Оценить:
 Рейтинг: 5

Зона Комфорта

Год написания книги
2022
Теги
<< 1 ... 7 8 9 10 11 12 13 14 15 ... 51 >>
На страницу:
11 из 51
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля

По наступившему молчанию я понял, что в очередной раз упорол косяк. У меня было припасено множество аргументов за Половцева. Его образ Шолохов прописал, избежав одномерности. Есаул был без сомнения человеком идейным. Брехня, что после ареста он сразу раскололся и выдал ОГПУ всю подпольную организацию. Допускаю такое только при условии пыток.

Потом очень сильной была у меня зрительная ассоциация. В фильме Половцева убедительно сыграл Глебов Петр Петрович. А кто такой Глебов – сумрачный, чубатый, усатый, с полным бантом георгиевских крестов? Правильно, Григорий Мелехов в знаменитой экранизации Герасимова. Как можно по-мужски не симпатизировать Григорию?

Но всего этого я не произнес, а сказал, краснея:

– Потому что он любил животных. Кота у Якова Лукича и ещё, это, лошадей.

Вера Николаевна поставила мне жирный кол в журнал. Заикнулась про дневник, но вспомнила, что у меня такового нет. По официальной версии я утерял его ещё зимой. В связи со скорым окончанием школы и моей соцпедзапущенностью заводить новый меня не заставили.

Правда, волну поднимать Углова не стала, в «оперчасть» класснухе не стукнула.

В аттестате о среднем образовании у меня немного четверок. Одна из них всё-таки по литературе.

В старших классах я начал писать повести и рассказы. Разумеется про гражданскую войну. Если порыться в коробках с моими архивами, можно докопаться до слоя с исписанными ученическими тетрадями. На их выцветших зелёных обложках фломастером старательно выведены названия: «Агония», «Рожь осыпавшаяся», «Бешеный ураган».

Это было беспардонное подражательство всем и каждому, отчаянное компиляторство, но по-моему убеждению, отнюдь не графоманство.

Давно я услышал мысль, что человек, прочитавший сто книжек, одну собственную сочинит как нечего делать. А я на тот период прочёл во много раз больше!

Разумеется, что-либо вразумительное пацан, ничего кроме школы, двора и секции бокса не видевший, написать не мог.

Это я сейчас понимаю. Тогда же мне собственная писанина нравилась запредельно. И я искренне недоумевал, почему её отвергают в журналах, которые я удостаивал вниманием. Адресовался я не абы куда, а прямиком в столичный журнал «Юность», где главным редактором работал известный писатель Алексин. На полном серьезе открывал я очередной номер, с замиранием сердца листал его, надеясь наткнуться на жирно набранные буквы: «Михаил Маштаков. Огненная лавина».

Отослав ценной бандеролью очередную нетленку, я с трудом дожидался истечения месяца (по моему разумению, достаточного срока для изучения шедевра вдоль и поперёк), и начинал бомбардировать редакцию напоминаниями. В них поначалу просил, затем предлагал, а когда терпенье иссякало, требовал ответить по существу. И не формальную отписку дать, а разобрать произведение предметно. Повторяя из раза в раз просьбу – указать на недостатки рукописи, я втайне надеялся, что при разборе найдётся место и достоинствам.

Ничего подобного не происходило. Содержание писем с редакционным угловым штампом не отличалось разнообразием. Оказалось, что в полемику со мной вступать не собираются. Никто не указывал автору на наиболее удавшихся героев, не отмечал живости сюжета, объёмности диалогов и уместной лаконичности пейзажей. Сотрудники редакции скупо отвечали, что мне рано писать на историческую тематику. Советовали сочинять в стенгазету, сотрудничать с заводскими многотиражками, готовиться к поступлению на журфак и так далее.

Означенный долгий путь принять я не мог по понятной причине – мне требовался блицкриг. Я страстно желал, чтобы окружающие – родители, учителя, одноклассники – разом поняли, что я не серый троечник, прогульщик и нарушитель дисциплины, а сверходарённый талант!

Это был чистой воды комплекс.

После школы под давлением родителей я подал документы в местный политех на факультет «Гидпропневмоавтоматика и гидропривод», студентами снисходительно именуемый «Жижа». Преодолел вступительный конкурс в полтора человека на место. Великолепно провёл месяц «на картошке», но уже на второй неделе занятий понял, что ошибся дверью. Школа воспитала во мне стойкое отвращение к точным наукам, а тут – высшая математика, физика, химия, теория машин и механизмов.

