Четыре дня. Сборник рассказов

– Мы можем пообедать вместе? – полуобернулся он.

– Пообедать?

– Да. Просто пообедать. Вера сегодня задержится в школе…

– А откуда… – начала она, но он перебил её.

– Вы сами обмолвились, что теперь по четвергам Вера в театральном… – Она промолчала. – Я не выпытываю секретов. Если вы возражаете, я поверну обратно… – и она снова ничего не сказала.

– А потом…

– Что потом? – резко откликнулся он.

– Потом, если бы я… – она запнулась, – если бы я была нормальная, вы бы спросили, нельзя ли вам остаться у меня? – Он ничего не ответил. Они ехали молча всю дорогу. Когда машина остановилась, он обернулся к ней:

– Простите моё молчание. Можно я вам отвечу за столом… У нас в классе учился мальчик… Николай. Коля Демченко… Такой тихий обыкновенный отличник. Семья состоятельная. Мама в Академии наук работала, папа инженер, Алёнка сестра… Обыкновенный мальчик… У нас немецкий язык был. В середине года, это в седьмом классе, учитель умер, Ксан Ксаныч. На знания наши это никак не повлияло: мы и так ни черта не знали, он на уроках нам больше про старину рассказывал. Месяца два мы балбесничали. Иногда нам уроки заменяли, иногда русский сдваивали, иногда математику… А потом однажды директор привёл в класс нового учителя. Мы её сразу Грымзой окрестили. Лоб в морщинах, прикус неправильный, как говорят, собачий, и горб! Ну не горбище, а так – небольшой, но всё равно заметно. Если бы не это, она бы была высокой и стройной, наверное. А так… И начала она нас так драить своими перфектами и имперфектами, что просто умёглих – невозможно! Мы же ни черта не знали – ни грамматики, ни произношения, а она принесла на первый этот урок Гейне и полчаса читала нам его стихи. Содержание переводила кратко и хотела, чтобы мы влюбились в звучание немецкой речи! А мы все её ненавидели. Это как-то с войны осталось – «лающий» немецкий язык, «язык врага», ну и так далее. И по кино, и по книгам, да и по рассказам, как говорится, очевидцев… У меня и отец воевал, и брат погиб… Да у всех так. Короче говоря, не поверили мы ей и не полюбили её вовсе… Учить – учили, чтобы аттестат не испортить, а симпатии не питали…

Она сидела напротив, слушала, как, может быть, только в детстве, бывало, сказку из уст отца, и ни о чём не думала, а представляла этот класс, горбатую учительницу с томиком Гейне и все эти «их кемме мих, ду кемст дих…». Время как-то отодвинулось, и всё вокруг отодвинулось – какое-то театральное волшебство окружило её. И только долетал его голос…

– Вот. И однажды мы пошли в поход всем классом… Ну не все пошли, но это называлось «всем классом», в День Пионерской организации, 19 мая, и на два дня. Тащили с собой палатки, рюкзаки, котелки… Ну весело было… И две учительницы с нами: классная руководительница Людмила Ивановна и немка Генриетта Венедиктовна… Там-то она класс показала! И палатку поставить, и костёр развести, и сварить, и веток нарубить, и спальное место устроить… Ну так ловко, что все про свою неприязнь позабыли и стали к ней тянуться. Поход кончился, а всё переменилось. Опять стали просить её в поход сходить с нами и опять пошли, потом несколько человек собрались и попросили её куда-то поехать с ними в туристический лагерь… Короче говоря, оказалось, что она заядлая туристка, и ходит в походы давно, и звание инструктора у неё, и всё такое прочее… И Коля во все походы с ней ходил. Многие ребята отстали, повзрослели, девочками обзавелись, им с ними интереснее, а Коля всё с ней и с ней… Все вокруг уже понимали, что тут не просто любовь к туризму или немецкому языку, хотя ей под сорок было… Ну… Ну, нам по семнадцать в десятом исполнилось…

