Смерть на Босфоре, из хроник времен Куликовской битвы

орали одни, а другие перебивали их:

Заколи ты сына, заколи,
Крови полну чашу нацеди,
Выпей ее разом до конца,
Кровь горячая чтоб капала с тебя.
Вот тогда тебя пожалую сполна
Градом крепким я на многие года.
Но недолго он судьею там сидел.
Через месяц душегуб уж околел…

На дворе горел костер, и пьяненькие людишки в овчинах, а то и одних зипунах, подобрав полы, скакали через пламя с сатанинским гоготом и диким пронзительным визгом. Дурачились во хмелю даже те, кто на трезвую голову порицал такое. Считалось, что, когда люди веселятся, Бог радуется и оберегает их от напастей, а потому не стесняли себя ни в чем. У амбара дрались несколько полуголых нищих, но как-то вяло, нехотя, без азарта.

Не задерживаясь на дворе, Симеон и Еремей проследовали в большую избу, к которой через сени вела клеть для стряпни. Внутри воняло препротивно, но это никого не смущало, к дурному запаху быстро принюхивались, зато там было тепло. Помещение оказалось полно разгулявшегося народу, который трудненько остановить и вразумить речами – разве что кнутом или нагайкой, да и то не всякого…

Купеческий сын взял кувшин пшеничной бражки, а чернец – кринку простокваши. Поручение они получили не шуточное, подобным ни одному из них заниматься не доводилось, потому хотелось присмотреться друг к другу. Отхлебнув, Симеон начал первый:

– Дядя Нестор говорил, что ты бывший ратник. Княжеские люди постриг принимают обычно перед кончиной, а ты еще в самом соку. Да и иноческой кротости в тебе незаметно… Небось, немало за тобой всяких подвигов?

– Разное бывало. Смельчаки на этом свете не задерживаются, как и трусы, потому на рожон не лез, но и от остальных не отставал. Милосердием не страдал, проливал и невинную кровушку, но совесть имел, а коли брал на душу лишнее, то лишь по нужде, – ответил чернец и перекрестился на икону Богородицы, перед которой теплилась масляная лампадка.

– А как перстов лишился? – не отставал купеческий сын.

– Выбивали недоимки с княжеского села Гвоздное в Брашевой волости. Кого высекли, а кого и прибили маленько для вразумления. С одним, правда, переусердствовали – дух испустил. Баба его завыла, заголосила: «На кого ж ты нас, кормилец, оставил?! Как же мне с детьми жить?!» Да вдруг схватила серп и на меня кинулась. Я и не сек вовсе, зато стоял к ней ближе остальных. Успел лишь рукой заслониться. Её изрубили, а я беспалым остался…

– Из-за этого и клобук надел, что ли?

– На то другой повод был. Два года назад ходил на мордву с нижегородцами под началом воеводы Свибла. В отместку за набег села да погосты у них пожгли, а лучших мужей пленили, но нижегородцы на том не остановились, раздели всех донага, по льду Волги волочили и псами травили… Меня ж воевода в Москву отрядил с вестью о победе. Сдал грамоту на княжеский двор и кинулся к своей Нюрке – уж больно истосковался. Да лучше б не спешил – застал у нее соседа-суконщика в исподнем. Забурлила горячая кровушка, застучало в висках, а меч на боку весел… Поверишь ли, сам из ножен выскочил…

– Так уж и сам…

– Не помню, в глазах потемнело, а когда очнулся, все было кончено. В человеческой душе ведь то Бог побеждает, то Дьявол, и так всю жизнь… За то, что прелюбодеев покарал, князь не осудил, но как ни высок его суд, а Господень повыше будет… Тем не менее так горевал о содеянном, что чуть руки на себя не наложил. Вот наш приходский батюшка и надоумил отправиться к мощам преподобного Антония Киевского – в таких случаях богомолье последняя надежда… Там в пещере с темными образами над каменным ложем святого снизошло на меня откровение – не спастись мне в миру. Принял постриг и тут же ощутил легкость, какой не испытывал. Однако, видно, где-то кто-то прядет нить моей судьбы, потому что теперь дальняя дорога грядет. Все бы ничего, да ко мне котище прибился, пропадет ведь один, а жаль…

– Так возьми его с собой… – озорно сверкнув зрачками, предложил Симеон.