Не собираясь бороться с трудностями, я встал на скользкий путь непосещения занятий и вранья. Изобретательно имитировал перед родителями видимость учёбы. Весь семестр ВУЗ исправно платил мне стипендию, так что на культурный досуг хватало. Я связался с сомнительной компашкой, пил в подъездах портвейн, хрипел Высоцкого под гитару, ввязывался в драки, возвращался домой за полночь. В часы, свободные от пацанской романтики, крутил любовь с разбитной соседкой Викой, которая была на три с половиной года меня старше. Под её чутким руководством лишился девственности.

Гром грянул в самое неподходящее время – накануне Нового года. До зимней сессии я допущен не был, меня отчислили за прогулы. Разоблачение повлекло грандиозный домашний скандал в жанре античной трагедии.

Следующие три месяца я трудился на механическом заводе – сперва учеником токаря, потом сдал на второй разряд. В роли пролетария также имел проблемы с дисциплиной из-за того, что утренняя смена начиналась возмутительно рано. Вдобавок, как достигший совершеннолетия, я обязан был мантулить полные восемь часов.

Наконец, к облегчению для родни, я получил повестку из горвоенокомата. Передо мной, богатырём былинным, в тот исторический момент открывались две дороги. И обе торные. Направо – в ряды Советской Армии. Налево – в исправительно-трудовую колонию общего или усиленного режима, в зависимости от тяжести совершённого правонарушения.

Скажи мне кто-нибудь тогда, что несколько лет спустя я буду работать в прокуратуре, я бы расценил сей прогноз как издевательство.

Как ни странно, в армии мне пришлось по душе. Несмотря на все тяготы и лишения – официально положенные и неформальные в виде дедовщины и изобилия невиданных ранее нацменов.

Батька Махно в упоминавшейся мною трилогии А. Н. Толстого говорил так: «На царской каторге меня брали за руки и за ноги и бросали на каменные плиты! Так ковались народные вожди!».

Насчет вождей, конечно, перебор, но в остальном – в тему.

Я никогда не был Шварценеггером или Ван Даммом. Репутация отъявленного драчуна, подкреплённая юношеским разрядом по боксу, была отчасти дутой. В нашей привилегированной спецшколе в основном учились домашние дети, которым разбитый нос казался страшным увечьем. Впрочем, в своей стае мы с пацанами бились постоянно. Именовались наши сшибки гладиаторскими боями. Не покалечили мы тогда друг дружку исключительно из-за недостатка силёнок.

В Отарской учебке на краю Джамбульской области, в пустыне (я всем говорю для авторитетности – Кызылкуме, хотя на самом деле до сих пор не знаю, как она называется и пустыня ли это вообще), я с первых дней уразумел, что разряд и понты значат далеко не все. Главное – характер.

В первом взводе из русских преобладали парни с Воронежа. Мне запомнились двое – Курбанков и Рогов. Оба крепкие бойцы – плечистые, рослые, с мужественными физиями. Лобастый и скуластый Курбанков смахивал на артиста Александра Пороховщикова в молодости (к слову, тоже отменно игравшего в кино белогвардейцев).

Сержант привел нас, духов, в солдатскую чайную, а там – перерыв на обед. До сих пор помню, как, молодецки подбоченясь, Курбанков курил на крыльце вкусную воронежскую сигаретку. Весь из себя ладный и блатноватый.

Через три месяца в наряде по столовой я увидел, как Курбанков с Роговым в биндейке перед мойкой жрали объедки. Матерясь и пихаясь, в чмарных засаленных хэбэшках, по-уродски подстриженные, с красными мокрыми болячками на мордах. Похожие, но уже совершенно по-другому.

– Эй, вы, курбанки! – заорал на них отделенный командир сержант Нуржанов. – Кончайте жрать! Валите нахер в овощерезку!

Но ведь оба-двое были здоровые, тренированные парни! И не маменькины сынки, из простых семей!

Наша среднеазиатская учебка поставляла кадры для ограниченного контингента. Скверно обученные, частично переболевшие гепатитом и менингитом рабоче-крестьянские кадры. Форменное пушечное мясо. Не меньше трети с каждого выпуска туда отправлялось.

