Оценить:
 Рейтинг: 0

Экзотика

Год написания книги
2023
Теги
<< 1 2 3 4 5
На страницу:
5 из 5
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля

– Ну как? Сдал тюрю?

Я был лишним в этом мире бодрости и пота. Второй раз я не вписался в это пространство, организованное таким образом, что мне не оставалось в нем места. Какая «тюря»? Потом, после углубленного контекстного анализа я понял, что речь, скорее всего, шла о неком экзамене на тренерскую работу.

Начать этот эпизод надо было бы с чего-то элегического. Например, так: мела метель. Метель действительно мела. Скорее, это была неспешная, тягучая поземка, но во всем воздухе стояла какая-то хмарь вроде замерзшего тумана, сквозь которую угадывались силуэты домов, людей и машин. При этом мороз был несильный, и адекватно одетый человек мог чувствовать себя в этой атмосфере вполне комфортно. По заснеженному полю были расставлены ярмарочные шатры, наполненные теплом и светом. На ярмарочное поле понагнали много полиции и крепких людей в штатском. Они степенно прохаживались между шатрами, пристально вглядываясь в лица всех, кто оказался внутри оцепления.

– Ждут Путина, – шепнул мне на ухо мой знакомый – автор панк-романа «Позывы на низ» и один из последних осужденных в совке за гомосексуализм.

Через мгновение послышался характерный шум, и на поле опустился элегантный черный вертолет, из которого вышел… нет, не Путин, конечно, но человечек очень на него похожий. Оказавшись вплотную к нему – на расстоянии всего двух-трех слоев охраны, – я поразился еще большему сходству этого местного чиновника с тщательно копируемым им оригиналом. Имитировался не только внешний типаж, но походка, жесты, манера говорить с интонационной акцентуацией отдельных слов и банальных фраз. «Как же они все стремятся подражать своему гопническому вождю, – подумал я тогда. – Все, начиная от его придворного дурака Медведева, речь которого на слух почти невозможно отличить от путинской – ни по голосу, ни по интонациям, ни по особым речевым приемам, – вплоть до самого незначительного поместного князька в каком-нибудь Мухосранске, на самом дне властной вертикали…». В конце концов, охрана оттеснила меня за новое, внутреннее оцепление, быстро возникшее внутри внешнего. Впрочем, достаточно деликатно. Помогло присутствие рядом моего знакомого, который в этом кругу был «своим» – чиновник нежно взял его под локоть и, что-то сладко щебеча, провел его с собой в ближайший шатер в сопровождении своей толстомордой свиты. В новом пространстве места, где я получил относительную свободу действий, меня ждало несколько новых, удивительных открытий. В одном из близлежащих шатров шел французский концерт. Выступали молодые шансонье-авангардисты. Зал был заполнен преимущественно студентами. Я нашел себе место где-то в середине зала как раз к тому моменту, когда молодой человек с красивым французским лицом и шапкой спадающих на плечи каштановых волос вышел на сцену и запел потусторонним голосом:

– Je t’ai fr?lе en passant…

Я почувствовал несильный, но грубый толчок в спину. Полуобернувшись, я с досадой и раздражением обнаружил то же бормочущее чмо, что толкнуло меня давеча в трамвае.

– Pardon, monsieur, quelle est votre question? – спросил он меня, в точности, как я его тогда.

Я раздраженно отвернулся от этого несносного ублюдка, но наслаждаться концертом уже не мог. Нужно было срочно выйти на свежий воздух, в туман и пургу. В стороне от шатра, ближе к внешнему оцеплению перед жилым массивом собралась толпа. Сквозь метель вдоль дороги, отделяющей жилой массив от ярмарочного поля, открывалось ужасающее видение: военная бронетехника, мобильные РСЗО, мобильные установки для запуска баллистических ракет и многое другое – грозное и массивное, обозначенное латинскими буквами «Z» и «V», – что из-за плохой видимости трудно было различить. Все это медленно двигалось вдоль улицы с отвратительным, угрожающим всему миру лязгом. Вот тогда-то меня впервые за этот неприятный день пробрала дрожь. Но это было еще не все! Сзади меня раздались крики. Я, как и вся толпа, до этого созерцавшая поток военной техники, обернулся и увидел несущуюся через поле собачью упряжку с моим знакомым – автором романа «Позывы на низ» – и путинообразным чиновником, одетыми в костюмы Кая и Снежной Королевы соответственно. Чиновничья свита орала и улюлюкала. Меня начало подташнивать. Я нашел короткий путь к внешнему оцеплению и, немного попререкавшись с полицейским, который упорно не хотел меня выпускать (по принципу «вход рубль, выход – два»), оказался за границей этого проклятого места. В воздухе сразу почувствовалось что-то знакомо-щемящее – смесь запахов моря, свежей морской рыбы и солярки, как в старом лимассольском порту, где уставшие от дневной работы рыбацкие баркасы дремлют, мерно покачиваясь на легких волнах…

