Смерть на Босфоре, из хроник времен Куликовской битвы

Великое княжество Литовское и Русское – так в официальных грамотах именовалось государство, простиравшееся от Черного моря до Балтики и от Западного Буга до верхней Оки, – с каждым десятилетием все более и более прирастало землями Руси. В него входили кроме Литвы Черная и Белая Русь, Полоцкая, Витебская, Черниговско-Северская, Киево-Подольская земли и Волынь с частью Галиции. Такому расширению великого княжества способствовало стремление русских князей, бояр и простого люда к избавлению от татарского гнета, ему предпочитали более легкое и менее жесткое литовское господство.

Собирателям западнорусских земель неминуемо предстояло столкнуться с объединителями Восточной Руси московскими князьями, но обе стороны пока не осознавали этого. Тем не менее войска Ольгерда дважды стояли под Москвой. Теперь литовский престол занимал его сын. Государь великого княжества Литовского и Русского, получивший при принятии православия имя Яков, а впоследствии, перейдя в католичество, – Владислав, вошел в историю под своим языческим именем Ягайло. Ту весну он проводил в Кревском замке, стоящем на широкой каменистой равнине при впадении ручья в приток Немана – речку Кревку. Стены крепости высотой в двадцать аршин из камня и кирпича образовывали в плане неправильный четырехугольник, окруженный глубоким рвом. За подъемным мостом посреди двора находился илистый пруд с карасями, а в северной части крепости возвышалась четырехэтажная башня с узкими бойницами – донжон, последняя надежда и убежище защитников замка, где можно было выдержать длительную осаду.

От двух жен – Марии Витебской и Юлиании (Ульяны) Тверской – Ольгерд имел двенадцать сыновей и пятерых дочерей. Старшим из братьев был Андрей Полоцкий, но Ягайло, первенец второй жены, также имел права на престол. Согласно средневековой практике, сыновья наследовали права и титулы, которыми владел отец при появлении их на свет. Андрей родился сыном еще просто князя, а Ягайло – уже великого. Твердого порядка престолонаследия в Литве не существовало, и Ольгерд завещал престол своему любимцу Ягайло, что, конечно, не обошлось без козней Юлиании.

Правление нового государя началось с междоусобицы со старшим братом. Не обладая достаточными силами, Андрей Полоцкий оказался вынужден бежать сперва в Псков, а откуда в Москву, где его приняли с распростертыми объятиями.

Получив сведения от Кочевина-Олешеньского о том, что отношения с Мамаем восстановлены, Дмитрий Иванович воспользовался смутой в Литве и захватил Трубчевск со Стародубом. Ягайло в ту пору отражал вторжение Тевтонского ордена и не оказал должного сопротивления, однако затаил обиду и, как только заключил перемирие с немцами, послал своего коморника Прокшу к Мамаю. Его и встретили в ставке темника московские соглядатаи.

В один из ясных майских дней Ягайло собирался в пущу. Он был заядлым охотником, ценителем собак и соколов. А как он любил лесных соловьев! От пения этих пичуг он иногда даже пускал слезу…

Загонщики уже стояли на местах, готовые затрубить в рога, засвистеть в свирели, зашуметь трещотками и погнать зверя, куда велено, когда доложили о возвращении Прокши. Несмотря на жгучее желание сесть в седло, Ягайло отложил охоту и заперся со своим коморником на верхнем этаже башни, где хранился неприкосновенный запас пшеницы на случай осады и никто не мог их слышать. Опустившись на мешок с зерном, князь спросил:

– Где тебя столько носила нечистая сила? Я уж заждался…

– Степь велика, государь, и найти в ней человека порой так же трудно, как иголку в стоге сена. Тем не менее все устроилось наилучшим образом. Эмир Мамай согласился на союз и просит в начале лета прислать к нему одного из твоих бояр, дабы сговориться о месте и времени встречи для совместных действий.

– Ну и славно! – потер руки Ягайло. – Жалую тебя конем из моей конюшни. Заслужил! Выбирай любого…

В чем-в чем, а в скупости упрекнуть его никто не мог, одаривал он щедро, даже слишком.

Приглядимся теперь к великому литовскому князю повнимательнее. Внешность он имел самую заурядную: среднего роста, худощав, лицо продолговатое с узким подбородком и маленькими серыми глазками, взиравшими на мир с некоторым беспокойством. Ни в походке, ни в манерах его не проглядывало ничего величественного. Не владея ни чтением, ни письмом, он считал эти занятия блажью, а изъяснялся же только по-литовски и по-русски. Не имея склонности ни к музыке, ни к искусству, он тем не менее держал при дворе труппу музыкантов.

