Субъективный реализм

Но вновь, вновь и вновь вижу в этом бездонном лукошке отражение лиц, которые стали и станут для тех же многих символом веры, до оскомины самовлюблённой аксиомой. Лица, убедившие, не принудившие, а, как жаль, убедившие этих многих – поверить в то, что как раз и умоляет о доказательстве. Убедившие не верить в то, что вне и выше любых доказательств.

Убедившие, даже не принудившие, а просто убедившие – не искать доказательств всего эфемерно бессловесного, что, оставшись недоказанным, ещё на поверку столько же раз окажется, сколько уже оказалось – камушком, мешающей идти, песчинкой, мешающей видеть. Ведь без доказательств вся эта эфемерность – эфемернее утонувшего в озере горчичного солнца.

На поверку… Вот и ещё один камушек, ещё песчинка.

В прошлом, а значит и в будущем, все они, бесчисленно многие, толпятся на Площади объяснений, и похожие голоса их сливаются, не дополняя, а перебивая друг друга. Они не замечают один другого, став один для другого зеркальным отображением, вместо того, чтобы дополнять самих себя непохожестью, как эти грибные капли, как эти горчичные лучи, как эти три солнца – трое солнц – в одном солнце, как четверо дней – в одной жизни.

Они настойчивы и безжалостны в требовании называть вещи своими именами. Но что же могут имена рассказать о вещах? Да и можно ли назвать вещами наше грибное озеро, или прижавшихся друг к дружке полевых цыплят?

А они пишут и пишут на песке милые их сердцу символы, заменяющие слова, как местоимение заменяет имя. Как же понять друг друга, если вместо слов – одни лишь местоимения, да и те – на песке. Как увидеть друг друга, если назойливая песчинка мешает вам обоим? И если в глазу бессловесного собеседника она намного больше, чем в твоём и ты, с радостным облегчением, не заглядываешь в его глаза.

Но нет таких глаз, которые удалось бы раскрыть силой. Иногда для этого недостаточно даже слова, хотя если слова недостаточно, то чего же вдосталь?

Невесть что возомнивший о себе символ… Этот навязчивый, всепобеждающий знак превращается в многозначительную в своей бессмысленности, опустошающую своей пустотой цифру. Он принимается оправдывать возведенное в наивысшую степень средство такой же многозначительной целью, как будто истинное средство нужно оправдывать и можно оправдать. Впрочем, не только истинное, но и ложное…

Форма легко забывает о том, что она – лишь способ выразить содержание, ей неизбежно хочется превратиться из средства – в цель…

Называть своим именем? А что, если имя – ещё приглушённее и бледнее, чем местоимение? Нужно ли имя тому, что само по себе называет весь мир, осторожно вбирая его в себя? Тому, чему противоестественно число, тому, у чего нет множественного числа?

Нужно так мало и просто: научиться не бояться слова.

Нужно так много и сложно. Научить.

Я видел: дорога, вьющаяся назад, кажется подтёком красных чернил, вылитых из треснувшей чёрной чернильницы, – простительно захотеть забыть о ней, хотя она и незабываема. И всё же другой дороги нет, приходится идти, как бы ни мешали песчинка в глазу, камушек в обуви. Как бы ни боялся остаться наедине с этой единственной, неизбежной дорогой, в этот яростно не имеющий смысла день. В бессмысленный день, на который не боишься поднять руку, – не ведая о том, что он успеет ответить тем же.

Мой друг помахал мне издали. Я улыбнулся, мы поспешили друг к другу.

Вот только помахать ему в ответ мне не удалось, просто руки у меня были заняты – очень уж тяжёл яблоневый саженец.

Глава 12

Бабушкина скамейка

Четыре дня. Четверо дней…

…Дню давно не стало на что походить: бабушки нигде не было, и её нашего шкафа тоже. На что же он мог быть похож? Разве что на ещё одно маленькое красное яблоко, упавшее с безнадёжно пожелтевшей яблони на заросшую бурьяном тропинку. Или на ещё один камень, брошенный в колодезное ведро.

Я пригляделся к бабушкиной скамейке: она была занята, и оттуда в ржавое ведро бросали камни. Там не было никого из нас, да и скамейка была совсем другая, не бабушкина, с вырванными досками и нацарапанными именами посетителей. Колодезная цепь невесело повизгивала и могла заглушить и бабушкин голос, и голоса тех, кого приводил сюда я, и голос женщины, напоившей меня из кувшина.