Возвращаясь поздним зимним вечером с веселой попойки, я был несказанно рад, застав на кольце последнюю маршрутку. То, что радость моя преждевременна, я понял уже внутри, не обнаружив традиционных табличек с номером маршрута и стоимостью проезда. Я спросил водителя, дремавшего за рулем. Тот нехотя обернулся, взглянул на меня томными воловьими глазами с поволокой и с выраженным румынским или молдавским акцентом ответил:

– Нисколько не стоит. Так довезу, если отгадаешь одну загадку. Мне тут же захотелось выйти, но я вспомнил, что маршрутка, очевидно, последняя, а денег на такси у меня нет.

– Загадку? Какую?

– А вот скажи, что объединяет мою маршрутку с «Феррари»?

– Ну… и то, и другое – автомобиль, на колесах, с двигателем внутреннего сгорания…

– Ты, давай, не финти. Отвечай по сути, а то никуда не поеду и выставлю тебя на хрен!

– Честно говоря, я затрудняюсь…

– Ладно. Даю подсказку. Зри в зад.

Он блеснул глазами в направлении конца салона.

– А! – догадался я. – У вас, как и у «Феррари», движок сзади. Угадал?

– Прост! Дурак! У тебя самого движок в жопе!… Ладно, Дракула с тобой. Сейчас сам увидишь. Куда ехать-то?

Я неуверенно назвал адрес. Город не был очищен после последнего снегопада, дороги утопали в снежных заносах. Он гнал очертя голову и напевал при этом что-то залихватски-балканское. Машину сильно заносило и вело, он едва вписывался в повороты, не снижая скорости, на полном ходу влетал в сугробы.

– Понял? – орал он мне, вцепившись в руль мертвой хваткой. – Вот оно – общее! Мы – гоночные машины! Мы – гонщики! Не всем на Формуле-1 гонять, мы тоже не пальцем деланы! Вот так-то!!

Я онемел, прирос к сиденью и, покрываясь холодным потом, следил за дьявольской гонкой, невольно зажмуривая глаза на виражах. Наконец, не справившись с управлением в узком неосвещенном переулке он на полном ходу въехал в строительную технику. Душа водителя (или что там еще, что гнало его вперед по жизни) понеслась дальше, а бренное тело осталось за рулем маршрутки в бесславном переулке. Я же после удара почувствовал себя пробирающимся сквозь теплое и мягкое зеленое болото. Даже не болото, а некую биомассу. Переживаю за новые брюки и элегантный плащ. Что будет с ними? Но ничего. Выйдя на сушу, я, к собственному удивлению, обнаружил себя совершенно чистым и сухим. Так сухим из воды я вышел и из этого ночного инцидента, окончательно придя в себя и не найдя у себя заслуживающих внимания повреждений.

Машина рано по утру

Мечется, ища подмоги.

И переломала б ноги,

Если бы не кенгуру…

Приморские города, особенно южные, действуют на меня особой притягательной силой. Они все чем-то похожи друг на друга и, в то же время, не похожи. Я сижу в номере отеля с колоритным названием «Мекка» в Александрии и смотрю на море, слушаю клаксоны и моторный рев несущихся по набережной машин. В это же самое время мой друг, которого я беспардонно бросил на Кипре, через море от меня стоит в ожидании такси у отеля «Мистраль», давно пользующегося недоброй славой дома свиданий. Рядом со мной рабочие с утра заняты неблагодарной работой: лупят кувалдами шестиэтажный дом старинной постройки. Какова же ценность и производительность этого сизифова труда? За день они не продвинулись ни на йоту – полупят вдвоем или втроем старую кладку минут пять, потом сидят, курят полчаса. Сколько же времени потребуется им на полное разрушение дома? И сколько будет возводиться на его месте новый? Клянусь Озирисом, пирамиды в Древнем Египте возводились быстрее, чем в современном разрушаются постройки недавнего прошлого. Неудивительно, что Египет пестрит недоразрушенными и недостроенными домами. В одних при этом продолжают жить, а в других уже живут. Таким образом, процессы разрушения зданий, их строительства и эксплуатации совмещены и непрерывны, как сама жизнь… Гостиница «Мекка» не новая, построена годах в шестидесятых в послереволюционном Египте, но несет на себе некоторые черты французского колониального стиля, особенно в интерьере. Здесь по-своему уютно, хотя иногда и подкрадывается мысль, что я, например, валяюсь на кровати, на которой до меня валялся потный араб с обрезанным членом или грязный бербер-кочевник или закутанная с ног до головы в черное мусульманка. Что в этом самом душе этот самый араб или бербер мыли свои грязные жопы перед намазом, чтобы потом опуститься на колени на циновку, брошенную на пуфике под трюмо, к которой я даже не прикасаюсь.

