Метроном

грузно садишься в кресло и замерзаешь.
Время несогласованно и плачевно,
если смотреть на вещи его глазами.
Всё налицо: неровности, швы, помарки.
Люди вообще скомканы и приплюснуты.
Над головой проносятся вихри кварков,
а под ногами лопаются моллюски…
Стены покрыты инеем и сквозь них ты
видишь дворы в неверном, коварном свете.
Спину шоссе перебегают пихты.
В дальнем окне пляшет линялый свитер.
Прямо под ним – окаменевший мамонт.
И дикари кухонными ножами
режут его и впопыхах ломают
лезвия.
И когда, раздувая жабры,
за гаражом, по крышу ушедшим в землю,
штопором входит в воздух косяк салаки,
время становится чем-то совсем музейным:
мумией, ископаемым, рощей статуй.

«После Нового года у них продолжается старый…»

После Нового года у них продолжается старый.
Снега нет. Ветра нет. День похож на футляр от гитары;
он слегка залоснился и замер в медвежьем углу.
Персонажи скучают. А что им ещё остаётся?
Головами качают. Включают подсветку эмоций.
Диалог состоит из «ага», «огого» и «угу».

Огого – это «сильно». Ага и угу – «как обычно».
Чёрно-белая фильма: субтитры, цензура, кавычки.
Это Мёбиус с лентой зашёл погостить и отжёг.
Персонажи, вставая, роняют слова и запчасти.
И под треск киноплёнки дрожат на клеёнке две чашки.
И под каждой из них образуется липкий кружок.

Начинается снег. Дышит в спину разбуженный ветер.
По экрану ползёт что-то среднее между медведем
и бастардом гориллы… Дублёр, задушив двойника,
говорит в микрофон о превратностях киноискусства.
После Нового года у них обостряются чувства,
но дождавшись финала, мы видим одни облака.

Отражения

Зеркало смотрит в зеркало. В каждом из них стоит
некий субъект, лет 50 на вид,
может, и 90, черты-то стёрты.
Есть вероятность – юноша он ещё.
Зеркало смотрит в зеркало, всё течёт.
Трудно сказать, кто тут живой, кто мёртвый.

В сдвоенных отражениях, в дублях дней
город в своём скольжении всё бледней,
и сквозь него проступает такое нечто —
впору бежать и прятаться, ибо скатившись за,
не уберечь сознание и глаза,
ежели ты нуждаешься в них, конечно.

Зеркало смотрит в зеркало, сделав скрин —
шот оплетающей всякий предмет тоски,
жажды чего-то большего или даже
меньшего, чем дано тебе, а дано:
зеркало смотрит в зеркало, видит дно
чёрной дыры в отверстой груди пейзажа.

«Я забыл, к чему снится янтарный буйвол…»

Я забыл, к чему снится янтарный буйвол.
Он лежит во тьме на стёганом одеяле.
И могучий бес в пепельных крыльях бури
голубые кольца в ноздри его вдевает.

Ведьмы плетут венки и нанизывают на рога его.
Если ты не евнух, любая раздвинет ноги.
«Практикующий магию практикует и полигамию», —
смотрим книгу Еноха.

Ты, конечно, можешь бежать, но я тебе не советую,
ведь куда бы ты ни бежал, все дороги ведут к погибели:
мы едим своих стариков, чтобы ночь оставалась светлой,
те закалывают детей, чтоб дожди наконец-то выпали.

Покажи язык из погребальной урны.
Что за дело им, как ты здесь оказался?
Вспоминай же – У Лао-цзы был янтарный буйвол
(для профанов – чёрный, в апокрифах пишут: красный).

«Ты смотришь, как бабочки замертво падают на пол…»

Ты смотришь, как бабочки замертво падают на пол.
Ты слышишь оркестр: он играет то Баха, то Франка.
Выходишь из комнаты и на негнущихся лапах
идёшь параллельно покрытому саваном парку.

В передних конечностях – тельце зверька. И, вгрызаясь
в дрожащую плоть, ты опять перепачкался красным…
Разводят костры существа с ледяными глазами
у смутных порталов, на площади круглой и грязной.