Таежный бродяга

– Не совсем… Но, в общем, – да… Что ж без толку спорить.

– Ну вот и хорошо. А теперь – проваливай.

И я ушел. И спустя сутки уже сидел с вещичками за селом, на взлетном поле, – дожидался рейсового самолета.

Здесь обычно курсировал небольшой почтовый Ан. Он прибывал к нам из Игарки каждую неделю, по субботам, в середине дня. Доставлял продукты и почту и тут же уходил обратно.

Вот все и решилось – само собой, думал я, сидя на скользких, сирых, сваленных в груду бревнах и неспешно дымя папироской. Я бы, может, долго еще колебался, но теперь что ж… Теперь у меня дорога прямая.

Пилот – молодой, румянолицый парень – проговорил озабоченно:

– Не знаю, право, как быть. Свободных мест у меня нет – со мной еще один пассажир. И вообще, машина перегружена… Разве что в хвостовой отсек тебя поместить? Хотя и там…

– А что там? – поинтересовался я.

– Мороженая рыба.

– Ладно, – отмахнулся я. – Если есть возможность – я готов. Лететь-то ведь недолго?

– Да нет, – протянул он, – пустяки. Два с половиной часа. Ну, три от силы. Смотря по погоде.

– Ну так давай ищи место, – сказал я нетерпеливо. – Рыба мне не помеха… Какая хоть рыба-то?

– Семга, – мигнул летчик. – Первый сорт. Заскучаешь – пожуешь.

– Вот именно, – усмехнулся я. И, вскинув на плечо вещмешок, пошагал к самолету.

Хвостовой отсек оказался забит до отказа. Мы с трудом разгребли мороженые рыбьи туши, расчистили небольшой участок – возле самой стенки. Я залез туда, вытянулся.

Летчик сказал:

– Ну, будь! – и с грохотом захлопнул металлическую клепаную дверцу.

Отсек погрузился в темноту. Послышался частый, густой, все усиливающийся рокот. По металлу, по рыбьим тушам прошла долгая судорога. Самолет сотрясся, разворачиваясь, тяжко взвыл – и оторвался от земли.

Я лежал, покуривая, в темноте и прохладе. И поначалу это было даже приятно. Но потом я почувствовал себя неуютно.

За воротник – продирая по коже мурашками – пополз холодок. Затем стали стыть уши и кончики пальцев. Заломило спину. Вздрагивая от озноба, я заворочался и привстал – еще не осознавая случившегося, но уже встревоженный, охваченный безотчетным томлением.

Я посмотрел на дверь. Она была заперта наглухо, надежно. Ни единой щели не было в ней – ни одного просвета. Я притронулся к дверце и ощутил сыпучую мягкость инея. Металл был опушен морозом; он обжигал руки… И только теперь я сообразил: куда я попал и что мне грозит!

Тесный этот, забитый мороженой рыбой хвостовой отсек являл собою нечто вроде холодильника. И я оказался запертым в нем, замурованным, напрочь отрезанным от людей.

Люди – летчик и пассажир – находились снаружи, в кабине. И только они могли меня сейчас спасти. Только они!

Я начал стучать, взывая к ним – но никакого ответа не последовало. Очевидно, они не слышали меня; рев мотора глушил и смазывал все сторонние звуки.

Я бил что есть силы в стальную дверцу – все бил и бил, расшиб до крови руку, вспотел и измаялся, и вконец охрип от крика… Но все было тщетно. Дверца оставалась запертой. На помощь мне не приходил никто.

Тогда я лег – передохнуть. И какое-то время лежал так, вытянувшись и не шевелясь. Я лежал и чувствовал, как из меня уходит тепло – уходит, уходит, истекает, словно вода из прохудившегося сосуда… Я снова привстал было – но тут же лег опять, испытав мгновенную слабость и головокружение.

Влажная рубашка подсохла и затвердела. Может, она просто замерзла? Однако холода я уже почти не чувствовал. Стало легко и томно, и как-то даже блаженно. По-клонило в сон. И тут я понял – что замерзаю.

Я застывал, проваливался в дремоту. И уже не хотелось ни двигаться, ни кричать. Хотелось одного: расслабиться, забыться, смежить отягченные веки… Мысли пошли ленивые, мутные. Вот оно, достойное завершение всех моих планов и подвигов! – подумалось мне. Но сейчас же, отодвигая эту мысль, появилась другая: а чего они, в сущности, стоят, эти планы? Это же бред, пустяки… Как я жил бестолково, так и кончаю. Конец-то ведь все равно неизбежен! И какая разница, где он случится и как?