Греки попросили меня сняться в фильме о космосе. Это было давно, когда настоящий полет в космос казался мне чем-то фантастическим. Как-то в детстве я написал рассказ, начинавшийся такими словами: «люди считают, что жизни в космосе нет, но космонавты считают, что жизнь в космосе есть…». Эта неожиданная, идущая из детского подсознания оппозиция «люди – космонавты» изначально отделила для меня космонавтов от людей, превратив их в пантеон небожителей. Думал ли я, что однажды и сам на короткий миг стану частью этого пантеона и буду вскоре низринут с космического Олимпа?

У Даниила Гранина в «Однофамильце» старый математик признается в одном существенном преимуществе преклонного возраста перед всеми другими. Это – приобретаемая с годами способность жалеть людей – всех без исключения. Конечно, никакие рефлексии не могут привести к такому. До этого нужно дожить.

Качающийся понтонный мост был некогда неотъемлемой частью моего пути из Рыбного порта домой. Я настолько привык к нему, что не мог воспринимать, как источник какой-либо опасности (это при моей-то постоянной общей тревожности). Но тут я не на шутку испугался. Устье реки вздулось, сильнейший западный ветер вдул в нее из залива нагонную волну, и мост качался теперь по всем степеням свободы, как чертова скакалка. В воздухе летела насыщенная влажная хмарь. Смеркалось. Я еле видел конец переправы. Все было как-то непривычно и потому жутко. Вода захлестывала переправу. Я старался идти так, чтобы не промочить ноги, но, похоже, все мои усилия были тщетными, впрочем, чем дальше уходил я от берега и был, тем самым, ближе к противоположному, тем менее я думал о сухости ног. Вдруг передо мной ясно вырисовался, выплыл из мрака конец переправы. Но, святые угодники, что это! Сход на берег перегорожен металлическим забором с колючей проволокой! За забором часовой с автоматом. Он пускает мне в лицо луч прожектора. Я едва не потерял и без того шаткое равновесие.

– Стой, кто идет! – кричит он мне. – Документы!

А у меня, как на грех, в карманах ничего нет. Даже читательского билета не завалялось.

– У меня с собой ничего нет! – кричу я часовому. – Я всегда здесь ходил без всяких документов. Здесь не было никакого забора.

Часовой объявляет, что ему плевать, что здесь было раньше, а теперь здесь режимный объект, который он охраняет. Посему он предлагает мне две альтернативы: задержать меня и доставить к его начальству для разбирательства, или чтобы я немедленно развернулся и вернулся туда, откуда пришел. Я обернулся и застыл, не зная, какое из этих двух зол выбрать, чтобы остаться в живых. Riverrun…

Постмодернистская практика привела к тому, что язык искусства, язык науки (в особенности прикладной) и метаязык философии искусства, философии науки и философии вообще перешли на общий для всех метауровень и, собственно говоря, стали лишь различными диалектами одного языка. Происходит своего рода лингвистическая конвергенция, перемешивающая языки различных метауровней.

Зависть, ревность, отчаяние, презрение к себе, ненависть к ней – все эти паскудные чувства владели мной тогда всецело. Как могло случиться, что мое участие в проекте могло зависеть лишь от этой взбалмошной, умной и красивой бабенки? Я ненавидел себя за жалкие, неумелые попытки понравиться, обратить на себя внимание. Она всегда оставалась безучастна ко мне и благосклонна к другим. Один раз, один-единственный раз она бросила мне как кость собаке свой холодный, колкий взгляд и едко-ядовитое: «мы сейчас в лабораторию, вы можете ехать за нами – если хотите, конечно». Тут же, учтиво улыбаясь, она усадила в свою машину какого-то хлыща в плаще, отпускавшего в её адрес третьесортные шуточки и комплименты столь же низкого пошиба. «Только бы оказаться в лаборатории. На остальное наплевать. Там, среди сотрудников, погрузившись в работу, я, возможно, буду меньше зависеть от нее…» – так думал я, едва поспевая за ее «Мерседесом», вцепившись в руль, чтобы не вылететь в кювет со скользкой зимней дороги… Лаборатория не только не избавила меня от иллюзий, но поставила в окончательный тупик. Общаясь с тремя молодыми сотрудниками типажа 60-х годов и одетых по моде тех лет, я незаметно для самого себя, как под наркозом, погрузился в среду лаборатории и оказался как бы внутри повести Стругацких «Понедельник начинается в субботу».