Опираясь на логику и здравый смысл, Ягайло предполагал, что Мамай наверняка пожелает отомстить Москве за поражение при Воже[21 - В битве на Воже, произошедшей 11 августа 1378 года, московско-рязанская рать разгромила татарское войско под руководством мурзы Бегича, посланного на Русь Мамаем.], и не ошибся в этом.

«Перед нашими объединенными силами Дмитрий не устоит, – думал литовский князь. – Когда по его владениям пройдет Орда, то на пепелище Москвы лишь одичавшие козы будут щипать траву, но рано или поздно татары вернутся в степи, тогда все, что останется после них, достанется мне…»

Подойдя к амбразуре, Ягайло глянул в сторону северной границы и задумался. Война с Орденом шла почти непрерывно, то литовцы разоряли Пруссию, то рыцари – Литву. Обе стороны пытались превзойти друг друга в жестокости, потому никто не надеялся на пощаду, однако перед походом на восток следовало заключить с немцами длительное перемирие. Но что посулить им и кого послать в Мариенбург? Прокша для этого не годился, кичливые братья с черными крестами на белых плащах не примут в качестве посла безродного воина. После долгих раздумий Ягайло остановил свой выбор на Войдылле, втором муже своей сестры Марии.

По крови тот тоже не принадлежал к знати (начинал хлебопеком, потом сделался постельничим отца), тем не менее своим умом и преданностью достиг высших должностей. За это его ненавидела старая литовская знать, а особенно дядя Кейстут…

Многим, очень многим Ягайло был обязан брату отца, уступившему ему власть. Однако беспокойный от природы Кейстут слишком безапелляционно вмешивался в его дела и давал бесконечные стариковские советы. Это раздражало и тяготило. Ко всему прочему имелись и стратегические разногласия: Ягайло выступал за расширение Литвы на Восток даже ценой уступки некоторых западных владений тевтонам, Кейстут возражал против того.

Вот и пришло в голову натравить Орден на старого князя. «Пусть братья-рыцари займутся дядюшкой, а я пока приберу к рукам Москву», – решил Ягайло.

Он был дальновиден, коварен и неглуп.

8

Издалека, с берегов Сырдарьи, несущей свои благодатные воды с ледников Тянь-Шаня в Аральское море, за Мамаем следил хан Тохтамыш, потомок Джучи[22 - Джучи – старший сын Чингисхана.]. Как и некоторые другие чингизиды, он имел совсем не монгольскую внешность: светлые с рыжиной волосы и зеленовато-синеватые глаза. Китайцы называли такие «стеклянными».

Тохтамыш ненавидел всесильного темника так, как только человек способен ненавидеть разбойника, выгнавшего его из отчего дома. В замыслы своего врага он пока не проник, но уже проведал, что тот собирает войско и занял деньги у генуэзцев на оплату наемников.

Если Мамай двинется на него, то придется опять бежать к Железному Хромцу – Тимуру, которого Тохтамыш также не любил, но до поры до времени скрывал это. Будучи лишь эмиром, тот посадил на трон в Самарканде жалкого Суюргатмыша из рода Джагатая[23 - Джагатай – второй сын Чингисхана.] и правил от его имени.

Лучше всего, коли темник пойдет в другую сторону, тогда Тохтамыш намеревался красться за ним, словно снежный барс, выслеживающий козерога, а когда обремененный добычей Мамай повернет вспять и начнет распускать войско, ибо обозы окажутся переполнены трофеями, напасть. После побед все самонадеянны и беспечны.

Был и другой вариант устранения темника. Для осуществления его полгода назад Тохтамыш послал своего придворного Кутлу Буги в Каир к Баруку, атабеку[24 - Атабек – титул верховного главнокомандующего.] и регенту при малолетнем султане.

В Сирии и Египте оставалось немало хашшашинов, называемых европейцами ассасинами. Рассказы о них были проникнуты атмосферой жестокости, неуловимости и таинственности. Их секта принадлежала к одной из ветвей движения исмаилитов. С конца XI века она широко использовала тайные убийства тех, кто каким-либо образом мешал ей. Ни высокие стены, ни огромные армии, ни преданные телохранители не могли защитить от хашшашинов-ассасинов. Коронованных особ лишали жизни прямо на тронах в присутствии всего двора. Визири, имамы и эмиры находили смерть в своих опочивальнях, а людей попроще убивали где придется: на базарах, в мечетях, на улицах у дверей собственных домов… Немало арабов, персов, сирийцев и европейцев-крестоносцев пали от рук хашшашинов-ассасинов.