Короче говоря, как только он получил аттестат, ушёл из дома и переехал к ней. Родители в истерике, побежали в РОНО, в райком… А тут Коле исполнилось восемнадцать, и всё по закону… Они расписались. Она перешла в другую школу, он поступил в институт: головастый парень был. Мы редко встречались. Детей у них не было, а жили, говорят, душа в душу и всё в походы ходили, и летом, и зимой. Лет через восемь я её случайно встретил в другом городе, далеко – такая маленькая сгорбленная старушка. Она меня узнала, а я, дурак, не сориентировался и так весело спросил, мол, вы здесь в походе… А она так тихо мне в ответ: «Коля умер…» Что, как – я потом узнал… И про неё, и про него. Она в ссылке выросла. В войну же все немцы советские шпионами стали. Отсюда и Гейне её, и навыки все туристские. Они с Колей душа в душу жили, любили друг друга без памяти… И однажды на улице её обозвали, оскорбили, он за неё заступился, его избили так… ну, проще сказать – убили. Этих бандитов нашли сразу, да что толку… Лет десять, я знаю, она ещё жива была…

Мы собирались классом, праздновали двадцать лет окончания школы. Почти все пришли… Представляете, тридцать пять парней… Ну, мужиков уже… И всё про них говорили, и, знаете, как бы это сказать, завидовали, что-ли, им… Выпили крепко. Сидели, по кругу рассказывали каждый о себе, делились прошлым, и выходило, что ни у кого, как у них, не было…

Они долго молчали. Наверное, ему нужно было время, чтобы вернуться из прошлого. Потом он посмотрел на неё пристально, опустил глаза и твёрдо сказал:

– Да. Я бы хотел, если вы разрешите, у вас остаться, Людмила Дорофеевна. И это не имеет никакого отношения к тому, о чём вы сказали.

Теперь она лежала, уставясь в потолок, и думала: что может сказать ему в ответ на его вопрос? Как её изнасиловал какой-то пьяный парень в деревне на сеновале и, когда слез с неё, вдруг протрезвел и стал извиняться: «Девка, ты прости, я не знал, что ты калека». Как она рыдала у бабки на коленях и хотела повеситься, а потом, когда поняла, что беременна, однажды подумала, что, если б не этот негодяй (да какой негодяй?), не было бы у неё Верки, да и вообще бы ничего не было?

И, может быть, не чёрт шельмует, когда Бог спит, а судьба играет, когда им обоим совсем не до них – маленьких человечков с их вечными болями, заботами и страданиями.

Любовь никуда не уходит!

Моему внуку Илюше

Эти повторяющиеся субдоминанты никак не давали кончить, забраться, наконец, на порядком соскучившееся в долгом ожидании фа и закончить! Терпеть он не мог такие каденции и финалы!

«Прямо как у Генри Миллера, – усмехнулся он, – настоящий «Сексус».

И ещё ученик этот за спиной… зануда. Как учить его, если он не слышит?.. Размазня, как эта снежная каша на тротуаре. Как я его учить буду?.. Отказаться и не брать денег за прошедшие уроки, и всё… Вот возьму его в класс, и что? Потом четыре года вот так! Отворачиваться… А жить как? Если я брал за уроки, а потом к себе в класс – так ведь каких брал! Мне бы самому приплачивать за счастье учить таких дискайплз. Да-да, дискайплз, учеников. Микеланджело тоже этим зарабатывал…

Привезут на машине, увезут, обед с собой горячий… Так ведь век другой. Я из прошлого века, а сейчас другое время, совсем другое… Чего я к нему привязался? Ну что ему, тоже, что ли, за пять километров пешком трюхать в соседний посёлок, в клуб, где пианино… и телевизор к соседям проситься посмотреть? А у него мобильник да компьютер, и чего ему ноты переписывать в областной библиотеке, потому что их купить негде! Закажет – и пришлют по почте. А с диска сам компьютер ему партитуру распишет и напечатает ещё…

И чёрт с ним, пусть колотит! Мне тоже жить надо и дыры заткнуть. Конечно, похвалиться нечем будет… А может, и вовсе скажут, мол, постарели вы, дорогой Виктор Михалыч, ничего-то ваши ученики не показывают, конкурсы не выигрывают, медали не приносят, может, тяжело вам стало? Может… Нет уж, тут резон простой – пирог из одного изюма не бывает! Димка у меня есть, золотой парень! И Мариночка. А может, и из этого чего слепить сумею?.. Может, он, как я, настырный? Может, может… Только я всё сам… Бывало, сам услышал по приёмнику и не знал, как называется. Сам разузнал, где оно есть, пианино это, чтоб посмотреть только, не то что играть… Ну и мне повезло, что Эллу Васильевну встретил… Не встретил бы – и что? А ничего, другую бы встретил, обязательно! Так мне освоить это дело захотелось, ой! И слов-то таких не слыхал ещё: «исполнитель», «пианист»».

