Субъективный реализм

– Среди многоцветных клеток этих подробностей, – пожаловались мы с ним, – я чувствую себя не осознающей свою ответственность шашкой, а растерянной, заблудившейся пешкой. Уж кто-кто, а вы-то знаете отличие в правилах моей любимой игры от путаных сложностей той, формально на неё похожей.

Завсегдатай со знакомым превосходством ответил, ничуть не обидевшись:

– Что ни говори – впрочем, ты сейчас на удивление молчишь – твоя искренняя неискренность для меня предпочтительнее столь, увы, распространённой неискренней искренности. Вот в чём твоё главное достоинство, разве можно его умалить? Ты искренен во всём, особенно в том, что тщишься утаить за отсутствием деталей.

– А вот ты сам бы попробовал и понял бы – что может быть сложнее? – осознавая нашу с ним диаметральную правоту, взмахнул я рукой. – Только раскрыть то, что сами же скрываем за их обилием. Тогда зачем же они?

– Мы ищем в деталях подсказки, а ведь зря. Приятнее, но главное – заслуженнее всего то, чего не ждёшь.

Я хотел расслабиться, но удалось лишь напрячься.

– Знаю, – сказал я, – ещё как знаю, поэтому вынужден уже не ждать… Или – ещё?

Завсегдатай отпил из полной кружки и то ли согласился, то ли возразил:

– Вынужден, но ждёшь. Я бы ответил, что всё совершаемое из вынужденности или по необходимости можно квалифицировать как преступление – той или иной тяжести. Другой вопрос – перед кем. И чья тяжесть больше.

– А если необходимость так же сильна, как самое сильное желание? А если даже сильнее? И если желание становится необходимостью? А если острота необходимости возвышает её до желания? Ты предлагаешь судить за то и другое? Тогда суди меня за мой приезд.

Он отстранённо продолжил:

– Так значит, наша встреча для тебя – наказание?

Площадь начиналась почти сразу, когда мы прошли под аркой, мимо кораблика, которому никак не удавалось сорваться в реку с напоминающего насест шпиля. Мне понравилось, что он обижается, но ответил я не снисходительно – тогда это и впрямь было бы наказанием, главным образом, для меня самого, – а так, как всегда ему отвечаю:

– Тебя нет без меня, верно? Далеко не только без меня, но мне важнее всего, что и без меня – тоже. Да и не «тоже» вовсе, а просто: тебя нет без меня.

– Я согласен, – кивнул он, и мне захотелось, чтобы кораблик сейчас сдвинулся со своего игольчатого насеста и вальяжно проплыл под неизменным моим мостом. – Согласен с точностью до наоборот, а это у нас с тобой высшая степень точности…

Он замолчал – мне, разумеется, хотелось, чтобы замолчал он ревниво, – он ревниво замолчал, понимая, что мне никогда недоставало его одного. И, к счастью – не к сожалению, а к счастью – я знаю о нём то же.

– Слушай, – отвлекая его, как маленького, спросил я, – в том твоём сливочном, пломбирном и молочном саду столько же летнего, сколько в этом дворце – зимнего. Согласен?

Он рассмеялся. Словно циркулем, обвёл взглядом, влажным от дождливого смеха, брусчатую площадь, высоченный мраморный столб с чем-то вроде приглушённого согласного звука на конце. И неизменный во все времена года, невзирая на непрестанную смену «уже» и «ещё», по-детски бирюзовый дворец, и рвущихся к своим собратьям или сосёстрам в меру диких коней над аркой. Обвёл и ветрено сверкнул повеселевшими глазами:

– Не говорил ли я тебе, что без имён и названий спокойнее? Имя изменчиво, а всё главное – наоборот.

Я переложил свой багаж в другую руку – всё-таки тяжёлый, как неподъёмный камень, но не сдавать же его в камеру хранения, да и не отвечают они за сохранность…

За площадью серая река – вылитая туча – текла с мнимой державностью под надменно же задранными носами мостов.

– А моя, безносая, – пожаловался я, – теперь уж точно осталась с носом: совсем высохла на старости лет. По ней теперь не то что не пройти – не проплыть даже.

Прислушавшись, река послушно повесила нос неизменного моста, пропуская меня на противоположный берег, к университету, и прошептала, тихо – тише воды не прошепчешь:

– А что, разве я – не твоя?

И вздохнула ветром с залива.

– Не каждая река, через которую постоянно переходишь – своя, – сказал он, вздыхая не слышнее нашей с ним заносчивой, но покорной реки.

– Будет вам, – примирительно сказал я. – Ведь и не каждая, через которую только предстоит перейти – чужая.