– Кто ж с котами в Царьград ездит? – неуверенно, с неуловимой монастырской улыбочкой молвил Еремище и призадумался, но тут же отогнал от себя наваждение и принялся расспрашивать, где Симеон торговал и что видел.

– В Смоленске бывал, в Пскове. Ездил с батюшкой по ордынским кочевьям… Насмотрелся там на нехристей… А уж как там трудна зима… Такие бураны, что день и ночь метет: света белого не видно, но особо страшны в Поле[17 - Поле (или Дикое поле) – лесостепные и степные земли, примыкающие с юга к русским окраинным землям.] пожары, когда трава после суховея на глазах превращается в солому и пламя несется, пожирая все на своем пути, а следом частенько начинаются ураганы.

– А как же там люди живут? – зачерпнув ложкой густую простоквашу и отправив ее в рот, спросил чернец.

– Жизнь у них меж небом и землей, кочуют без устали, пасут стада. Города не любят, грабеж – смысл их бытия. Все свое добро с собой возят, кажется, они с лошадью одно целое, могут даже спать в седле. Из недвижимости у них одни колодцы, пять раз в день молятся своему Аллаху и не пьют ничего, кроме воды да кумыса. А какие стрелки! Тетиву спускают, только когда конь все четыре ноги отрывает от земли, чтоб рука не дрогнула и стрела не пропала даром. Чудные, право.

– Куда уж чудней! Вот вышлют тебя в дозор следить за Полем, а там на одном месте два раза каши не варят, где обедал – не ужинают, где ужинал – не ночуют. Только соблюдая это уцелеешь… А то растянутся по степи и несутся лавой. Тут уж уповать остается только на своего Сивку да Господа Бога… – скрипнув зубами, заметил Еремей и опустил глаза. – Ну да ладно. Поди, женат, не хочется ехать, небось, в Царьград?

– Пока не сподобился. Все в хлопотах да разъездах… – пожав плечами, ответил купеческий сын.

Причина холостяства Симеона крылась, само собой, в ином. Ему неоднократно сватали девиц из хороших домов, но каждый раз отнекивался, а виной тому была случайная встреча. Несколько лет назад плыл по Клязьме с товаром. Вдовый кормщик Фрол, чтобы не оставлять дочь без присмотра, взял ее с собой. Сидит Катюша на носу, день-деньской косу перебирает да на воду смотрит. Приглянулась она добру молодцу так, что сил нет, но молчал, как соляной столб. Во Владимире разгрузился и остался торговать, а Фрол повернул назад. Казалось бы, и все, но так запала в душу дочь кормщика, что на других девиц уже не засматривался. Дождался возвращения в Москву и принялся искать Фрола, но тот как в воду канул!

Тем не менее воспоминания о дочке кормщика не мешали Симеону быть улыбчивым и обходительным с женским полом, иначе торговать нельзя. У мужей по утрам свои хлопоты, а жены по лавкам отправляются, коли не угодишь им, в следующий раз мимо пройдут, а для коммерции это негоже…

Впрочем, все проходит, потускнели бы со временем воспоминания о Катюше и Симеон бы женился, коли не нежданная поездка в Царьград.

Порасспросив друг друга еще о всякой всячине, княжеские соглядатаи принялись обсуждать данное им поручение, за которое, по правде говоря, не представляли, как взяться.

6

Неспокойно было той весной в Поле, что-то загадочное и мистическое витало в воздухе, навевая тревогу и заставляя пристальней всматриваться вдаль. Впрочем, там всегда можно было ожидать всякого – кочевники постоянно в движении, в поисках пастбищ, добычи, невольников. В этом их жизнь… Так было в Великой степи и сто, и тысячу лет назад. Менялись племена и наречия, а обычаи и повадки оставались неизменны.

