Субъективный реализм

– Пристальное внимание, – возразил он из ещё большего духа противоречия, – отличается от невнимания только степенью пристальности. – Так что мне тоже не привыкать.

– И кумирами, – добавил я, отпивая из кружки.

Старина вокруг нас была как новенькая.

Впрочем, разве может город быть новым? Город на то и город, чтобы новым не быть, разве что весело притворяться.

А чтобы раз и навсегда не устоять перед стуком, городу нужно забыть о своей старине, о непреходящем прошедшем времени, – и предпочесть ему будущее. Неопределённое будущее, притворно безоблачное, кисельно-молочное.

Старые города стуку неподвластны.

– Если бы, – усмехнулся он.

– Пиво без таранки – слишком аристократично для меня, – сказал я, стараясь не слышать стука и не замечать множества следов босых ног, стучащих коваными пятками по старой брусчатке.

Бывает, брусчатку накроют асфальтом, надеясь, судя по всему, заменить прошлое будущим. Заменить прошлое? Значит, оно пугает, не уходит, не становится прошедшим. Говорят, у прошлого нет сослагательного наклонения. А ведь оно всё может быть сплошным сослагательным наклонением. Именно прошлое, возведённое в абсолют, в заоблачно превосходную степень, терпеть не могущее настоящего, боящееся будущего, – оно-то и есть то самое сослагательное наклонение, которому поклоняются, которым утоляют и не могут утолить не прошедшую жажду, требующую следов и стука. И ещё стука, и ещё следов.

5

Моё прошлое – другое. Моё прошлое – непрошедшее время.

Я напишу так:

В не знающем ничего, кроме асфальта, тротуаре была хорошо заметна лопатка с неподходящим ей уменьшительным суффиксом.

– Скорее – в забывшем, – уточнил он. – Прошлое бывает сослагательным, но и непрошедшим, ты же сам сказал.

– Очень непросто сделать так, чтобы прошлое не превратилось в прошедшее и при этом не мешало будущему.

Чтобы прошлое, настоящее и будущее не мешали друг другу и друг друга не отрицали.

Мы вошли в кафе под чуть выцветшей вывеской – седые усачи солидно ужинали за дубовым столом.

– Если начнёт превращаться по нашей вине, – заметил он, ставя на дубовый стол две тарелки с хинкали, – стук напомнит.

Босыми коваными пятками по брусчатке. Коваными пятками по перестающему желтеть полю, босыми коваными ногами по теряющей голубизну речной, озёрной, морской воде, по земле, теряющей черноту.

Чернь по черноте – эти слова никогда не были однокоренными.

6

Нам было видно: к марширующим пяткам прилипли смятые, искорёженные листки бумаги. Бесчисленные листки – каждой подкове есть что искорёжить. На одном из них написано по-испански примерно так: «…всё скользит, превращается, тает, переходит само собой из одного в другое», на другом – по-русски: «не исчезает ли ответ каждый раз вместе с теми, кто сначала есть, а потом – был…». И много, много таких же – других, но таких.

Чтобы избавиться от следов – нужно стереть их с брусчатки и воды.

Чтобы они не появились снова – не позволить прошлому стать прошедшим. Не торопиться в будущее время из непрошедшего, стыдливо прикрывая брусчатку асфальтом. Но всё же не возводя прошлое в абсолют. Предпочитая превосходной степени – сравнительную.

А если будет слишком шумно от кованых босых шагов по умело сжигаемым мостам, просто напишем спасительный рассказ. Возможно, они или им начнут читать – и они вернутся туда, откуда пришли: дочитать или дослушать.

– Просто напишем, – сказал он, не позволяя мне расплатиться.

– Как бы непросто это ни было, – согласился я, отдавая ему сдачу.

Автор благодарит лучшего друга, составившего ему компанию в европейских столицах – Будапеште, Праге, Тбилиси, Киеве в 1956, 1968, 1988, 2014 годах. Выпали 1979 и 2004 – но для них пока нет рассказа.

Садок вишневий коло хати…

Т.Г. Шевченко

…в саду топором стучат по дереву.