Я остановился и посмотрел в сторону сада. Сел на одну из многочисленных скамеек на прямой, словно бы на минутку высохла речка, аллее, по обеим сторонам которой не обращали на меня внимания по-летнему сливочные статуи. Он, разумеется, перемахнул через решётчатую ограду и уселся рядом со мной – привычно, по-свойски, ему ли привыкать.

– Пробуешь сочинять стихи? – сочувственно и иронично улыбнулся он. Ему удаётся сочетать несочетаемое для других, я бы хотел научиться.

Пробую, но откуда им взяться этой ночью цвета смотрящих сквозь меня статуй? Откуда стихам взяться у меня, если все они – вокруг, и нет кроме них ничего, и мне уже ничего не остаётся и не достаётся. Вышли из берегов, разлились, перелились через гранит этой реки, этих речек и каналов, помогли кораблику сняться с якоря, пришпорили в меру диких медно-бронзовых коней, нахлынули на самые заоблачные шпили. Заглушающие навязчивую чужую мне музыку, подчиняющиеся только ритмичным правилам нашей игры, задающие, диктующие нам эти правила.

– Вот приеду сюда, к тебе, – с максимальной твёрдостью пообещал я, – и ты ещё услышишь! Да-да, не уже услышишь, а именно – ещё. Да и не расстанемся мы с тобой, мне ведь как раз предстоит девятый класс, куда же мы друг без друга?

Он знал, что я не выбросил на ветер ни единого слова: возможно, потому, что ветра в ту молочную ночь и не было вовсе, или потому, что не было не только ветра, но и слов.

Но главное – вот это и впрямь – главное: я сюда приехал. Приехал моим всё более скорым поездом, чтобы защищать диссертацию, – защищённую давным-давно, поэтому всего-то и оставалось – снова ехать, и снова защищать. «Тук-тук, что-то будет… Тик-так, что-то было… Да-да, будет, будет…»

– Ну вот, теперь и ты путаешь не только «ещё» и «уже», но и повод с причиной, – снисходительно, по-дружески рассмеялся он, так громко, что никто, кроме меня, не услышал.

Я обнял его за плечи, а ведь за них попробуй, обними.

– А ты – причину с поводом? – упорно возразил я. – Я настаиваю на причине.

– Не опасайся веры, не бойся сомнения, – поспешил он напутствовать меня, пока защита ещё не началась. – Если уж и остерегаться чего-то, так скорее – знания: в нём нет ни того, ни другого.

Мы пришли. Дверь моего факультета выходит на реку: она выходит туда постоянно, так же, как я – прихожу защищать мою диссертацию.

– Вот такие дела, – сказал он на никогда не происходящее прощание и, помогая мне открыть тяжёлую университетскую дверь, вошёл вместе со мной.

Я прислушался и даже улыбнулся. Игра на моей шашечной доске всё ещё продолжалась, и я, вполне по правилам игры, хожу и хожу по прекрасным серым вертикалям и горизонталям, стараясь подольше не достичь последней. Ну, разве что розовый свет за спиной уже погасили… Или – ещё? – чуть приглушили всего лишь.

– Да нет же, конечно! – скрипнул он старым паркетом, и я понял, что неожиданно дождался от него помощи. На что он заметил своим ветреным, чуть прохладным голосом, прежде чем повести меня по знакомому коридору:

– Не вешай нос, ты же видел – это есть кому сделать. Свет – уже и ещё – освещает шашечную доску, иначе ты невольно нарушил бы правила…

Всего-навсего, – надо же, нашёл, о чём печалиться, – всего-то-навсего за тобою захлопнулась университетская дверь.

Главная новость

Она вышла из вращающейся двери больницы. На улице было свежо, но в носу ещё оставался хорошо знакомый запах перемешавшихся лекарств. Хотя они уже давно не раздражали. Без них – она улыбнулась – было бы даже непривычно и одиноко. Кабинет совершенно пропах этим знакомым запахом, и ей это было намного ближе, чем, скажем, прокуренные стены. Или даже запах обеда.

Надевая варежки, посмотрела на часы. Оставалось ещё больше часа, можно не спешить в метро. До ресторана – километра два с половиной. Если идти в такт мыслям – останется ещё около десяти минут. Она сядет за предварительно заказанный столик на двоих, поправит причёску, попросит официанта принести и зажечь свечи. Через десять – максимум пятнадцать, ну, в худшем случае двадцать – минут придёт он. Поцелует ей руку, скажет:

– Ты сегодня ещё красивее, чем обычно.

Ах да, не забыть немного духов, чтобы не пахло больницей. Вот, теперь он может прийти, поцеловать ей руку и сказать:

– Сегодня ты даже красивее, чем обычно.

Она легко улыбнётся и ответит:… Ну, сейчас неважно, получится само собой. Предположим: