Субъективный реализм

– Какая разница – есть ли, нет ли, – продолжали меня успокаивать, многозначительно уводя разговор со скользкой для них темы и намекая на нечто якобы главное, – зато у вас есть масса других достоинств, среди которых – то основное, с которым вы родились. Вы же понимаете, о чём идёт речь?

– Ах ты, боже мой, – восклицал я, – таких, как я, миллионы. Ну, уж никак не меньше целой дюжины, возможно и чёртовой, извините на слове.

– Математика никогда не была вашим сильным местом, – снисходительно усмехались мне в ответ, если это можно считать ответом. – Вы мыслите не числами, а словами, хотя не цифра ли была в начале?

Я возмутился смехотворной беспочвенности предположения, но удержал себя в руках, беря пример с моего спокойного озера-моря, отражающегося в застывшем на зеленоватом фоне небосводе.

– Число, – сказал я, стараясь не быть навязчивым, – слишком конкретно, чтобы нести в себе не то что проблески истины, а даже элементарный, базовый смысл, каковой смысл принято числить здравым.

Озеро поощрительно и внимательно блеснуло стёклышками бесчисленных пенсне, и я, ободрённый, продолжал:

– А цифра – как она могла быть в начале, если ещё не было слова, чтобы хотя бы назвать эту цифру по имени? Безымянное число – это бесформенная форма без намёка на содержание. Я люблю числа, особенно чётные, и особенно некоторые из них, но моя любовь – это любовь-сострадание.

Озеро поголубело, затем чуть потемнело и, отливая и переливаясь подчёркнуто синим, напомнило аккуратный ромб – словно старый значок о высшем образовании, только раскрытой книги, к сожалению, не хватает, ну, и неуместного герба, к счастью, тоже.

– По-настоящему же, – уверенно сказал я, вдыхая запах озёрной типографской краски, – я люблю только слова. Из слов можно составить предложение, а что можно предложить числом?

Они временно забывали, зачем пришли, и возмущённо всплескивали руками:

– Вы что, – восклицали они, стараясь выглядеть по-прежнему снисходительными, – вы что, подвергаете сомнению величественное здание?

«Неуместного – потому что высшее образование безгранично так же, как моё озеро. Что же тут непонятного?»

Я погасил очередную сигарету и отвечал – вежливо, но равнодушно:

– Вы и впрямь верите, что в начале была гипотенуза?

Они вспыхивали, но я успевал добавить, стараясь вчитаться в невидимые страницы:

– Нет, вынужден вас огорчить: это было слово, и одно из доказательств тому – это то, что у некоторых слов нет числа, в особенности множественного.

– У какого же именно? – заносчиво спросили они. – Ждём примера.

Пример не приводился, оставалось продолжать, не обращая внимания на вопрос:

– И только позже, – принялся я посмеиваться, но не снисходительно – терпеть не могу снисходить, – когда жизнь стала налаживаться, мы начали позволять себе конкретику цифр и фигур, из которых я больше всего люблю ромб. Затем настал черёд вопиюще прозрачных, словно вода у берега, теорем и сухих, как просыпающийся сквозь пальцы речной песок, аксиом. Согласен, от них много проку, но нет истинного, скрытого, смысла, которого в них – не больше, чем песка, оставшегося в ладони.

Они хлопали дверью, и всё же я успевал сказать – им вдогонку – или себе, под одобрительный шелест деревьев – и распускающихся, и увядающих, и вечно зелёных:

– Зря огорчаетесь! И чему? Чем лучше живётся, тем больше цифр и фигур не первой необходимости можно себе позволить…

Не хотелось, чтобы хлопнувшая дверь была последним на сегодня звуком. Поэтому, за неимением аудитории, приходилось спорить с самим собой:

«Слово – жизненная необходимость. Цифра – необходимая роскошь. В этом – гармония базового минимума и достижимого максимума».

И, кажется (сейчас уже точно не помню), растерянно добавлял:

«Правда, чем больше позволяешь, тем живётся всё не лучше и не лучше…»

Я был горд сложностью спора, но каждый раз гордость становилась менее обнадёживающей. И чем больше я гордился, тем становилось грустнее, словно – в кои-то веки – в озере наловилось рыбы, сколько в нём никогда и не водилось, но все базары в моём городе вдруг закрылись, и оставалось лишь погрузить рыбу в баркас и отвезти её на волю.

Догадывались ли они, что я, не веря в удачу, хочу обязательно, во что бы то ни стало попробовать, – но откуда взяться вере?

И ещё важнее было бы спросить – куда? Вера никуда не денется, если не превращать её в требующую доказательств теорему или в уже ничего не требующую аксиому.

Я спорил и спорил, не веря в то, что верю в удачу, и, в конце концов, нам надоело одновременно – им – спорить, а мне – не верить.

