Перекрестки судеб

Затем он пошел – размышляя о последних событиях и дивясь тому, как стремительно и грозно развернулись они вдруг за истекшие сутки.

«Сволочи! – думал Брюнет. – Ох, сволочи! Работай на них, помогай… Ну, нет. С меня хватит. После этого случая я ученый. Больше я не верю никому! Вот расквитаюсь с Хмырем, разделаюсь с ним – и все. И кончики. Пусть они, собаки, ищут себе другого партнера. Слава богу, что они мне отдали его; открыли чистую карту… Этот шанс – мой. И надо им воспользоваться поумнее, получше! Интересно: вооружен ли Костя? Если он прихватил меня случайно, у него, вполне возможно, ничего при себе и нет… Ну а может, он следил специально, преднамеренно? Может, он и в самом деле – разоблачил? Что ж, в таком случае при нем – его кольт. Хороший кольт, новенький; он его недавно только купил у тульских ребят. Если кольт – это серьезно, это трудно… Но – ничего. Как-нибудь! То, что может быть у него, я все-таки знаю. А вот то, что имею я, он вряд ли сможет угадать; эту штуку он в моих руках еще не видел. Ему поначалу и в голову не придет…»

Вот так он думал, провожая Хмыря – прячась за спинами прохожих и время от времени хоронясь в подъездах домов. Когда они пересекали центр города, Брюнета внезапно кольнуло беспокойство: а не было ли с Костей кого-нибудь еще? Один ли он? Что, если у него имеется напарник – идущий сейчас где-то рядом и наблюдающий за всем со стороны?

Он оглянулся на ходу – окинул внимательным взглядом людную улицу. И не заметил ничего подозрительного.

Зубавин шел за Брюнетом, держась от него на расстоянии десяти шагов. Он видел, как Брюнет обернулся и сейчас же, на всякий случай, съежился, опустил голову. Сделал он так машинально, по привычке… В принципе же он чувствовал себя спокойно. Он знал: приметить его в толпе нелегко.

Зубавин умел растворяться, умел менять облик и становиться неузнаваемым. Его когда-то, еще до революции, обучали этому хорошие мастера!

Он действительно выглядел сейчас неузнаваемо. Пиджак был снят и переброшен через плечо. Галстук исчез. Ворот рубашки был вольно распахнут. Исчезла также и кепочка; ее заменил просторный шерстяной берет. И в довершение ко всему, глаза его прикрывали квадратные, в крупной оправе, дымчатого стекла очки.

Все это – и берет, и очки – заранее хранилось во вместительных его карманах. Там было также и многое другое: вторые очки (уже не дымчатые, а синие), еще один галстук, трубка, пестрый канареечный шейный платок. Применяемые в различных комбинациях, вещи эти отлично помогали преображаться, становиться всякий раз новым, иным. Наряду с этим полагалось также менять – время от времени – походку, жесты, манеру держаться… Зубавин в совершенстве знал и это искусство. Он выполнял свое дело легко, как бы даже играючи. Он уверенно шел за Брюнетом – пас его, держал на крючке. Чем-то он сейчас напоминал рыболова, подсекающего сазана и слегка отпустившего, отдавшего леску; пусть рыбешка покружит, поплещется, все равно она уже поймана; ей с крючка не сорваться!

Костя Хмырь не торопился домой. Он плелся, застревая у витрин и киосков, – перемигивался с продавщицами, толкался в очередях. Затем завернул в закусочную и долго сидел там, завтракая, потягивая местное молодое вино.

Преследователь его остался снаружи – в толпе на трамвайной остановке. Зубавин же, с минуту поколебавшись, вошел в помещение вслед за Хмырем. Он так рассудил: Брюнет не уйдет, никуда не денется. Главное – не терять из вида основную приманку!

Усевшись за дальним столиком, в углу, Зубавин заказал себе простоквашу. И, достав из кармана газету, развернул ее с ломким шорохом.

Он отдыхал сейчас. Кружение по городу его утомило. Хоть и любил он дело и с удовольствием играл свою роль, все же тягаться в ходьбе с молодыми не мог уже так, как прежде – быстро выдыхался, слабел. Недавно ему сравнялось шестьдесят, и груз этих лет ощутимо чувствовался, давил.

«Пора, видать, на покой, – вскользь подумал он, – послужил, потрудился, хватит!» В последнее время он нередко приходил к этой мысли. Но всякий раз она рождала в душе его чувство протеста, горечи и обиды. Мысль о покое не тешила его, нет! В старом этом сыщике жила профессиональная гордость, потаенное, но мощное ощущение своей значительности и особой силы. Ощущение это в принципе было сродни тому, что испытывает актер. Разница заключалась только в том, что публика здесь находилась в роковой зависимости от лицедея – была в руках у него, в полной его власти…

Покончив с завтраком, Хмырь зажег папироску. И, потягиваясь и морщась от дыма, оглядел зал.

В этот час (время близилось к двенадцати) закусочная выглядела тихой, полупустой; обеденный перерыв еще не начался, и народу было пока не густо.

По соседству с Хмырем помещались две девушки – негромко переговаривались, дробно стучали ложками. Какая-то парочка, поодаль, выясняла отношения. «Нет, ты объясни, – настойчиво бубнил мужской голос, – это куда ж годится?» – «Ах, оставь, пожалуйста, – возражала женщина. – Вечно тебе мерещится…» – «Нет, ты объясни!» У самых дверей, за угловым столиком, сидел, попыхивая трубкой, пожилой коренастый мужчина. Он сидел вполоборота к Хмырю – развалившись на стуле и углубясь в газету.