Молодой[11 - Молодой – военнослужащий срочной службы, прослуживший от 6 месяцев до 1 года (арм. сленг).] сержант Кинько, казахстанский хохол, возбужденно рассказывал мне в каптерке:

– Маштаков, как серпом по яйцам! Блямба! Андрюха письмо прислал с Афгана! Витька Огурцов с нашего выпуска! Калганыч! Сожгли обоих в установке! Весь экипаж сгорел, как головешки!

При отборе кандидатов в ДРА действовала непонятная система. Тех, кто писал рапорты, кому хотелось исполнить интернациональный долг, отцы-командиры отвергали без объяснения причин. Причем просились парни, которым легко давалась учеба, физически подготовленные. Перцы!

Я относился к классу середняков. Не рвал ягодицы на английский флаг, но и не шланговал. Ожидал, как пассажир в общем зале, когда объявят прибытие.

В наряде по КПП наблюдал, как к некоторым курсантам приезжали родители с неподъемными сумками выкупа. Бакшиш давали в основном за армян и прибалтов. Их, в отличие от среднеазиатов и азеров, в Афганистан направляли наравне со славянами.

Своим не совсем законченным высшим образованием я никого удивить не мог. В июле спецнабором пригнали партию грузин – усатых и бесконечно наглых. С верхним абразаванием, да! С одним из них у меня вскоре вышел принципиальный конфликт.

Вернулись мы на обед с учебного центра, располагавшегося в шести километрах от казарм. Очень удобно – шесть кэмэ в один конец, столько же – обратно. По сорокоградусной жаре, преимущественно бегом! Пропылённые, уставшие, голодные, злые как черти чистили сапоги у входа. Сержанты надсадно гавкали, подгоняли.

Я дождался своей очереди, принял щётку, наклонился. И тут кто-то невежливо толкнул меня в спину, отчего я чуть носом асфальт не клюнул. Оглядываюсь, смотрю – стоит один грузин из спецнабора. У них хэбэшки ещё не успели выгореть на солнце.

– Эй, ти, пидар, – говорит он, – дай щётка!

У меня сработала система самонаведения. В таких случаях вступать в разбирательства нельзя, базаром не отмоешься.

Снизу я удачно стукнул его по бороде. Грузин упал и не поднялся. С гортанным ором налетела свора его земляков. Меня смяли, как промокашку. От причинения тяжких телесных повреждений спасло немедленное вмешательство сержантов. Нуржанова, Кинько, замка[12 - Замок – заместитель командира взвода (арм. сленг).] Джафарова. Старшины-срочника, черт, фамилия его выскочила… Здоровый такой слон, под центнер весом, с Алма-Аты.

Сверкая глазами и отчаянно жестикулируя, под натиском сержантов кодла нерусских медленно подавалась назад, в душный подъезд казармы. У скамейки тряс башкой, очухивался грузин, которого минуту назад я вырубил.

– Ти покойник, сволач! – пообещал он мне, сплёвывая красным.

Обязательство он своё не выполнил, хотя пытался. Я всё время держался на людях, что в условиях учебки было несложно, тем более что абрек этот был из четвёртого взвода, располагавшегося в другом конце казармы. Ночная попытка отмудохать меня им не удалась. При первых смачных ударах ремнями через одеяло дневальный заорал «подъем» и включил свет. Опять понабежали сержанты, отличавшиеся от курсантов загорелыми торсами и неуставными плавками.

Прихвативших меня чёрных прогнали в расположение их взвода. Я отделался несколькими синяками и лёгким испугом. Правда, в целях личной безопасности с разрешения старшины лёг в каптёрке на тюках с бельем.

Дальнейшие подробности локального межнационального столкновения, поучительные, но тягомотные, опущу.

Большую роль в его урегулировании сыграло то, что за два месяца до выпуска меня поставили на должность батарейного каптёрщика. Причем, клянусь бородой пророка, я не приложил никаких специальных усилий типа взяток и угощений, чтобы занять блатное место. Кроме моей стычки с грузинами, немедленно ставшей известной комбату, сыграли роль наличие хорошего почерка, способности к работе с документами и отсутствие данных за воровские наклонности.
<< 1 ... 7 8 9 10 11 12 13 14 15 ... 51 >>
На страницу:
11 из 51