Не сказав домашним, зачем иду, я просто встал затемно и пошёл к нашему озеру. Да и о чём тут скажешь? Иду себе и иду – кто меня знает, зачем? А зачем ходят к озеру-морю? На то оно и море, чтобы встать ни свет ни заря и наконец-то отправиться к нему, и утренняя музыка потянется тягучей свирельной мелодией, потянет за собой совсем не суровой сентябрьской ниткой, завьётся над головой тополиными одуванчиками, зашумит тростником из речной заводи, запахнет цветущими розово-зелёными яблонями, упадёт в раскрытые ладони любимым бабушкиным инжиром. И река, словно бесконечно льющаяся из невидимого кувшина вода, разольётся без цели и края и назовётся озером, и морем, и никак не назовётся, потому что у любого, даже самого диковинного, названия есть начало и конец, и нужно миллионы раз повторять это название, чтобы оно не кончилось. А наше озеро повторять не нужно, да и как его повторишь – разве оно повторимо?

Я-то думал, что оно – на краю света, а оказалось – у света конца нет, как у озера – нет всех берегов сразу. Свет светит бесконечно, с утра до вечера, да и ночью никуда не исчезает – если не смыкать глаз.

Долго же я добирался до нашего озера… Мысленно и не уходил, кажется, а только вот пришёл – впервые. Песок здесь был не таким, как мне думалось, да и не было песка вовсе, – зато моя лодка ждала – заждалась – меня у берега: наверно, чтобы она дождалась меня, кто-то привязал её к пеньку старой яблони. Лодки ждать умеют, у них этого не отнять. Впрочем, как отнимешь, если она покачивается себе безучастно, и вода равнодушно похлопывает её по округлым деревянным бокам, и кто знает – ждёт она кого-то или безразлична ко всему на всём бесконечном свете, подобно тем, кто проходит мимо нашего озера-моря, даже имени его не зная…

Бабушка давным-давно научила меня перебирать вёслами, словно задумчиво перебирать чётки, или неспешно – книги. Не мелко и не глубоко, чтобы лодке плылось беззаботно и чтобы чувствовала она себя как рыба в уютной холодной воде. Путь был – куда уж дальше – на противоположный, невидимый отсюда берег. Но главное – решиться, и я решился, и пусть они потом думают, что это, мол, они меня убедили, – убедить можно только того, кто уже убедил себя сам, вы согласны?

День вокруг разливался во все стороны, которых было уж никак не четыре, и уключины скрипели в такт дружелюбному похлюпыванию несолёной морской воды. Воды, наполнившей мой колодец, реку, тростниковую заводь, – даже, кажется, капли трамвайного дождя тоже были родом отсюда. А в мой город разве попадёшь иначе как вдоль реки, впадающей в это море – или вытекающей из него…

Мы выплыли в открытое озеро-море, мой берег исчез, а противоположного всё ещё не было. Озеро пахло раскрытой книгой, и каждое слово в этой книге сверкало озорной озёрной рыбкой, а все рыбки были – если вчитаться – как на подбор золотыми.

«Так что же было в начале?» – вполне успокоившись, иронично завершил я бесконечный, казалось бы, спор. И добавил:

«Не вздумается же вам пересчитать всю рыбу в нашем озере? Если вздумается – то милости прошу. А мне вот читать несравнимо интереснее, ведь от подсчётов слова тускнеют и теряют смысл, из слов превращаясь в бессловесные штуки».

Я смотрел на несметных золотых рыбок и не осмеливался открыть им своё заветное желание: добраться до противоположного берега нужно самому, у золотой рыбки возможности не безграничны, хоть и живут они в озере, не имеющем видимых границ. Тем временем свет из лимонного перетёк в апельсиновый, потом, так же незаметно, в яблочный, и постепенно – неизбежно – становился не самым мною любимым финиковым…

Но если не смыкаешь глаз, обязательно дождёшься, что свет, бесконечно долго спустя, снова превратится в лимонный и тогда, наконец, осветит, высветит для меня другой берег, в который я верил, и в существовании которого уверен не был.

Я причалил к этому берегу, вышел из лодки, умылся пресной морской водой и засмотрелся на цветистую цветочную долину, у которой цветов было больше, чем у радуги на моём берегу. Они так подходили друг другу – бескрайнее озеро и полыхающая цветами долина, – что, казалось, не могут друг без друга прожить, словно страницы одной и той же книги.

И ещё казалось, что на невысокой горе, отделявшей долину от недоступного мне мира, должен быть шумный город, а в городе этом всё будет как в моём: брусчатые улицы, по которым снуют животные и их хозяева, харчевня, заплетённые фиолетовым виноградом плетни… И площадь, на которой мне снова встретится тот человек – с яблоневым саженцем, и мы поговорим с ним, хотя бы недолго. И он, улыбнувшись, скажет мне:

– Уйти не означает расстаться.

– Прекрасное начало беседы! – ответил я, весело улыбаясь. – Хорошо, что мы встретились!

Сегодня мой друг был окружён людьми: они не обращали на него внимания почти как в моём городе.

Он опустил на землю тонкий, но от этого не менее тяжёлый саженец с только что распустившимися листиками и, снова улыбнувшись, ответил:

– Разве мы тогда расстались?

Вытер пот со лба и, указав на старую, давным-давно вырытую лунку, попросил:

– Помоги, пожалуйста.

Вдвоём нам было сподручнее посадить саженец, засыпать лунку землёй и полить водой, которую мы принесли из моря в ладонях.

Он внимательно смотрел на меня и улыбался тому, как я оглядываюсь по сторонам и не вижу нигде, по всей долине, ни одной яблони, кроме этого нашего саженца.