьмиклассником или студентом университета, вдумчиво прислушался.