Срок для адвоката

В то время не существовали многочисленные сейчас фонды милосердия. И, уже будучи взрослым, Марк понял, что его отец – в единственном числе – был реальным, хоть и неформальным фондом милосердия в их городке.

Минимум раз в месяц, услышав звонок и открывая дверь, Марк видел перед собой незнакомых людей с одним и тем же вопросом:

– Простите, Захар Натанович здесь живёт?

– Здесь. Проходите.

Отец поднимался навстречу незваным гостям:

– Я Захар Натанович. Что случилось?

– На Школьной… старый Рабинович, вы его знаете?

– Нет. Не знаю.

– Так он тяжело болен. А родственников нет, ухаживать некому. Сказали люди, вы поможете.

– Понятно. Адрес?

Отец тут же забирает половину денег из дома, обходит соседей, уважавших его и дававших, кто сколько может. Нанимает сиделку, покупает лекарства – делает всё возможное и невозможное, чтобы помочь незнакомому человеку.

Через пару месяцев снова звонок в дверь:

– Простите, Захар Натанович здесь живёт?

– Здесь. Что случилось?

– На Загородной сегодня умерла одинокая старушка. Хоронить некому.

– Адрес?

Порядок тот же: деньги из дому, сбор по соседям, организация похорон неизвестной старушки. И так по несколько раз в году.

Марк понимал, что такая благотворительность в первую очередь была результатом потребности души. Производным трудно прожитой жизни. Отец никогда не задумывался, почему это делает. Это было как пить воду и есть хлеб.

Немаловажную роль в этом сыграла и его религиозность.

«И совсем не такая уж плохая штука эта религия, – иногда размышлял Марк. – Нам столько лет внушают, что религия – опиум для народа. А на самом деле ничему плохому она не учит. Только хорошему. Учит ты-ся-че-ле-тиями!»

Марк видел, что в каждом из этих поступков отца всегда поддерживала и помогала мама – Глафира Марковна, работавшая медсестрой. А сына она назвала в честь своего отца, дедушки Марка, который прожил восемьдесят семь лет.

Небольшого роста, крепко сбитый, с голубыми глазами, он однажды рассказал Марку интересный эпизод, случившийся с ним в Первую мировую войну, за что он получил высшую солдатскую награду – Георгиевский крест, которым так гордилась вся его семья.

В конце мая 1916 года начался легендарный Брусиловский прорыв.

Некоторое время они – только недавно сформированная и прибывшая на фронт войсковая часть – кормили вшей в окопах. Ни вперёд, ни назад. Дожди, ветра, грязь, голод. Проклинали всех и вся. Настроение – убийственное.

Напротив – враг в таких же окопах. И вдруг команда: завтра в наступление, в штыковую атаку, выбить австрияков с их позиций.

Дедушка прибежал в землянку, хвать – а подушки-то его и нет: всё расхватали. Солдаты запихивали их спереди под шинель, чтобы прикрыть грудь и живот от пуль. У них, ещё ни разу не хлебнувших боя, считалось, что пуля, вращаясь, застрянет в перьях подушек. Как оказалось, ошибались.

Делать нечего, дедушка быстро отыскал кусок толстой доски и крепко приладил её под шинель, чтобы защитить грудь если не от пули (доску прошьёт легко), то хотя бы от штыка.

Ночь без сна. Ещё даже не рассвело – команда: «В атаку! Вперёд!»

Выскочив из окопов, побежали. Молча. До противника триста метров. Смертельных метров.

Атака была столь внезапной, стремительной и в полной тишине, что противник даже не успел открыть огонь.

Они бежали, бежали, бежали, и этот бег казался бесконечным.

Бегущие солдаты вокруг падали, теряя сознание просто от страха. Страха простых людей, которым никогда не приходилось вонзать штыки в человеческое тело, убивать и слышать предсмертные хрипы.

Людей, вдруг осознавших, что сейчас, в эту самую минуту, в этот миг, их самих могут пронзить вражеские штыки и пули и это будет всё, конец – смерть, страшная и мучительная.

А дальше с дедушкой случилось что-то странное. Необъяснимое.

Он абсолютно потерял ощущение реальности. Его подхватила и понесла вперёд неведомая сила, рождённая единственной целью – выжить и победить.

Победить во что бы то ни стало! Ибо он не помнил в деталях, что и как делал сам. Не помнил, кто и что делал с ним. Он стрелял, колол и бил прикладом в серую массу врагов, время от времени возникавших перед ним. Он абсолютно не помнил ни своих мыслей, ни своих чувств.

Скорее всего, было только одно всепоглощающее чувство – смесь ярости и страха, – которое сжало, спрессовало в ноль всё его мироощущение. Но, к счастью, не его волю.

Потому что, когда он пришёл в себя, всё уже закончилось, а он хотя и был ранен, но остался жив. Они победили, заняли позиции противника. Хоть больше трети его товарищей осталось в той земле навсегда.

А в почти расколотой доске, которую дедушка засунул под шинель, и в самой шинели насчитали двенадцать крупных дыр от ударов штыками и кинжалами.

Поэтому командиры, решив, что он расправился с двенадцатью врагами, представили его к высшей награде Российской империи – солдатскому Георгиевскому кресту, который он благополучно и получил.

Прошло семнадцать лет.

Тысяча девятьсот тридцать третий год сдавил удавкой голода Украину, Поволжье и другие районы Советского Союза. Не обошёл он и Полтавщину, где в то время проживали дедушка с семьёй: женой, дочкою и сыном.

В крошечной однокомнатной хатке в лёжку замерли дедушка и его дети: пятнадцатилетний сын и восемнадцатилетняя дочь.

В доме давно уже не было и крошки хлеба. Силы встать, двигаться тоже не было. Повернув голову, Марк-старший смотрел на умирающих детей, и слезинки одна за одной скатывались по его измождённому лицу.

И только бабушка ещё кое-как могла передвигаться. Время от времени она подносила мокрую тряпку к лицам детей, выжимая капли воды в их полуоткрытые губы.

Вот она подошла к мужу, их глаза встретились, и вдруг мысль как молния пронзила его:

– Крест… – прошептал он, – крест…

Бабушка сразу всё поняла. Она знала, как любил и берёг её муж самую почётную солдатскую награду, как дорожил ею. Но сейчас…

Она не осознавала, как сумела откинуть неподъёмную крышку и вытащить Георгиевский крест из необъятных глубин старого деревянного сундука, на котором спала последнее время.

Собрав оставшиеся силы, бабушка, пошатываясь и опираясь на крючковатую палку, медленно заковыляла к небольшому базарчику, располагавшемуся недалеко от дома.