Свои кривые кинжалы они прятали в широких рукавах цветастых восточных халатов или христианских ряс. Их оружие, имевшее пружинный механизм, позволяло отравленному клинку молниеносно выдвигаться вдоль запястья, превращая руку в смертоносное жало. Последнее было опасно для самих убийц: при любой царапине яд мог погубить их, прежде чем они завершат свое дело.

Секта владела сотнями замков и крепостей, разбросанных от Индии до Магриба[25 - Магриб по-арабски «Запад», так назывались современные Тунис, Алжир, Марокко.]. Некоторые мусульманские правители платили ей даже что-то вроде дани – только бы оставила их в покое. Два с половиной века секта терроризировала Восток, и никто не мог с этим ничего поделать. Наконец в XIII веке их укрепления в Персии[26 - В 1256 году.], Сирии и Ливане[27 - В 1273 году.]пали под ударами монгольского хана Хулагу и египетского султан Бейбарса I. Восьмой глава секты молодой имам Рукн ад-дин Хуршах погиб, но остался его малолетний сын Шамс ад-дин Мухаммед. Со временем в качестве скрытого имама он возглавил уцелевших хашшашинов-ассасинов, принадлежность к которым теперь скрывалась.

Бейбарс, впрочем, не изгнал сектантов из своих владений, более того его потомки мало-помалу начали использовать их для устранения религиозных и политических противников. Тохтамыш знал о том и решил прибегнуть к помощи этих убийц. Вопрос был лишь в том, поможет ли ему атабек Барук…

Изгнанный из Сарая-Берке Тохтамыш уже два года пребывал в Сыгнаке, на краю негостеприимной Голодной степи. Небольшой пыльный город опоясывали осыпавшиеся рвы и старые, разваливающиеся кирпичные укрепления. Здесь находилось с десяток мечетей, несколько караван-сараев, базарные лавки, ремесленные мастерские, торговые склады и медресе, в котором обучались толкователи Корана. Летом здесь стояла такая жара, что казалось, вот-вот расплавится песок, а зимой налетал ледяной северо-восточный ветер, выдувавший душу из тела. Только весной, когда в садах распускались цветы, а на базарах появлялись сливы, груши, персики, гранаты, фиги и рождались ягнята, тут наслаждались жизнью.

Некогда Джучи обратил Сыгнак в пепел, и в течение столетия он вел жалкое, убогое существование, но теперь начал постепенно расцветать. Вроде задворки исламского мира, и все же не совсем так – через город пролегал древний торговый путь. По нему, позвякивая колокольцами, тысячи лет брели караваны с пряностями, персидскими коврами, сибирской пушниной, китайскими шелками и индийскими благовониями. По неведомо кем проложенному маршруту верблюды шагали вокруг Каспия, вдоль Волги и сворачивали к черноморским портам, где тюки перегружали на корабли, которые везли их дальше на запад, в страны мрака.

С заходом солнца, когда прохлада опускалась на землю, Тохтамыш любил подняться на плоскую крышу своего дворца, лечь на ковер, запрокинув руки за голову, всматриваться в черное, усыпанное звездами небо и мечтать о будущем или вспоминать прошлое.

Жизнь – тяжкое испытание для каждого, будь то безродный бродяга или знатнейший из вельмож. Не был исключением и Тохтамыш. После казни его отца правителем Белой Орды[28 - Белая Орда одна из частей улуса Джучи.] Урус-ханом он бежал к Тимуру. Тот принял его, будто сына, и устроил пышный пир в его честь.

Священный долг степняка – отомстить за отца, беглец всем сердцем желал этого и получил воинов, но хан Белой Орды дважды разбил его. Впрочем, если бы Аллах творил одно добро, то разве нарекли бы его Всемогущим…

После последнего страшного поражения, когда одна часть его армии полегла, а другая разбежалась, Тохтамыш вверил жизнь своему аргамаку. Свистел ветер, кружилась и глухо гудела степь под нековаными копытами коня, и беглец слышал за спиной крики врагов, но его скакун оказался резвее. Доскакав до Сырдарьи, Тохтамыш сбросил с себя сапоги и кинулся в тихие мутные струи. Преследователи принялись стрелять, и одна из стрел ужалила в плечо, но он доплыл до противоположного берега. Нагого, окровавленного, еле живого Тохтамыша подобрал в камышах сотник Тимура Едигей.

