Кровь и чернила

Ошмётки генератора взлетели на воздух. Всё заискрилось. Телевизоры выбило в тот же миг, и пастор Наживка с них пропал. Взрыв пробудил Мэри-Джейн, и далеко не только её. Дорби уже высыпали на лобное место. Тут же послышались крики.

– Это гнев мистера Наживки! Он покинул нас!

– Знамение! Это само знамение!

– Наживка, помилуй нас, грешных!

И только Мэри-Джейн, обратившись к своим товарищам по несчастью, сказала:

– Я слышала во сне вертолёт.

– Какой вертолёт? Ты богохульствуешь! Какой вертолёт, опомнись! Это всё за грехи!

– Какие грехи? – спросила толпу Мэри-Джейн.

Да, может быть, воровство и грех, но оно-то было во благо… Они ведь спасали Наживку из лап еретиков!

– А вот такие! – крикнул Флекк, кинув в грешницу камень потяжелее. Он попал в Жака, который побежал на обидчика с кулаками.

– Это всё было спланировано! Чужак взорвал генератор! Чужак взорвал генератор! Чужак взорвал генера… – прилетевший в лоб булыжник прервал её речь.

– Не слушать речи её богохульные!

– Вы что делаете с моей подругой?! – завопил прибежавший Иеремия, но тут его настиг точно поставленный кулак Мисс По, и он отлетел в стену, буквально размазавшись в лепёшку. Кое-как отлепившись от стены, он увидел, что вокруг завязалась даже более жуткая драка, чем ему казалось ранее – почти все дорби мутузили друг друга. Нужно было срочно спасать Мэри-Джейн, но к тому моменту её уже погребли под грузом камней. Последними её словами было:

– И всё-таки… чужак… всё взорвал…

Произнеся эти слова, подруга Иеремии околела.

Когда Мэри-Джейн оказалась забита булыжниками при огромном стечении народа до смерти, до некоторых дорби начали доходить её слова. "Лесной Кимрон" был разделён на два лагеря: первая часть считала, что повреждение генератора стало следствием грехопадения общины, другая отбросила это суеверие в сторону, считая, что имела место диверсия. Иеремия относился ко вторым. В ход пошли битые бутылки, ножи и огнестрел. Между тем, когда уже с каждой стороны полегло по шесть-семь бойцов, Мисс По сказала:

– Он не покинул нас!

Мисс По была дорбисом серого цвета и носила туфли на здоровенных шпилярах, а её брови повергли бы в ужас и грузинского таксиста, и Леонида Ильича Брежнева. С этими словами она достала телефон, больше похожий на третьесортные копии китайского айфона с непременными девятью сим-картами, мерзким экраном и встроенным телевизором. И с маленького экранчика послышался елейный голос Мистера Наживки. Все, кто оставался на ногах, преклонили колени перед своим кумиром и сказали:

– Слава тебе, о мистер Наживка!

Лесной Кимрон, хоть и понёс большой урон – от небольшой общины в живых осталось разве что девятеро – остальные померли либо от акции Реалистов, либо в ходе напряжённого богословского диспута, но не погиб окончательно. Что касается поиска обидчика, то о нём забыли. Благо, времени хватит на то, чтобы починить генератор и вновь вернуться к справлению своего культа.

…

Глава 19. Литературный полдень

Маша очень любила читать книги. Нет, не какие-нибудь рассказы Пришвина, "Капитанскую дочку"(которую она называла "Капитанской Почкой") или, упаси Наживка, "Доктора Живаго" Пастернака – при всём уважении к гению, от него, будучи школьницей можно помереть если не от тоски, то от непонимания замысла автора. Даже модный в своё время среди девочек цикл о Гарри Поттере её не слишком сильно задел. Она любила читать что-то вроде "Высшей Перловой Системы", "Месть Слонопотама: двухсотый уровень" или "Культивация превращения в уши мёртвого осла". Учитывая то, что они располагались в Сети, их не смогла, вопреки поговорке, стерпеть даже бумага. Сам сюжет там был крайне прост и предназначен скорее для аниме, чем книги: какой-нибудь озлобленный на весь сорокалетний девственник попадал, или как говорят в народе, исекайнулся в мир фэнтези, в то время, как Маша могла попасть разве что в неловкое положение. Дальше шли кишки, мясо и огромное число всевозможных схем и таблиц, которые заставляли девочку подумать, будто перед ней не художественное произведение, а справочник по сопромату. Параллельно с этим вместо того, чтобы перепевать Высоцкого и изобретать автомат Калашникова, персонаж начинал качать свои навыки с таким рвением, которое недоступно даже самому закоренелому и толстокожему задроту. Учитывая то, что рано или поздно эти циклы разжирались до многотомных эпопей и гигантских талмудов, на фоне которых "Война и мир" Толстого выглядит слишком короткой книженцией, персонаж успевал накультивироваться(именно такой термин) достаточно, чтобы заставить плакать Чака Норриса, вынудить Вассермана почувствовать себя умственно отсталым на фоне героя, сломать об колено бессмертную Nokia 3310 и лично наведаться в одно из мириады измерений, чтобы напиться родненькой "Столичной" заместо надоевшего эля из таверны "Кабаны Саймона", набить морду автору за то, что написал эту чушь. К тому же почти всегда произведение либо имело кучу орфографических ошибок, либо оказывалось переводом с английского, который в свою очередь оказывался переводом с монгольского, а тот, в свою очередь – с испанского.

