***
Как считает Ленка, у меня особый талант притягивать всякие
неприятности и несчастья. Она ехидно шутит, что даже в раскалённой
Синайской пустыне, где Моисей сорок лет водил свой народ я запросто
умудрился бы отыскать лужу, да ещё и утонуть в ней…. Это конечно
перебор, но изрядная доля правды присутствует.
Взять хотя бы теперешнюю операцию, на выполнение которой по плану отводилось шесть дней. У меня же сразу всё пошло не по плану и в результате я оказался в чрезвычайно опасном положении, из которого теперь приходиться выбираться, прилагая столько усилий, теряя драгоценное время и драгоценную энергию накопителя, подвергаясь ненужному, ничем не оправданному и смертельному риску….
Конечно, при проведении любой операции в незнакомом и чужом времени могут возникнуть нештатные ситуации, в той или иной степени, влияющие на результат её выполнения. От этого не застрахован ни один самый опытнейший и гениальнейший оператор. Никакая сверхмощная институтская аналитическая машина, вся команда аналитиков не в состоянии предвидеть разворота событий, с чем придётся столкнуться оператору в реальности….
Кто в Институте мог предположить, что какой-то мексиканский сопляк из убогой деревушки на Миссисипи возомнивший себя настоящим bandito* ухитрится украсть аппаратуру возвращения, и что бы вернуть её, я вынужден буду гоняться за мальчишкой почти неделю.
И, как результат – я на две недели завяз в этом чёртовом форте.…
***
…До начала вылазки остаётся всего ничего. Я собран и готов. Огромным усилием воли подавляю страх и все мешающие теперь эмоции. Полностью сосредотачиваюсь на ожидании сигнала. Сейчас должны ударить орудия с бастионов. Ворота раскроются и….
Артиллерия форта начала ровно в три. Створы ворот распахнулись и всё завертелось….
Прижавшись к гриве коня, я летел, ничего не ощущая кроме
яростного свиста ветра. Я никогда так быстро не скакал. Время словно спрессовалось в бесконечность. Кровь бешено пульсировала в висках. Сердце колотилось так, что казалось, вот-вот расколет грудную клетку и вырвется на волю. Откуда-то, словно из другого мира, я слышал канонаду далёких артиллеристских выстрелов, но мне было не до них. Я мчался к спасительному перелеску…. Он стремительно приближался, то ныряя куда-то вниз и скрываясь из виду, то стремительно и неожиданно появлялся, надвигаясь рывками, подобно кадрам старинного кинофильма. Пули всё чаще и чаще и всё ближе и ближе свистели вокруг….
Вдруг я почувствовал активизацию сканера….
5
Подмосковье 1991 год
Ливень уже терял силу и стихал, когда к пятиэтажке подошёл человек и скрылся в одном из подъездов.
Пятиэтажка была самая обычная, ничем не выделявшаяся среди подобных ей железобетонных коробок по Школьной улице. Окраинной улице города, за которой начинался лесной массив, дачи и озеро – любимое место отдыха горожан.
Подъезд, в котором скрылся человек, тоже был самый обыкновенный. С
обшарпанными, давно не крашенными стенами, исписанными примитивными graffiti* и
любовными посланиями типа: « Светик я люблю тебя», малограмотными, но
жизнеутверждающими надписями: «heavi metal for oll», « Рunk no dead“, „ГР. ОБ.
круто», «любирам конец», «SSSR forever». С банками-пепельницами на замусоленных, пожелтевших от времени изрезанных не всегда печатными надписями подоконниках. С многолетним устойчивым запахом собак и кошек, с кислым ядрёным запахом дешёвого табака. И с доминирующим над всеми другими запахами, тянущийся из подвала «микс» затхлости и резкого специфического запаха мочи.
***
Человек тяжело и устало поднимался по лестнице. С насквозь промокшей
широкополой шляпы и тёмного длинного плаща стекали струйки воды. Шпоры кавалеристских сапог методично позвякивали в такт шагам. На последнем, этаже человек остановился и позвонил в дверь. Обыкновенную входную квартирную дверь, обитую местами потёртым дешёвым тёмно-коричневым кожзаменителем.
Ему открыли не сразу. Человек шагнул в слабоосвещённое пространство и очутился в крошечной прихожей. Человек прислонил к стене карабин, снял шляпу и кавалеристские перчатки, сбросил напрочь промокший длиннополый плащ, с трудом стащил сапоги и прошёл в ярко освещённую комнату. Это был высокий, смуглый, широкоплечий молодой человек, одетый в изрядно поношенный серо-голубой мундир офицера Конфедерации времён Гражданской войны Северных и Южных Штатов Америки. Из кобуры на широком ремне торчала рукоять крупнокалиберного револьвера.
Молодого человека тепло обнял и крепко пожал его сильную руку пожилой мужчина. Лет около шестидесяти. Высокий. Крупный. С некогда спортивной, а теперь грузной фигурой кабинетного работника. Его западнославянское лицо: крупное, с широким прямым лбом, рельефно обозначенными надбровными дугами, слегка удлиненным, словно изломанным в переносице «боксёрским» носом, чётко намеченными скулами, волевым тяжёлым подбородком, глубоко посаженными голубыми глазами казалось суровым и даже надменным. Но где-то в глубине глаз и паутинках морщин замаскировались тёплые добрые искорки.
