Таежный бродяга

– Так ведь – одна!

Ананьев поднял лицо, колючие глаза его расширились; далекий сумрачный свет разливался в их глубине.

– Одна! – повторил он строго. – Это ты можешь понять? Ну, потом жизнь тебя достанет – поймешь… Нерпа семьей живет; ей, как и человеку, в одиночку, без своих нельзя. Нипочем нельзя! Да и не знаю, отсидится ли…

Он опустился, кряхтя, на корточки. Ощупал пальцами снег. Чиркнул спичкой.

– Тут, я вижу, рысь бродит. Гляди, наследила… Вот, гляди, к полынье хотела подобраться. И ведь подберется, подлая. Нет, браток, тут заплачешь!

Мы воротились не скоро. Тянуло морозом с реки; снежок подсох и позванивал ломко, и было зябко и неуютно в сплошной, непроницаемой темени. Еще не рождалась луна – стояли последние осенние ночи.

– Проводник-то наш каков, а? – укладываясь, сказал Гриша. – Помнишь: бояться надо – трусить нельзя.

А Анна добавила:

– Что ж, это – характер! Настоящий мужчина, таежник…

Я оглянулся на старика. Он сидел по другую сторону костра и таким запомнился мне надолго – угловатым, всклокоченным, неподвижным.

Дымные отсветы шатались по его лицу, и борода казалась раскаленной, а за спиной, из холодной глубины все тосковал, все кого-то звал и оплакивал одинокий, томительный голос.

Утром Ананьев сказал, поскребывая в медной бороде:

– Я, ребята, обещался свести вас к Тазовской губе… Она вот – за излучиной. Километров двадцать, не более того. Здесь дойдете сами.

Он говорил, занавесив бровями глаза. Он смотрел на восток – туда, где клубилось за хребтами низкое ледяное солнце.

– Уж вы, ребята, не обижайтесь, а я – домой! Полгода ведь не был, не спал в тепле, шутка сказать. Все один, один… Нынче целую ночь думал… А вы молодые, шустрые, вы и без меня дойдете, дотопаете – свободно. Вас еще жизнь не достала – вам легко!

И мы расстались с ним, досадуя и торопясь.

Мы расстались – но история эта запомнилась мне.

Образ старого лесного бродяги, вдруг заскучавшего по семье, по дому, нередко теперь возникал перед мысленным моим взором, и слова его: «Человеку одному, без своих, нельзя, нипочем нельзя», – слова эти запали в душу глубоко и прочно. В самом деле, пора и мне менять адрес, думал я, пора возвращаться в Москву, в город своего детства. Там я буду среди близких, среди своих. У меня там будет твердая почва; я развернусь в литературе, начну… Начну… А здесь – что, в конце концов, меня здесь держит? Что привязывает к этой экспедиции? По сути дела, она – мое случайное пристанище. Я ухватился за нее, как утопающий хватается за соломинку. И – не утонул. Удержался на поверхности. Сберегся – и слава богу! Но это уже позади… И хватит таежной романтики! Надо думать о главном, о будущем.

Глава 8. Смерть в холодильнике

Я мечтал о Москве – и с каждым днем все сильнее, – но мечты мои все же не были легки и безоблачны. К ним постоянно примешивалось какое-то смутное беспокойство… С чем я приеду туда? – нередко думал я. Что привезу? Быть может, все эти мои сочинения – пустое дело, зола, дилетантские бредни?

И тогда я извлекал из вещмешка помятую, замусоленную тетрадку и тугие, хрусткие свертки березовой коры. Иногда мне, за недостатком бумаги, приходилось писать и на ней – древесным углем, в мутном сумрачном свете костров. И, разворачивая, разглаживая бересту на колене, я заново перечитывал корявые смазанные строки.

Возможно, тут не все еще ладно, томился я, но я ведь только начинаю… И как бы то ни было, поэзия живет здесь, кроется, я это чувствую. И ощущение мое – безошибочно.

А может, я все-таки ошибаюсь?

В таких вот сомнениях я провел все последнее время – и не знал, на что решиться: то ли уехать (теперь я мог это сделать – деньги на дорогу были), то ли еще обождать немного, дозреть, упрочиться! Поднакопить побольше материала – и уже тогда… Тогда…

Однако жизнь моя всегда шла под знаком нежданных перемен. И вскоре обстоятельства сами вынудили меня к отъезду. Случилось так, что мне поневоле пришлось убираться из экспедиции, причем – как можно скорее!