Как бы то ни было, но жизнь тем и мила, что поражения сменяются победами. Шайтан наконец прибрал Урусхана. Казнив его глупого, как цыпленок, сына Тимура-Мелика, Тохтамыш стал править в Белой Орде, а потом попытался сесть в Сарае-Берке[29 - Сарай-Берке в то время столица Орды. Находился в нынешней Волгоградской области.], но Мамай при поддержке местных эмиров вытеснил его оттуда, и он опять оказался в изгнании.

Глядя на высокий черный купол небосвода, Тохтамыш загадал: если упадет звезда, то завтра же он получит добрую весть, а коли нет, то – дурную. Всемилостивейший Аллах услышал его мольбу: одна из звезд сорвалась и, пронесясь над головой, исчезла за минаретом.

Наутро к воротам дворца и правда подъехал странник на облезлом осле в запыленном, прожженном искрами дорожных костров халате и протянул стражнику серебряную пластинку – пайцзу[30 - Пайцза – особая пластина из золота, серебра или меди. Выдавалась ханами своим доверенным лицам, которые посылались с какими либо поручениями, служила пропуском по подвластной им территории Орды.] с изображением кречета и надписью: «Силой вечного неба и его покровительством Тохтамыш! Да будет благословенно его имя и исчезнут его недруги!»

Хан принял прибывшего, сидя на стопке выделанных верблюжьих кож, сложенных на глиняном возвышении. Именно так когда-то восседал великий Чингисхан. Имея золотой трон, он не возил его за собой, считая, что воин в качестве седалища должен довольствоваться только потником боевого коня и ничем другим.

Странник распростерся перед ханом, но тому было не до церемоний и дворцового этикета, потому лишь нетерпеливо махнул рукой:

– Поднимись и говори!

– Все прояснилось, повелитель, туман рассеялся – темник собирается на Москву!

«Безумец, зачем ему Русь? Что он там ищет? Видно, у него помутился рассудок… Тем не менее мне это на руку», – подумал Тохтамыш, одарил и отпустил странника.

Свершилось! Теперь все зависело от его решительности и воли… Пора собирать воинов. Тут вспомнилась древняя, как мир, заповедь: «враг твоего врага – твой друг», и вот уже с ближайшим торговым караваном на север отправился путник с пайцзой, украшенной головой льва, с тем чтобы открыть Дмитрию Ивановичу намерения Мамая.

Еще через неделю в Сыгнак из Египта вернулся Кутлу Буги с двумя юными федаинами[31 - Федаин – в переводе с персидского «жертвующий собой».] в белых (цвета атаки) одеждах, перетянутых красными, словно пропитанными кровью, кушаками, знаком мученичества. Один из них имел чистые задумчивые очи девственника, а другой – горячий взгляд проповедника. Первый был круглым сиротой, а второй порвал со своей семьей ткачей ковров ради ордена хашшашинов-ассасинов. Оба прекрасно владели всеми видами оружия, искусством перевоплощения и несколькими языками. Они гордились тем, что сам имам, «последний и наивысший пророк», доверил им поручение, а то, что посланы на верную смерть, их ничуть не печалило, так как оба мечтали не о Рае как таковом, а о кратчайшей дороге к нему и отрицали любые законы, кроме своих собственных.

9

Нелегко на чужбине отвечать за посольство, народец в нем подобрался разный, по большей части хитрющий и пакостный, хотя на вид вроде богомольный и богобоязненный, но того и гляди, хлебнут лишку да подерутся, а потом тащись к эпарху[32 - Эпарх – градоначальник. Чиновник, который наблюдал за корпорациями, полицией и заботился о снабжении города продовольствием.], вызволяй буянов и плати, само собой… Без этого здесь ничего не делается. Давеча протоирей московского Успенского собора отец Александр продажную девку с греком не поделил, а ведь священнический сан имеет – стыдоба! Впрочем, из-за баб вечно свары средь мужиков… В сердцах велел выпороть его на заднем дворе подворья, хотя здесь такое не принято… Обиделся.

Порой Кочевину-Олешеньскому от всего этого становилось так тошно, что брал с собой толмача Ваську Кустова и отправлялся по увеселительным заведениям Нового Рима, которых в городе имелось предостаточно, потому некоторые называли Константинополь столицей порока. Иной раз боярин заглядывал к Пимену, которого неизменно заставал за столом с набитым едой ртом.

– Ну ты и обжора, отче! И куда в тебя столько лезет? – вопрошал гость.

Архимандрит эти визиты не переносил, но терпел, ибо передумает Юрий Васильевич и святительский посох достанется Иоанну, затаившемуся до поры до времени в монастыре Святого Михаила…