Переполненные недобрыми предчувствиями Симеон с Еремищем ехали навстречу неизвестности, а возможно, и гибели той же дорогой, которой более полугода назад проследовало посольство. По пути надеялись собрать хоть какие-то сведения о том, что произошло тогда, ибо кто знает, что пригодится впоследствии… Купеческий сын вез с собой пять подвод воска, а чернец в переметной суме – черного котищу с белым подбородком по кличке Веня. Зверюга был хитер, пакостен и своеволен. Мог приласкаться, мурлыча, а мог укусить и нагадить в недозволенном месте. Одним словом – тварь! Именно таких особенно обожают хозяева, поскольку они имеют много общего с людьми, а вреда от них все же меньше.

Симеон в корчме пошутил, предложив прихватить с собой кота, а Еремей (и смех, и грех!) взял да и учудил этакое… «Хорошего же товарища сосватал мне дядюшка Нестор», – косясь на суму с Веней, думал купеческий сын.

Порой кот высовывался из сумы, с ненавистью озирал Дикое поле и препротивно кричал. «Ах, зачем только хозяин оставил теплую уютную келью, в которой так славно дремалось у печи, зачем только посадил меня в эту гадкую торбу и пустился неведомо куда», – жаловался на судьбу зверюга.

В ту самую пору темник[18 - Темник – военачальник в ордынском войске, командовавший отрядом в десять тысяч воинов (тьма) и более, обычно имел звание эмира и подчинялся непосредственно хану.] Мамай, переправившись на правый берег Волги, находился неподалеку от устья реки Воронеж, но постоянно менял свои стоянки, так как коннице требовался фураж, а молодая трава только-только выглянула и ее не хватало.

Дорога соглядатаев пролегала как раз через эти места. С первого взгляда на ставку Мамая Еремей, знавший ратное дело не понаслышке, понял: грядет война – каждый татарин имел запасную лошадь и по два колчана стрел, а женщин и детей, обычно кочевавших вместе с мужчинами, было не видно.

Коли рать собрана, то распускать ее нелепо, даже глупо и опасно. Воины настроены на войну и грабеж, а дома их ждут с добычей, тем более что некоторые по бедности заложили своих жен и детей, чтобы только экипироваться надлежащим образом. С пустыми руками им лучше не возвращаться – опозорят… Неудачливому полководцу тоже не поздоровится: молва о нем разнесется по степи и в следующий раз никто не явится на его зов.

Цель будущего похода хранилась в строжайшей тайне. Куда пойдет войско, простые воины не ведали, да их это и не заботило. Больше их интересовала будущая добыча, на которую все рассчитывали.

Нежданно-негаданно соглядатаи московского князя встретили у Мамая литовцев в меховых шапках и одеждах, украшенных разноцветными лентами. Попытались заговорить с ними, но куда там… Отвернули конопатые рожи и прошествовали мимо, словно языки проглотили. Это насторожило, ведь прошлой зимой Дмитрий Иванович отобрал у Литвы Трубчевск и Стародуб, а такое не прощается… «Как бы неладное не затеяли», – обеспокоились Симеон с Еремеем и посчитали нелишним известить кого следует о странных литовцах в ставке Мамая.

За бесценок выкупили из неволи убогого одноглазого суздальца Ромку, взяли с него клятву, что отвезет грамотку Нестору, и снарядили его в дорогу. Ромка со слезами благодарности обещал молиться за своих освободителей, пока жив, но, конечно, обманул. Однако то, что ему поручили, исполнил, доставил тревожную весть в Москву, не сподличал, а большего и не требовалось.

Ненароком Симеон и Еремище проведали и о проезде московского посольства через ставку Мамая прошлым летом. Оказалось, Михаил получил тогда от пятнадцатилетнего хана Тюляка (иначе Тюлякбека, или Тулунбека), ставленника темника, ярлык на льготы для русской церкви при выплатах «выхода» в Орду. О подоплеке этого соглядатаи, разумеется, не догадывались. Меж тем Мамай был заинтересован не только в политическом, но и в церковном раздроблении Руси. Православие скрепляло духовное единство народа, а потому темнику представлялось выгодным победа Михаила над Киприаном и разделение митрополии. Кроме того, добрые отношения с русским улусом могли дать в дальнейшем вспомогательные войска для борьбы с Тохтамышем. Соблазнительным выглядело и восстановление подчинения Руси одними дипломатическими средствами. Так мыслил темник, когда посольство пересекало его владения… Дмитрий Иванович тогда, в свою очередь, строил планы относительно Литвы. В нормализации отношений Руси и Орды, таким образом, были заинтересованы обе стороны.