Я замерзал – представляете эту ситуацию? – погибал от холода в разгар лета (а лето в Заполярье хоть и короткое, но солнечное, жаркое) и не на грешной земле, где я столько бродил и бедствовал, а – в облаках, в блистающем поднебесье.

Очнулся я в Игарском аэропорту, в поликлинике. Спасение пришло вовремя. Еще какой-нибудь час – и все ведь было бы кончено! Меня уже никогда не смогли бы добудиться… Я лежал на кушетке, полураздетый. Пальцы ног, и руки, и лицо – все тело у меня горело, словно бы в огне, было пронизано острой, режущей болью.

Надо мной хлопотали местные медики – растирали меня, приводили в чувство. И здесь же мельтешил пилот – тот самый белобрысый и розовощекий парень, – сокрушался, ахал, переживал.

Сквозь мутную одурь, сквозь поволоку, застилающую взор, я с трудом и не сразу различил его лицо. Низко склонившись ко мне, он бормотал, кривясь и вздрагивая:

– Ах, незадача… Боже мой! И как же это я вовремя не подумал, не сообразил? Ведь что могло бы произойти – страшно представить… Ах я болван!

– Ладно, – сказал я, – чего там… Что было – прошло… – Я произнес это медленно, едва управляясь с дыханием. – Хотя, конечно, – болван. В этом ты можешь не сомневаться!

– Дак я разве – что? – засуетился он (теперь уже улыбаясь, как-то сразу просветлев, помягчев лицом). – Я разве спорю? Ну, прости, браток, ну, бывает…

– Ты мне вот что скажи, – перебил я его, – меня чем растирают-то?

– Спиртом.

– Так. А внутрь – нельзя?

– О чем разговор! – засмеялся тот. – Можно. Все можно!

Он распрямился и отступил – исчез из поля зрения – и через пару минут поднес мне полный, налитый вровень с краями, граненый стакан.

– Рвани, браток, – сказал он задушевно. – Рвани – и забудем, ладно? Получилось, конечно, глупо. Но кто ж бы мог предугадать? Такой уж ты, видать, незадачливый… А впрочем…

Тут он на миг примолк, собрал складками кожу на лбу. И поглядел на меня изучающе. И затем – поигрывая бровью:

– Впрочем, как посмотреть. Может, как раз – наоборот? Ведь подумай: была бы в Игарке плохая погода – туман, скажем, или дождь, – аэродром меня не принял бы. Я мог бы приземлиться где-нибудь в другом месте. А это значит… Нет, браток, ты, пожалуй, из тех – из фартовых… Судьба тебя не балует, но все же, видать, бережет. Дает тебе шанс, дает!

Кто же я, в самом деле? – размышлял я потом, рванув стакан спирту и размягчась, оттаивая, погружаясь в зыбкое, блаженное забытье. Какой я? Со мной ведь постоянно что-нибудь происходит, ничего не идет гладко. Что бы я ни задумал, ни начал, все оборачивается кошмаром или анекдотом. Все получается скверно. До крайности скверно. Очевидно, такова моя участь. Судьба ничего не хочет дарить мне, давать задаром, легко. Летчик прав: она меня не балует. Но какой-то шанс все же оставляет. Это видно и в мелочах, и в крупном… Вот и теперь… Из тайги я, хоть и с трудом, все же выбрался. Впереди – Москва! И самое главное – воспользоваться новым этим шансом, не оплошать, не дать маху, не упустить удачу… Несмотря ни на что, я где-то, в глубине души, верил в удачу, рвался к ней. Рвался, в принципе, так же, как и спортсмены, – как штангисты, к примеру, или же прыгуны. Потерпев неудачу на первом заходе, они, как известно, пытают счастья трижды. Три попытки дано им. Три попытки! И сейчас я – сорвавшись в самом начале, – мечтал о реванше, об отыгрыше, о новом решающем рывке.

Часть вторая. Вторая попытка

Я с юностью бездомною прощаюсь.
Я к суете столичной приобщаюсь.

Глава 1. Блудный сын

Я прибыл в Москву с вечерним, десятичасовым; пестрый поток пассажиров закружил меня, вынес с перрона на вокзальную площадь и расплескался по сторонам. И, оставшись на миг один и оглядевшись, я почувствовал себя неуютно, как-то неловко. Мешковатый и неуклюжий, в свитере с обвислым воротом, в потертой тужурке и тяжелых кирзовых сапогах, я выглядел типичным провинциалом. И никак не вписывался в столичный пейзаж.

За годы странствий я отвык от Москвы, и она от меня – тоже.

Что ж, первым делом я – для бодрости – завернул в ближайшую пивную. Здесь все было привычным, простым, таким же, как и всюду; тот же гомон и толчея, те же воспаленные рожи алкоголиков, тот же кислый сивушный дух…