Лица его почти не было видно; из-за края газетного листа проступала лишь часть щеки и тощая, жилистая, старческая шея, повязанная ярким канареечным платком.

Когда Хмырь поднялся, направляясь к дверям, старик шевельнулся, выбил трубку о пепельницу. И тут же вновь прикрылся газетой – затрещал развернутыми страницами.

Когда Костя добрался наконец до дому, был уже полдень. Потоки слепящего света заливали двор барака. Бродили сонные куры. Лениво колыхалось на веревках белье, обдуваемое сухим, горячим ветром. Костя пересек двор (мимоходом поздоровался с бабой, развешивающей белье) и, обогнув барак, ступил в густую, узорную тень сада.

Тут было прохладно. Крепко пахло зеленью и нагретой корой. Зыбкие блики света мерцали в зарослях ежевики. Костя остановился возле этих зарослей, под корявым грушевым стволом. Опустился на корточки. И, вынув из-за пояса револьвер – аккуратно стал заворачивать его в носовой платок.

Прежде чем лечь спать, он решил припрятать оружие в надежном месте. Слежка кончилась – так ему казалось! Дальнейшие события должны были проясниться лишь позже, потом, и без толку таскать с собою кольт было сейчас ни к чему.

А в двух шагах от него – в самой гуще кустарника – сидел, схоронясь, Интеллигент. Но он не видел Хмыря, не слышал его – он дремал в этот момент, сморенный усталостью и томительным безмерным ожиданием.

Игорь сидел, привалясь спиною к пеньку, – скорчившись и подтянув колени к подбородку. Лицо его было помято, к щеке прилипла травинка, шапка сползла, скатилась, и спутанные волосы просыпались на глаза… Он долго крепился, боролся с истомой. И лишь недавно забылся – совсем недавно – за полчаса до появления Хмыря!

Он дремал и слабо улыбался. Смутные видения роились перед замкнутым его взором. И среди неясных, клубящихся фигур только одна ему виделась отчетливо – только одна! Фигура Наташи.

Хмырь завернул револьвер в платок. Поискал, пошарил взглядом в кустах: куда бы получше сунуть сверток…

И вздрогнул, услышав, как за спиной его хрустнула ветка. Зашуршали чьи-то шаги. Он обернулся стремительно – и увидел Брюнета.

– Ты? – изумленно, медленно пробормотал он. – Ты?

– Я, – оскалившись в усмешке, сказал Брюнет. – Что, не ожидал?

– Н-нет… Вот уж, действительно… Ты как здесь появился?

Произнося эти слова, Костя приподнялся. Он держал теперь сверток в правой руке – прижимал руку к бедру и торопливо, прыгающими пальцами, пытался распустить, распутать платок.

– Тебе же ведь не тут надо быть.

– А где же? – прищурился Брюнет.

– Там, – Костя мотнул головой, – там, где ты нынче утром был. У опера. На этой вашей тайной хавире!

– А ты уверен, что я там был?

– Еще бы! Сам все видел.

– Ну и что…

– Видел! Своими глазами!

– Ну и что ж ты видел?

– Видел, как ты нырял в тот дом и как опер туда явился. У вас это, видать, уже давно. Эх ты, паскуда! А я-то, дурак, я-то тебе верил – как своему, как брату…

Они говорили быстро, яростно, перебивая друг друга и хрипло дыша. И голоса их разбудили Игоря. Очнувшись, он какое-то мгновение сидел, бессмысленно помаргивал, с трудом осознавая реальность происходящего. Он ведь не спал почти две ночи, и короткая эта дремота не освежила его, а наоборот – как бы одурманила, опьянила.

Потом он начал понимать, улавливать смысл долетавших до него слов. Разговор происходил здесь же, рядом, за кустами. Раздвинув ветки, Игорь глянул в просвет меж ними – и подобрался весь, напряженно вслушиваясь и темнея лицом.

– Верил… Ах, я дурак! Но ничего. Теперь ты – мой, – говорил Костя. – Теперь уже не отвертишься!

– А чего мне вертеться? – небрежно, с какой-то странною наглецою ответил Брюнет. – Ну, был. Был у опера. Все так! И что же дальше?

– А дальше – вот что!

Избавиться от платка не удалось, но это было уже не важно; палец наконец-то добрался до гашетки, нащупал ее, и Костя сразу же почувствовал себя уверенно, спокойно. Он поднял руку с револьвером. Но стрелять не спешил.

– Теперь ты умрешь. Но прежде скажи-ка мне…

Он не спешил стрелять; хотелось еще потолковать, высказать все, что накипело, и узнать кое-какие подробности. Поигрывая кольтом, он начал фразу – но закончить ее не успел.

Случилось что-то странное, непостижимое… Брюнет (он стоял метрах в трех от Хмыря, не далее) внезапно и резко взмахнул рукой. Перед глазами у Кости мелькнула как бы черная молния. И в ту же секунду он ощутил оглушающий, страшный, тупой удар в висок.

Костя упал – мгновенно, без вскрика – и так и не успел по-настоящему сообразить: что же, в сущности, произошло?

Зато Игорь видел все. Видел ясно, во всех подробностях.