Женщины-водители гораздо чаще предпочитают автомобили с автоматической коробкой – это общеизвестный факт. Все дело в том, что у них нередко возникают проблемы с переключением передач. Но одна, с которой я одно время был, потренировавшись в переключении скоростей на моем члене (первая передача, вторая, третья… задний ход), уже потом не отказывалась от ручника.

Я всего лишь человек пост-культуры. Типовой ее представитель. Отторгнутый Космосом и не принятый Землей, я живу в кромешном хаосе своих мыслей и чувств.

Об этой треклятой серной кислоте вообще не стоило бы вспоминать… Черт меня дернул тогда согласиться везти ее. И человека-то этого я толком не знал, но не смог отказать. И вот лезу я с канистрой в переполненный «львовский» автобус через переднюю дверь. Мало того, что пассажиры матерят меня и выталкивают обратно, так еще и водитель не пускает. Я смотрю на него молящим взглядом. Он (добрый, видать, малый) говорит: «Я сейчас нажму кнопку, откроется багажник, туда и ставь…». Багажник! Достаточно вспомнить, что у «львовского» автобуса, как у «Запорожца» и у «Феррари» в багажнике мотор. Я не террорист. Машу рукой и возвращаюсь на завод, где он мне передал канистру. Время уже позднее. Его не нахожу, но нахожу (хоть и не без труда) служебное помещение, где состоялась передача. Дверь закрыта, но в замке ключ. Открываю, ставлю канистру, и вдруг откуда ни возьмись – уборщица. Страшная как фурия. Истошно орет, свистит в свисток, зовет охрану, милицию. Прибегают охранники, заламывают мне руки. На мое счастье по коридору проходит комиссия в галстуках. Спрашивают, что случилось. Уборщица шепчет одному из них – самому пузатому – на ухо и тычет пальцем в меня. Пузач неожиданно рассмеялся, перекинулся несколькими неясными словами с остальными и пожал мне руку. На этом, кажется, все и закончилось.

Начало сезона сбора камней…

Память странным образом приковала меня к этому перекрестку, распяла на нем. И что в нем, собственно? Ничего особенного. Перекресток Кронштадтской и Дороги на Турухтанные острова. Однако застряли мы там с Максимовым основательно. Что-то вязко-тягучее препятствовало движению, не давало нам возможности действовать решительно. Мне нужно было спасти пропуск, отобранный у меня охраной порта, и получить справку о повреждении контейнера с грузом ценностью в сотни тысяч долларов. Максимову, откровенно говоря, не нужно было ничего, но он не хотел уходить. Да и мне было как-то совестно перед ним. Не раз и не два я невольно обижал и оскорблял его, что до сих пор тяжким грузом лежит на моей совести… Это, конечно, угрызения совести совсем иного рода – не те, что в отношении Вольского – нашего с Максимовым общего знакомого юности – который, практически, проклял меня. Если копаться в этом деле, то, конечно же, я безумно виноват перед Вольским. Трахнул его, когда нам было по 18 лет, но по обоюдному согласию. Кончил ему шесть раз в рот и еще четыре – в жопу. Уговорил? Да! Но он ведь дал себя уговорить. Он сам потом так в этом и признавался: «Как это только ты смог меня уговорить?…». Но о Вольском речь пойдет потом, если вообще пойдет (как сказал бы я сам лет тридцать назад, когда писал текст, который впоследствии стал «Принципом неопределенности»)… Но вернемся на роковой перекресток. Я пошел пешком в сторону порта, предоставив Максимова его собственной судьбе. Он плелся за мной, то отставая, то пытаясь нагнать. Асфальт кончился, началась пыльная песчано-цементная дорога. Проезжающие самосвалы, фуры и контейнеровозы обволакивали нас облаками пыли. Здесь я вторично пожалел, что не прогнал Максимова, не настоял, чтобы он уехал на метро, трамвае, маршрутке – не важно на чем – хоть верхом на собственной гордости! Ведь он астматик, и эта пыль могла доконать его… Но, как бы там ни было, мы достигли проходной, где, как ни странно, мне вернули пропуск без лишних вопросов. Более того, они выдали разовый пропуск Максимову, на что я даже не смел рассчитывать. Пришли в контору. Долго искали нужный кабинет. Нашли. У двери сидят несколько лохов. «Слава богу, – подумал я – сейчас быстро отстреляемся и уйдем». Черта с два! «Кто последний?» – спрашиваю я лохов. Они переглядываются и нехорошо как-то смеются нам прямо в лицо. «Я последний» – говорит один из них, – «Но передо мной двести семь человек. Записывайтесь». Двести семь! Даже если по пять минут на человека, когда же мы выйдем отсюда? Так рассуждая, я бессознательно погружаюсь, проваливаюсь в мир, представленный фотообоями, изображающими морские контейнеры всевозможных видов, окружающими дверь заветного кабинета.


<< 1 2 3 4 5
На страницу:
5 из 5