Зона Комфорта

Все трое капитально отрихтованные. У кудрявого – нос на боку, рот расквашен. У жлоба рыжеусатого вместо правого глаза – кусок сырого говяжьего мяса. У многогрешной Бороды – на лбу шишка величиной с гусиное яйцо. Притихли, дышат загнанно.

Я понял, зачем меня позвали. И отлегло у меня от сердца, как у скверного ученика, которого не выдернули к доске, хотя по всем приметам должны были.

Что ж, до следующего урока снова можно собак по дворам гонять!

Кромов крутил в зубах травинку, ждал моей реакции.

Я не нашёлся, отвёл глаза. Пауза получилась бесконечная, тягостная. Я не знал своей роли.

– Атаман ушел, сволочь! Выскользнул! – азартно сказал Кромов, и в голосе его просквозило одобрение.

– Сдохнет! – мелкозубо осклабился барон Экгардт, тоже ходивший в набег, тоже возбужденный, в закинутой на затылок фуражке. – Я две пули в него всадил! Отчётливо видел.

– Э-э-э, баро-он! – отмахнулся Кромов и, продолжая движение руки, тыльной стороной придавил вьющегося у щеки, уже попробовавшего крови комара. – Вам или привиделось в суете или вы вскользь попали. Царапина, не ходи к гадалке!

Поручик заспорил, полез в нагрудный карман за портсигаром, на серебряной крышке которого искусной вязью шла гравировка: «За отличную стрельбу».

Кромов сделал упругий неслышный шаг в сторону, пальцем подманил угрюмо курившего солдата:

– Буренин, винтовку!

Стрелок сдернул с плеча трёхлинейку, сминая ремнем погон, обшитый жгутиком оранжевого, белого и чёрного цветов.

«Вольноопределяющийся», – машинально отметил я.

И похолодел от догадки, что сейчас сделаюсь центром внимания.

– Капитан! – Кромов кинул винтовку.

Вздрогнув от резкого окрика, я едва сумел ее поймать. Неловко, обеими руками, чувствительно получив стволом по плечу. Заметил кривую усмешку барона.

Перехватил оружие и зажал по-охотничьи подмышкой. Я впервые держал в руках трехлинейную винтовку системы Мосина образца 1891 года. Она показалась громоздкой и неудобной, гораздо тяжелее акээма.

– Давайте, капитан, вон того красавца. Рыжего! – интонация Кромова не допускала отказа.

Не вынимая винтовки из-под мышки, я посмотрел на ссутулившегося у стены рыжеусого мужика. Тому вдруг стало не хватать воздуха, он начал часто зевать. Не зная чем занять руки, рыжий яростно заскреб волосатую грудь в прорехе гимнастерки.

Я совсем не забыл, как три дня назад он бил меня, как барабан, обутыми ногами. Гоготал гусем, глумился. Моя фамилия – не Лев Николаевич Толстой, я памятлив к причинившим мне зло. Не уйди мы ночью в побег, утром нас, отогнав на безопасное для их бандитского гнезда расстояние, убили бы. Причем меня, путешественника во времени, абсолютно ни за хрен.

По образовавшейся вдруг пронзительной ясности в голове я понял, что морально готов выстрелить.

Дело было за малым – я не справлюсь с винтовкой. С механизмом несомненно простым, но абсолютно незнакомым, первый раз попавшим в руки. Теоретически я знаю, например, что у трехлинейки имеется предохранитель, но вот где он? Не могу же я вертеть оружие в руках, как очки – мартышка. Тем более прилюдно. Вся моя наспех заготовленная, белыми нитками шитая легенда лопнет.

Я чудовищным усилием воли заставил себя посмотреть, недолго, правда, пару-тройку секунд, Кромову в глаза и отчеканить следующую фразу:

– Прошу уволить меня, господин капитан. Я – не по этой части.

– Вот так, да?! – разочарованно переспросил Кромов.

Экгардт презрительно скривился, выдавил свистящим шепотом:

– Чис-с-стоплюй!

По многим книгам о гражданской войне, в том числе, написанным участниками Белого движения – Романом Гулем, Г. Венусом – я знал, что в расправах принимали участие исключительно желающие. А в неплохом фильме «Ищи ветра», наоборот, капитан в замечательном исполнении актёра Пороховщикова, поручика, отказавшегося расстреливать пленных, поставил в их шеренгу. Правда, он сначала поинтересовался, окончательно ли решение чистоплюя.

Мандраж меня бил капитальный. Рука, сжимавшая цевье винтовки, устав от напряжения, задрожала.

Если вопрос встанет ребром: «или-или», я картинных жестов делать не стану. Мы не в кино про неуловимых мстителей.

Но Кромов сказал сквозь зубы, отстранено, как вещи:

– Можете быть свободны.

Чтобы он не передумал, я энергично кивнул и щелкнул, вернее, стукнул каблуками:

– Честь имею, господин капитан!

Повернувшись через уставное левое плечо, я успел сделать лишь два шага. Кто-то взял меня за рукав выше локтя.

В очередной раз внутренние органы мои провалились в ледяную пустоту.

Я повернулся. Вольнопёр, фамилии которого я не запомнил, увалень с заспанным лицом взглядом указал на винтовку, которую я непонятно в какой момент успел закинуть на плечо.

– Извините, – бормотнул я, возвращая оружие.

Но и это оказалось не все. Кромов протягивал мне знакомую вещицу. Одноразовую пластмассовую зажигалку, отбитую им у бандитов.

В Свердловске в батарее у нас был азер Федя Касумов. Дед Советской Армии. Не из самых злых и подлых. Но чертовски модный. Хэбэшка, ушитая в талию, начесанная шинель, сапоги на скошенных каблуках. Так вот, однажды я, молодой тогда, крепко прессуемый младший сержант, наводя порядок в расположении, увидел как Касумов, сидя на койке, держит перед собой свою нулевую наглаженную зимнюю шапку. В которой командир второго экипажа Саня Гончаренко ездил в отпуск на Украину.

– Мой дарагой, – задушевно спрашивал у шапки Касумов, – где ти биль?

То же следовало мне сейчас сказать вернувшейся из плена зажигалке, на полукруглом боку которой приклеена наклейка таинственного содержания: «Хранить от детей. Не применять вблизи лица». Когда я изучал инструкцию, не на шутку озадачился над способом прикуривания вдалеке от лица.

Я ждал, что последует далее.

Последовала сухим тоном произнесенная фраза:

– Больше, к сожалению, ничего не удалось вернуть. Ни оружия, ни документов, ни денег. Ни ваших, ни наших.

Я не огорчился этому известию. Тем более что табельное оружие моё – пистолет Макарова – надёжно хранится в ружпарке артполка, военный билет – самый короткий путь к провалу, а сто рублей (округлённо) не деньги.

При несколько других условиях в этом месте было бы естественно посетовать на то, как же мне теперь без документов. отбившемуся-то от разгромленной родной части? Но я не решился на подобный пробный шар после отказа участвовать в расправе. Интуитивно почувствовал – не время, только хуже себе сделаю. Не буди лихо, пока оно тихо.

– Разрешите идти? – спросил я у капитана и тихо добавил, обосновывая уважительность своей просьбы: – У меня перевязка.

Кромов отреагировал как любой нормальный русский человек:

– Идите. Как, кстати, ваша голова?