Блатной

У соседней лавки – в горячих клубах пара – сгрудилось несколько человек. Я различил среди них Рыжего (он и действительно был пламенно рыж, и с головы до пят осыпан густыми веснушками), увидел нежный профиль Девки и бугристую лысину Ленина.

Здесь же сидело двое незнакомых мне парней. Один из них, склоняясь над шайкой, намыливал голову, другой (тоже весь в мыле) курил, скрестив по-татарски ноги, жадно сосал отсыревший окурок и рассуждал басовито:

– Их много? Ну-к что ж. Нас тоже немало… Дай бог! – Скуластое, изрытое оспой лицо его покривилось в усмешке. – Чего ж это нам в карантине прятаться, под замком сидеть, как в тюрьме? Мы в карантинах еще насидимся.

– Нет, ребята, – проговорил, отфыркиваясь, другой – тот, что мылил голову, – как хотите, а я – за общую зону! Если будем держаться вместе, всей оравой…

– А почем ты знаешь, как там получится? – вздрагивающим голосом спросил его Ленин. – Растасуют нас по отдельным баракам – и все. И кранты. В первую же ночь передавят как кроликов!

– А-а-а, – отмахнулся Рябой и выплюнул окурок. – Больно уж вы пужливые!

– А ты, я вижу, храбрый, – зачастил, задергался Рыжий. – Только чем она пахнет, эта храбрость? Ох, Рябой, что-то ты крутишь…

Разговор этот, видимо, начался давно и сейчас доходил уже до крайнего накала; спорящие горячились, нервничали, перебивали друг друга.

Я не дослушал их, отвлекся. Подошла моя очередь брать кипяток, и я пошлепал к крану и долго стоял там, нацеживая воду. Она текла неровно, с перебоями, плюясь и обжигая руки.

Я стоял, пригнувшись, держа на весу тяжелую дубовую шайку. Неожиданно за спиной у меня послышалась глухая возня, торопливая и яростная ругань.

В следующую секунду я увидел Рябого. Он бежал, увертываясь от ударов, прорываясь к дверям.

Кто-то замахнулся на него сбоку, и он отшатнулся стремительно. И, поскользнувшись – с коротким сдавленным воплем, – рухнул навзничь на мокрый пол.

Падая, он, вероятно, повредил себе ногу. Приподнялся, попытался встать и не смог.

Появился Девка. Он улыбался, этот красавчик! На щеках его подрагивали ямочки, синие глаза были чисты и безмятежны… Выхватив из рук моих шайку (она была уже налита до половины), он шагнул к Рябому, сказал, пригибаясь:

– К сучне захотел? К своим?

И с маху, точным движением, плеснул в лицо его кипятком.

Я зажмурился, отворачиваясь. А когда открыл глаза – передо мною копошилась груда лоснящихся тел. Здесь я снова заметил Девку; он ударил упавшего ребром тяжелой шайки. И потом еще раз. И еще.

Люди словно бы остервенели, впали в странную истерику. Волна жестокого безумия захлестнула их… Захлестнула и тотчас же кончилась, сошла на нет.

Наступила тяжкая, давящая тишина.

И в этой тишине прозвучал задыхающийся, ломкий голос Рыжего:

– Конец…

– А тот, другой? – спросили его.

– Тоже, – ответил Рыжий. – Оба готовы… О гос-споди!

Толпа поредела, рассеялась по сторонам. Теснясь и толкаясь, люди ринулись в предбанник одеваться.

Стал виден Рябой. Он лежал недвижимо. Одна его рука была простерта к двери, другая – окоченелая и скорченная – прикрывала лицо. Из пробитого черепа сочилась кровь, смешивалась с мыльной пеной и окрашивала ее в радужные тона.

Вдруг мне почудилось, что Рябой шевельнулся… Но нет, он был мертв! Это шевелилась пена; она кипела и ползла, пузырясь, и опадала на пол багряными яркими хлопьями.

Глава 10

Марсианин

История эта наделала шуму, из Владивостокской прокуратуры прибыла специальная следственная комиссия. Было создано «Дело о групповом убийстве в бане». Троих ребят, принимавших участие в избиении, отправили закованными в наручники во внутреннюю тюрьму.

Каждому из них предстояло получить теперь «довесок» – новый дополнительный (и немалый) срок.

Все остальные попали вместо карантинной зоны в БУР (барак усиленного режима). По существу, это был самый обычный карцер. И уже чувствовал я, что карцеры будут теперь сопутствовать мне постоянно и вся моя лагерная жизнь пройдет отныне под этим знаком!

Вечером мы долго не спали с Лениным, толковали о случившемся.

– Как же это все-таки произошло? И главное – за что? – спросил я, с отвращением припоминая подробности убийства – шевелящиеся тела, кровяную радужную пену. – За что их? Неужели за одни только слова? За сомнения?

– Сам не пойму, – наморщился задумчиво, собрал складками кожу на лбу. – В общем, если бы Рябой не побежал тогда, ничего бы и не было. Ну, поорали бы малость. Ну, может, дали бы разок по шее – эка важность! А он вдруг рванул к дверям… С этого и началось.

– Кошмар, – пробормотал я.

– Да уж конечно, – согласился он, позевывая. – Хорошего мало. Но с другой стороны, что Бог ни делает…

– Бога ты сюда не приплетай! – сказал я.

– Нельзя? – спросил он с юмором. – Ладно, не буду. Мне все едино – что Бог, что сатана! Я человек простой, необразованный. Да и вообще, дело не в том.

– А в чем же?

– Дело в том, что время сейчас особое, смутное… Война! – Он посмотрел на меня, сощурясь. – Верно я говорю, интеллигент?

– Н-ну, верно.

– Верно, – повторил он медленно. – Ну, а раз война – всякие сомнения уже пахнут предательством. Кто знает, что у этого Рябого было на уме? Ты знаешь?

– Нет. – Я пожал плечами. – Откуда?

– И я не знаю, – сказал он. – И никто. А сейчас самое главное – знать именно это! Знать, чем дышит человек, на что он годится, к кому можно без опаски повернуться спиной.

– Это, пожалуй, самое сложное, – возразил я. – Чем дышит человек? Поди разберись.

– Можно, – сказал Ленин, – можно и тут разобраться. Есть слова, есть поступки, по ним и надо судить. Вот, скажем, ты…

– А что – я? – мгновенно настораживаясь, спросил я. – Что?

Я все время чувствовал, что Ленин исподволь, но неуклонно добирается до меня. Кружит, делает петли… И круги эти постепенно сужаются.

– Что, собственно, можно сказать о моих поступках?

– Да, в общем, ничего существенного. Так только – мелочи. Взять хотя бы ту же баню… Ты как себя повел?