– Послушай, Паша! – обернулся он к сидевшему за роялем пареньку. – Погоди, погоди маленько… давай поговорим… Ты мне вот что скажи, есть у тебя… как бы это… вот чего тебе хочется так, что умереть готов, но чтоб сбылось? Скажи! Ну вот подумай… Ты не стесняйся, это не к уроку, а так вот любопытно мне! Ну… ну… ты чего плечами пожимаешь? Не знаешь? Или нет такого? А мне, представляешь, – он сел, опустил обе руки на ноги чуть выше колен и стал скользить ими вверх – вниз, вверх – вниз, – мне так играть хотелось, что я, бывало, как услышу рояль – по радио, конечно. Я ж деревенский, у нас никто не играл, ни в одном доме инструмента не было. Понятно, по радио… Как услышу, сдавливать рёбра начинает вот тут, с боков, и дыхания не хватает… А потом ночью просыпался оттого, что будто слышу рояль, и не пойму, то ли радио, то ли я сам играю… Слышу и вижу, как пальцы по клавишам бегают…

Вот представляешь… Друг у меня был, Юрка, сосед. Тот морем бредил! Чего ему море… оно от нас за тыщу вёрст было! Где он его видел, от кого слышал о нем? В книжках, что ли, начитался… А только море – и всё! Жить не мог без моря. Хоть и нет моря, а он и форму себе смастерил, и картами комнату обклеил вместо обоев, значит, и компас на руке таскал, и всяких словечек морских полна голова, и игры у него, пока мальчишками были, – всё о море. Не казаки-разбойники, не наши-фашисты, а всё капитаны, да какие! Он нам такие истории рассказывал о морских путешествиях, крушениях, о морских эскадрах и боях… До сих пор помню. Он когда рассказывал это, делился с нами счастьем своим, мы все за ним пойти готовы были, все! Про своё забывали – так увлекал нас! Просто как омут в реке затягивает: вот закрутит, закрутит…

Ты давай, послушай, что тебе Шуман говорит. Ты вслушайся, проникнись… Знаешь, у него тоже… Как сказать… Ну даже не мечта, а любил он женщину одну, девушку, а отец поперёк стоял, никак согласия не давал. Главное, и она его любила, только послушная очень была. Такая, знаешь, папина дочка! А я тебе так скажу: когда страсть у тебя есть – никого не слушай, только сердце… Он её так любил, с ума сходил, жить без неё не мог. И ждал, ждал год за годом. И рассказать некому, поделиться мукой, понимаешь… Вот он и писал об этом, писал… Не сочинял, а просто правду одному своему роялю рассказывал… Ты пойми, нет, так вслушайся, ну будто он друг твой и только тебе доверился! Ладно? Ведь это такая тайна!..

Вот погоди-ка, дай я сяду…

И, может быть, никогда в жизни он не играл так, как этому мальчишке. И не помнил уже, что играет, что в классе, что всякие мелкие сомнения и сделки с совестью не дают ему жить уже несколько лет, с тех пор как всё стало рушиться, да не само по себе, а под напором нахрапистых и пустых деляг, которым никакого дела не было до него, до его музыки, до его жизни, и не было дела до Юрки Попова, который прошёл все моря и обогнул все материки…

– Ты знаешь, – он вдруг оборвал игру и повернулся к мальчишке, – он в Москву приезжал! Женился всё же и приехал в Москву, а жена его была пианистка, очень известная, блестящая пианистка… И они в Москве концерты давали, она его произведения тоже исполняла. И я когда учился, здесь же вот… нет, не в этом классе, в крыле напротив, – я, когда мне Шумана готовить надо было, пошёл по городу, по тем местам, где они ходили, где жили, где музыкальные вечера давали, где на Москву-реку смотрели, где в Кремль заходили… Он дневник вёл, а Клара за ним записывала. Он не здоровый человек был… По-моему, он так любил её, что в ожидании надорвался… так и кончил дни плохо, совсем плохо. Да без боли ничего родить нельзя, милый! Ну постарайся, вслушайся… Садись вот, садись, я тебе поиграю… Потому что, если не заболеешь им, если с ним не заплачешь вместе – ничего не будет. А поверишь ему, и стиснет грудь, тогда… тогда… Да вот, слушай…