Иногда она, конечно, читала фанфики про Бенди, Санса и Джеффа Убийцу, а порой и о том, как они устраивали долгими зимними вечерами чайную церемонию, но исекаи всё-таки были на первом месте её читательских симпатий. В любом случае, вкусы учителей литературы безвозвратно устарели.

На улице стоял день. Девочка уже вернулась с прогулки со своим нарисованным псом, а потом пошла к шкафу – она давно не читала книг, и хотелось поглотить ещё одну интереснейшую историю. Она открывала то одну книгу, то другую, и ей ничего не нравилось. Когда девочка перебрала половину книг, она сказала:

– Если нет культивации, значит – неинтересно.

Но её взгляд застрял на синей папке. Девочка её достала. На ней была надпись: "Больной мир" и подпись "Шнурок". Она её открыла, увидела написанные ужасным почерком страницы, вчиталась в них и упала в обморок.

Книга представляла из себя произведение в жанре, пограничном между антиутопией и полной чушью. Это была полную противоположность книгам про бесстрашных и всесильных культиваторов, получающих всесильную мощь: по сюжету, некий безумный учёный, оказавшийся на острове Иванченко превращал людей в хромых, косых, кривых калек, прислонявшихся к берёзе и дававших дуба, потому что считал, что это каким-то образом вернёт сострадание в их каменные сердца. Впрочем, автор был прав: это работало от силы процентов в пяти случаев. В конце концов, калеки убили Иванченко, но из-за множества болячек, в излечении от которых мог помочь только убитый, жители лепрозория померли – кто быстро и безболезненно, а кто-то долго и мучительно следом. Шнурок совершенно случайно написал "Больной мир", когда находился в состоянии лютой меланхолии. "Если бы не это произведение, я бы застрелился" – признался как-то он Кариму. "Поэтому ты написал такую гадость, чтоб застрелились все мы" – ответил сусло с пятнышком суслу без пятнышка. "Спасибо. Я так и знал." – ответил Шнурок, закинул свою бессмертную рукопись в самый дальний угол шкафа и лишний раз её сторонился – будто если он откроет её ещё раз, он вновь потеряет вкус к жизни.

Может, Иванченко и был безумцем, но Маше, вспомнившей случай, когда её папа в прошлом году заболел не на шутку, показалось, что кто-то на небе действует похожим образом…

Увидев, что в папке больше нет ничего интересного, она уже хотела кинуть её обратно, но её остановил Шнурок.

– Читаешь мою книгу? – спросил он девочку.

– Да. – ответила она.

– Ну и как? Говно редкостное?

– Вроде бы не совсем и говно… Вполне хорошая книга.

– Странно. – ответил Шнурок. На его памяти это был первый раз в жизни, когда кто-то похвалил его нелепый опус. – У меня было желание как-то даже сжечь это уродство, чтобы его больше не видеть.

– Сжечь? Ты уверен, что надо сжигать книгу, где все настолько сильно страдают, при скрабблере? Вдруг ты тоже подхватишь какую-нибудь смертельную болезнь? – спросила его Маша.

Да, Шнурок и так обладал умением притягивать к себе неудачи, а если он ещё и "Больной мир" при скрабблере сожжёт, то ему придётся подыхать каждый божий день – как будто он не Шнурок, а Кенни.

– Ну да, ну да… Просто забудь о ней навсегда.

– Хорошо. – ответила Маша.

Девочка закинула книгу "Больной мир" в помойку.

– Там ей и самое место. – ответил Шнурок. – Теперь настала гармония.

– А ты ещё что-нибудь писал?

– Да. – начал свою речь Шнурок. – "Больной мир" был лишь одним из моих бессмертных произведений. Однако я тебе скажу, что мои остальные творения были лишь ненамного лучше. Например, я пытался писать стихи, но каждый раз получался какой-то вздор. Вот один:

Тихий ангел пролетел,

Он немного обалдел…

Шнурочек продолжил читать стих, и только первые две строки имели внятную рифму. Остальное напоминало песни Лаэртского, только без свойственного ему шарма, превращавшего его похабщину в высокое искусство.

Ведь крылом этот паскудник

Вервие с ковром задел

А ковёр ему советский

Хрясь по щам как ангелочку,