А.П. Чехов

Лебединое озеро

Пришло время закрывать плавательный сезон. Я проснулся раньше обычного и сразу почувствовал, как гадко, гаже обычного стало на душе. А желание, будь оно неладно, всё не исполнялось…

– Сынок, вода холодная, осень есть осень. Постарайся недолго, поплавай немного и возвращайся домой.

Домой… Разве это дом? Не дом, а сарай. Вот исполнилось бы заветное желание, и всё немедленно изменилось бы. Мама говорит, что в желании главное – вовремя загадать и не мешать ему исполниться. Я и загадал, и не мешаю…

Соседский гусь зашипел подобно змее и ядовито ухмыльнулся, а его хозяйка, вытирая уродливо покрасневшие руки о немытый передник, проводила меня обычным своим брезгливым, глазливым взглядом, даже не подумав поздороваться.

«Не сбудется», – вздохнул я.

До озера, как говорится, рукой подать, но мне, моими мало на что годными ногами, брести и брести. Проклятая наследственность… Мама старается не напоминать мне о моём уродстве, как будто если закрыть на что-то глаза или спрятать голову в песок на Лебедином озере, дела пойдут на поправку. К сожалению, важнее не то, что каждый день радует глаз, а то, на что стараешься глаза закрыть.

Кулик монотонно что-то клевал красным, как у снеговика, неестественно худым и длинным носом, не переставая, как и положено птице, которой посчастливилось быть признанной певчей, выкрикивать на своём птичьем языке:

– Клип! Кляк! Клик! Кляп!

Старая песня. Только кто его разберёт, этого крикливого певуна и все его всклипывания да всклякивания. Судя по задираемому носу, наверно, расхваливает кажущийся ему незаурядным пруд, больше, объективно говоря, похожий на заурядное болото. Тут и не поплаваешь толком… Впрочем, местному жителю виднее, что хвалить. Если долго живёшь в одном и том же месте, то болото, хочешь – не хочешь, начинает казаться прудом. Или пруд болотом.

Дом – сараем, или наоборот…

Чтобы согреться, белки по-птичьи порхали и шмыгали с одного задубевшего от осеннего утреннего холода дуба на другой. Ковыляя с опущенной головой, я думал, что если бы у них были носы, дубы шмыгали бы ими, почище любой белки-сороки.

Над лесом, покачивая аристократическими крыльями, летели лебеди. Как всегда, они излучали чувство собственного достоинства и уверенности в своей исключительности и неприкасаемости. Напыщенные индюшачьи родичи, хоть и отдалённые!.. Жаль, некому сесть на эти горделивые выи, пришпорить длинношеих аристократов, наставить их на истинный путь берёзовым прутиком, сбить с них безмерную элитарную спесь. Показать им, кто первичен, а кто – все остальные…

Я вздохнул и опустил глаза: хотя вздыхай не вздыхай, а моему желанию вряд ли суждено исполниться…

Тропинка нехотя довела меня до озера, кем-то безжалостно прозванного Лебединым. Глотая слёзы, вразвалку на моих уродливых ногах, я спустился в гадко холодноватую озёрную воду и поплыл – как всегда с открытыми глазами, хотя что разглядишь в мутной воде…

Удивительно: каждое озеро, где бы они ни появились, автоматически становится лебединым, и произносится с большой буквы. Спрашивается: кто они такие, чтобы в их честь называть озёра? Да и что это за честь, если они всё равно улетают и после них остаётся один лишь подмоченный лебяжий пух, которым принято сентиментально восхищаться, задумчиво улыбаясь.

У лебедей тем временем начался тихий час. Спустившийся с недосягаемых лебединых высот чёрный, словно самое дно Лебединого озера, предводитель аристократической стаи, показалось мне, небрежно, свысока ухмыльнулся. Надменен, будто соседский гусь, разве что не такой шепелявый… Он плыл взад-вперёд, задирая нос, выгибая шею замысловатой прописной буквой и перебирая ногами, словно угощениями.

Закрывать сезон не было душевных сил, возвращаться – тем более. Снова ковылять мимо гадкой соседки с её злобным взглядом и шипящим гусём, снова видеть, как мама притворяется, что не видит моего тщедушия.