Впрочем, люди, приходившие к колодцу, уже не пили из разбитого кувшина: они сливали друг другу на руки, смывая мыльную пену, отфыркивались и сплёвывали в колодец. Меня они не замечали. Я ухитрился заглянуть внутрь колодца – хотел убедиться, что наши монетки всё ещё поблёскивают с колодезного дна. Смотрел – но не видел ничего, кроме плевков и мыльной пены.

Оставалось уйти куда глаза глядят – по изъеденной пылью тропинке, непрошено увивающейся за мною. И хлюпала сливаемая вода, и шипела мыльная пена, и пощёчины плевков звучали в ушах.

– Как же тебе не стыдно? – услышал я строгий, совершенно не сердитый голос. Женщина – в длинной горчичной накидке и розово-зелёном наряде – смотрела на меня, улыбаясь, и её брови напомнили мне озёрные волны. В руках она держала кувшин – как держат и несут ребёнка.

– Неужели тебе не стыдно думать, что ничего не осталось, кроме черепков, плевков и пены? Что нет больше нашего с тобой колодца, серебряного ведра с золотой цепью, скамейки, бабушкиного шкафа? Ну-ка приглядись!

Мы поднялись с нею на гору – и я увидел колодец, и целёхонький кувшин, и бабушкину скамейку, и серебряное ведро, и цепь, сверкающую на золотом солнце. А на скамейке сидели и каким-то чудом умещались всех, кого я хотел видеть. И серебристая вода плескалась в колодце, и колодезная цепь совсем даже не визжала, а дружелюбно посмеивалась.

– Но как же, – с надеждой ошибиться, спросил я у женщины, – как может быть то, чего на самом-то деле вовсе и нет?

Она обнадёживающе рассмеялась:

– Кто это для тебя и за тебя решил? Те, кто плюёт в колодец? Неужели ты предпочитаешь прислушиваться к шлёпанью плевков?

Я вздохнул и посмотрел на неё вопросительно и всё с тою же надеждой – как каждый мужчина, ожидающий утешения от женщины. Она ответила, не переставая улыбаться:

– Запомни и передай всем, кто согласен услышать тебя: есть только то, чего ты хочешь.

– Наверно, так будет и с бабушкиным шкафом? – всё ещё неуверенно попробовал согласиться я.

Задумался и добавил:

– Неужели по-настоящему есть только то, чего нет? А то, что есть?

– Береги и то, и другое, и тогда они – будут, – уверила меня женщина, уходя в гору по вьющейся у неё под ногами тропинке, мимо зелёно-розовых яблонь, мимо мурлычущей речки, мимо озера, волны которого напоминали её чуть приподнятые брови.

Когда она ушла довольно далеко и была почти – но лишь почти – незаметна, к ней подошёл едва различимый на таком удалении мужчина, даже издали похожий на неё. Он, кажется, взял у неё тяжёлый кувшин, и они пошли вместе, уходя от нас, но, по-моему, не удаляясь.

И теперь я был уверен, что они вернутся…

А день был – ну точнёхонько бабушкин шкаф: только поверни ключ и загляни внутрь – там такое увидишь!.. Все вместе мы смотрели друг на друга и понимали, что главное – это всё же не колодец.

«Главное, – улыбнулась бабушка мне и всем нам, всем, кто сидит на её скамейке, всем, кто пьёт воду из колодца, всем, кто не может до конца насытиться колодезной водой, – главное не колодец, и даже не дверца. Главное – твой собственный ключ. Твой собственный».

Я пошарил в потаённом кармане и кивнул ей.

И каждый, – тут мы с нею снова переглянулись, – каждый, если захочет, может унести этот ключ с собой.

И не просто может, а – должен. Должен нащупать ключ у себя в кармане и вовремя открыть главную дверцу. И научить тех, кто ещё не умеет – или не знает, что такая дверца всегда есть.

И, значит, ключа не может не быть.

Просто у каждого он – свой собственный. Золотой – по сути.

И каждый даёт ему особое имя. Собственное.

Заключение

Годы – как костяшки на старых бабушкиных счётах, и чья-то – чья-то – рука привычно и умело, со всё ещё непонятной мне целью перебрасывает их с одной стороны на другую: щёлк – щёлк – щёлк… Стук – стук – стук… Чья-то рука. И – Почему?

Песчинка попала в глаз.

Научусь обходиться без местоимений.

– Ну конечно, мог! Скажите это за Меня.

    Дмитрий Мережковский