– Что происходит шеф? Я уже не нужен «конторе» и меня решили ликвидировать перетащив через прямое перемещение. Да ещё и локализовав на пятнадцать километров от базы. Так можете воспользоваться карабином или этим «Кольтом». Чик, и ни каких проблем. – В голосе молодого человека слышались усталость и раздражение.
– Виктор, я понимаю твоё состояние, но прошу держать себя в руках. Ты хорошо знаешь, что только обстоятельства чрезвычайной важности заставили нас прибегнуть к «прямому перемещению». Мы отлично осознаём меру опасности и высокую степень риска, но другого выхода не оставалось. А главное, нет времени на подготовку стандартного «перемещения». У нас чепе. Срывается важнейшая операция. Так что отдохни и включайся в работу. Я тоже бросил свои дела и прибыл сюда не развлечения ради. На всё даю двенадцать часов. – Подытожил разговор шеф. Но внимательно посмотрев на молодого человека, поправился. – Сутки….
6
Подмосковье 1991 год
Режиссёр Куняев с трудом разомкнул тяжёлые слипающиеся веки и не сразу сообразил, где он. Гудящая раскалывающаяся с перепоя голова отказывалась служить режиссёру. Но всё же, через какое-то время мутный взгляд служителя муз смог различить и идентифицировать замкнутое плохо освещённое пространство, как свой гостиничный номер. Он узнал и свою всклокоченную, измятую постель – словно на ней занималась «групповухой» вся съёмочная группа, кроме помрежа Раисы Степановны с
которой заниматься «групповухой» не стал бы ни кто, ни с каким количеством водки.
Режиссёр «навёл резкость», увидел раскрытую дверь номера и два синюшные существа на пороге.
Режиссер почувствовал, как противный липкий пот ручейком заструился по спине.
Горячий лоб покрыла испарина. Волосы сделались жёсткими мокрыми и противными. Комната качнулась и поплыла. В голове яркими вспышками мелькнули два образа. Первый – «белка»*, допился, конец. Второй, более нейтральный и безопасный: «гуманоиды» пришельцы из космоса, братья по разуму….
Существа что-то говорили, как показалось режиссёру с укором в его адрес на вроде бы знакомом, но теперь, «с бодуна» не распознаваемом языке….
Ещё через некоторое время с трудом возвращающийся к жизни мозг служителя искусства определил в синих существах милиционеров. Обычных родных советских мильтонов или ментов, или как ещё называла служителей правопорядка наиболее «любящая» их часть населения нашей необъятной прошедшей через лагеря и тюремные зоны Родины – мусоров или легавых. Родину Мать большой патриот Куняев, понятное дело, любил. О чём постоянно и пламенно, до дрожи в голосе и соплей распинался со всех кинематографических трибун. А, следовательно, и мусоров, то бишь, милиционеров режиссёр тоже любил. И даже время от времени порывался запечатлеть их светлый образ и нелёгкие будни на, так сказать, «бессмертный целлулоид». Но к столь благодатной теме и щедрой руке Министра внутренних дел и без Куняева охотников имелось «до утопа». И охотников рангом повыше, и с партийным стажем побольше. Привыкший к партдисциплине «с пелёнок», режиссёр не роптал. Разве только, в полголоса верной жене Валентине или всё понимающей «боевой подруге» Ильмирочке…
Куняев изобразил на помятом лице нечто похожее на улыбку и широким жестом конферансье приглашающего на сцену артиста, предложил стражам порядка войти.
– …Конечно, мы вас понять можем Станислав Никифорович. Но и вы войдите в наше положение. Городок наш небольшой. Каждая собака, можно сказать, на виду. А она пол улицы загородила – ни проехать, ни пройти. И лягается. И ни кого к себе не подпускает, гадюка. А пристрелить жалко. Да и казённое имущество, как ни крути. Вам
же за неё потом и отвечать придётся….
– Кто? – Тупо спросил ничего не понимающий и чувствующий как последние волосы дыбом встают на голове, быстро трезвеющий патриот-режиссёр.
– Да коняка ваша. Кто же ещё!? – Почему-то обиженно и раздражённо ответил пожилой милиционер. – Мы вам товарищ режиссёр уже полчаса об этом толкуем. Конь ваш придурошный.
– Кино конечно у нас искусство наиглавнейшее. И конь ваш знатный. Красавец, ничего не скажешь. Не то, что у нас в деревне. Огонь. – Поддержал коллегу второй милиционер. – Но вы, всё же распорядитесь, что бы его с дороги прибрали. Движению мешает. Тем более, что на Школьной живёт тесть самого председателя исполкома товарища Мартыненко. Как бы до товарища Мартыненко инцидент не дошёл. А там и до
вашего киношного начальства.
С этими словами, козырнув, милиционеры удалились. А режиссёр трясущимися
руками долго и бестолково шарил под столом среди пустой посуды. Нашёл бутылку недопитой «Посольской» водки. И со словами: «Какой, блин, конь?» жадно сделал несколько глубоких глотков так, что жидкости в бутылке заметно поубавилось. Отдышавшись, режиссёр подумал, что больше никогда не выпьет ни стопки с этими придурками Шмаковым и Нармандяном и агентом Моссада* оператором Аркашей Штейнбергом….