Нареченный митрополит Михаил был новиком в монашестве, но не в политике, потому успешно урегулировал довольно сложные взаимоотношения с Мамаем на условиях прежней дани и церковных молений «за хана и его племя».

Попутно Еремею с Симеоном стало известно, что в ставке темника Кочевин-Олешеньский встретился с изменником и беглецом, сыном последнего московского тысяцкого[19 - Тысяцкий – глава городского ополчения. Кроме того, в обязанности его входило поддержание в порядке оборонительных сооружений, сбор налогов и некоторые судебные функции.] Иваном Васильевичем Вельяминовым и пировал с ним, что могло показаться сродни предательству.

Жить у ордынцев Вельяминову опостылело, и он искал себе покровителя на Руси. Кочевин-Олешеньский без труда склонил его к поездке в Серпухов, но как только беглец явился туда, его схватили, заковали в железа и доставили в Москву, а затем казнили при всем честном народе по повелению великого князя[20 - Вельяминов был обезглавлен мечом на Кучковом поле 30 августа 1379 года. Это была чуть ли не первая известная на Москве публичная казнь.].

Покинув Мамаеву ставку, Симеон и Еремище дальше следовали по Муравскому шляху вместе со словоохотливым мурзой Тимиром, направлявшимся к генуэзцам, для того чтобы нанять копейщиков. О том, зачем они темнику, никто не задумывался.

Однако с прошлого года, когда Мамай беседовал с Кочевиным-Олешеньским и Михаилом, многое изменилось: своевольные эмиры вытеснили его из Сарая-Берке и теперь он готовил поход на Москву, намереваясь перебить русских князей и осесть во Владимире на Клязьме. Для гарнизонной службы на первых порах ему требовалась пехота, ибо кочевники для этого мало пригодны. Темник не сомневался, что на его просьбу генуэзцы с удовольствием откликнутся, ибо, торгуя на контролируемых им землях, заинтересованы в подчинении ему русского улуса.

Наконец Симеон и Еремей добрались до Кафы. Главная торговая колония Лигурийской республики в Тавриде была большим оживленным городом, населенным армянами, греками и татарами, которые трудились в мастерских, на стройках, в порту и на многочисленных мельницах, махавших своими крыльями на холмах вокруг города. Хозяева Кафы генуэзцы составляли лишь небольшую часть населения города, ибо приезжали сюда лишь на определенный, строго ограниченный срок.

Соглядатаи московского князя остановились в портовой гостинице, где пахло рыбой, смолой и морскими водорослями. Здесь царила атмосфера дальних странствий, постояльцы много рассказывали о своих и чужих приключениях, кораблекрушениях, морских чудищах и кровожадных пиратах. При этом невозможно было понять, где вымысел, а где правда.

Осторожно, чтобы не возбудить подозрений, Еремище и Симеон принялись расспрашивать, на каком корабле отплыло московское посольство и не взяли ли с собой кого-либо из посторонних. Задаром, само собой, никто языком не пошевелил, отсыпали малость серебра, и портовые чиновники припомнили, что русские отплыли на «Апостоле Луке» и к ним в попутчики напросились богомолец с Волыни и купец-гречанин…

Больше в Кафе делать было нечего, и, подыскав себе попутный корабль, Еремей с Симеоном благополучно пересекли море, а от Синопа, повернув на запад, пошли вдоль гористых пафлагонских и вифинских берегов, которыми вот уже полстолетия владели турки и пасли там стада овец.

Кот Веня с опаской подходил к борту и с испугом озирал бескрайнее море, которое то поднимало, то опускало палубу, – надо же, сколько водищи, конца и краю нет…

7