Все произошло из-за женщины. А точнее – из-за Ани, жены начальника нашего отряда.

Изыскатель, этнограф, она работала с нами и часто и подолгу уходила в тайгу. И однажды, в начале апреля, меня с ней застигла в тайге свирепая вьюга. Весенние циклоны – самые опасные! Снег в эту пору насыщен влагой; он плотно облепляет одежду и лица и застывает на них сплошною коркой – ледяною, погибельной, пронизывающей до костей… Мы знали это и поспешили укрыться от вьюги. И, пережидая ее, целую ночь отсиживались в старом, полуразвалившемся охотничьем балагане, случайно встретившемся нам на пути.

Вернее, не отсиживались – а отлеживались.

Мы были вдвоем с этой женщиной. И у нас на двоих имелся один дорожный спальный мешок. Мешок был вместительный, двухместный. Но все же лежать там приходилось вплотную, тесно прижавшись друг к другу. И так мы долго лежали в ту ночь, и дыхание наше смешивалось, и руки были переплетены. Густые жесткие Анины волосы щекотали мне лицо, лезли в глаза и в ноздри и пахли томительно и пряно.

Сухощавая, рослая, со скуластым лицом, она была старше меня лет на шесть, стало быть – не так уж и молода. Но грудь ее – маленькая и крепкая с упругими, прохладными сосками – была как у девочки… и я ей так и сказал.

Она усмехнулась в ответ:

– Как у девочки… Пожалуй. Больно уж мала! А это ведь не каждому мужику нравится, это – на вкус.

– Ну а твоему-то мужику? Твоему, – поинтересовался я, – ему это – как?..

Вопрос был глупый, мальчишеский, и я тут же пожалел о нем. Но Аня отнеслась к моим словам спокойно. И отозвалась с небрежной, чуть насмешливой, кисловатой гримаской:

– Ему это вообще – до лампочки. Он же у меня ученый! Кандидат наук! Диссертацию готовит и только этим одним и живет. – И добавила, помолчав: – Только этим! А на все остальное ему накашлять. Что я, где я, как я – ему все безразлично.

– Он что же – и не ревнует тебя вовсе? – спросил я, закуривая. Спросил с некоторой надеждой… И был доволен ответом.

– Нет, – сказала она с коротким вздохом. – Он из другого теста. Сухарь, педант, понимаешь? Человек хо-лод-нокровный.

Аня сказала так – и я успокоился. И, вернувшись на базу, в село, продолжал встречаться с ней время от времени. Она приходила ко мне по ночам… Я успокоился – и напрасно! Как выяснилось, мы оба с ней ошибались.

Муж ее – этот ученый сухарь – оказался вовсе не таким уж холоднокровным. Внезапно он вызвал меня к себе в контору (произошло это месяца три спустя) и сказал, угрюмо ссутулясь, катая в зубах трубку:

– Вот что, парень. Подавай-ка заявление об уходе.

– Это почему? – удивился я.

– Да так, – пожал он плечами. – Надо.

Он разговаривал, глядя не на меня, а в стол – в бумаги, шуршал ими, согнувшись. Я видел только темя его, и седые жалкие пряди, и большие лоснящиеся залысины.

– Но почему, почему? – настаивал я. – Что случилось?

– А ты, что ли, не понимаешь?

При этих словах он поднял ко мне лицо – коротко блеснул очками – и тотчас отвел, опустил глаза. И я сразу же понял все. Я понял. Но по-прежнему продолжал упираться – теперь уже притворяясь, хитря:

– Как-то это все странно… И неожиданно… Работа мне нравится, и я вовсе не собирался бросить ее так вот, с маху.

– А все же придется, – сказал он жестко. – И если ты не хочешь скандала – уходи сам, по своей воле. А то ведь я могу и выгнать.

– Вот оно что, – пробормотал я. – Н-ну ладно. И когда же мне отчаливать?

– Когда хочешь, – сказал он, – хоть завтра. Здесь нам с тобой все равно не ужиться, и чем скорее ты испаришься – тем лучше. – И снова – быстро и холодно – блеснул на меня очками: – Ты меня понял?