Дневник провинциала в Петербурге

– Mais oui! Mais comment donc! Mais certainement!

К счастью, в это время в гостиной раздалось довольно громогласное «ш-ш». Я обернулся и увидел, что хозяин сидит около одного из столов и держит в руках исписанный лист бумаги.

– Messieurs, – говорил он, – по желанию некоторых уважаемых лиц, я решаюсь передать на ваш суд отрывок из предпринятого мною обширного труда об уничтожении. Отрывок этот носит название «Как мы относимся к прогрессу?», и я помещу его в передовом нумере одной газеты, которая имеет на днях появиться в свет…

– Mesdemoiselles, voulez-vous bien venir еcouter ce que va lire le prince?[68 - Барышни, не хотите ли послушать, что будет читать князь? (фр.)] – обратилась княгиня в другую комнату.

Смех и шум прекратились – молодежь высыпала в гостиную.

– Надо вам объяснить, messieurs, что мы, то есть члены консервативной партии, давно чувствовали потребность в печатном органе. У нас была одно время газета, но, отчасти по недостатку энергии, отчасти вследствие некоторой шаткости понятий, она прекратила свое плодотворное существование. Теперь мы решились издавать новую газету под юмористическим названием «Шалопай» – ежедневное консервативно-либеральное прибежище для молодцов, не знающих, куда приклонить голову. Мы выбрали это название, потому что оно совершенно в русском, немножко насмешливом тоне… N’est-ce pas, messieurs?[69 - Не правда ли, господа? (фр.)]

– Из-за одного заглавия, ваше сиятельство, сколько будет пренумерантов! Вот увидите! – вставил свое слово господин, который хвастался запиской о тлетворном направлении современной русской литературы.

– Итак, messieurs, приступим.

«КАК МЫ ОТНОСИМСЯ К ПРОГРЕССУ?

Сила совершившихся фактов, без сомнения, не подлежит отрицанию. Факт совершился – следовательно, не принять его нельзя. Его нельзя не принять, потому что он факт, и притом не просто факт, но факт совершившийся (в публике шепот: «Quelle luciditе!»[70 - Какая ясность ума! (фр.)]). Это, так сказать, фундамент, или, лучше сказать, азбука, или, еще лучше, отправной пункт.

Итак, факт совершился!

И мы не отрицаем его, но принимаем с благодарностью. Мы с благоговейною благодарностью принимаем все совершившиеся факты, хотя бы появление некоторых из них казалось нам прискорбным и даже легкомысленным (в публике: «Avalez-moi cela, messeigneurs!»[71 - Извольте и это проглотить, господа! (фр.)]). Факт совершился – и мы благодарим. Мы благодарим, потому что мы благодарны по самой природе, потому что наши предания, заветы наших отцов, наше воспитание, правила, внушенные нам с детства, – все, en un mot[72 - Одним словом (фр.).], создало нас благодарными…»

– Pardon! – раздается голос старого дяди. – Vous avez fourre l? une expression fran?aise! Mettez plut?t[73 - Вы ввели тут французское выражение! Скажите лучше (фр.).], – «одним словом».

– C’est juste, mon oncle![74 - Правильно, дядюшка! (фр.)] Итак, messieurs: «…Все, одним словом, создало нас благодарными. Мы не можем не благодарить, точно так же как не можем не принести наши сердца на алтарь отечества в минуту опасности. Отечество, находящееся в опасности, – это мы сами, находящиеся в опасности! И мы не принесем ему в дар сердца наши – мы поспешим приветствовать его врагов! Нет, мы не сделаем ни того ни этого, потому что отечество и мы – это что-то совершенно нераздельное. Это до такой степени не подлежит отделению в смысле умственности, как и в смысле материальности, что как отечество не может существовать без нас, так и мы не можем существовать без него. А потому, возвращаясь к первичной моей мысли, повторяю: мы благодарим, ибо это есть наша натура.

Теперь рассмотрим несколько близким образом, что такое есть это священное право благодарить.

Благодарить – это фимиам. Это возносящийся фимиам сердца. Точно так же, как для того, чтобы понятно писать по-русски, надобно прежде всего и преимущественнейше обзнакомиться с русским языком и памятниками грамотности, точно так же, повторяем мы, для того, чтобы благодарить, надобно иметь доброе и преданнейшее сердце. Но преданнейшее сердце не только благодарит, но и преимущественнейше предостерегает. Или, лучше сказать, не предостерегает, в грубом значении этого слова, но от благодарных чувств заявляет. Мы не отрицаем совершившихся фактов, мы благодарим, но в то же время заявляем! Мы заявляем, потому что имеем преданнейшее сердце, и потому заявление является на устах наших не в печальном образе горькой улыбки, но в прекрасном виде улыбки, исполненной доверия. Мы не осмеливаемся изречь из наших уст: «Довольно!», ибо не можем даже знать, действительно ли есть то довольно, что нам кажется таковым. Но мы говорим: «Примите благоговейный фимиам, который испускают наши сердца, и ежели мы ошибаемся, то дайте нашей мыслительности другое направление!»

– Encore une fois pardon![75 - Еще раз извините! (фр.)] – вновь откликается дядя. – Мне кажется, это не совсем точно! Не лучше ли сказать: «Дайте другое и, конечно, столь же благоговейное направление нашей мыслительности». А еще бы лучше: «нашим мыслительным благожелательностям»? N’oubliez pas, mon cher, que vous protestez (ты мягко стелишь, да жестко будет спать, comme dit un charmant proverbe russe), et tu sais que dans ces choses-l? rien n’est ? nеgliger![76 - Не забывайте, дорогой мой, что вы протестуете… (как гласит превосходная русская пословица) а ты знаешь, что в этих вещах нельзя ничем пренебрегать! (фр.)] Присутствующие переглядываются между собой, как бы говоря: какой тонкий старик!

– Merci, mon oncle, vous avez touchе juste![77 - Благодарю, дядюшка, вы правильно подметили! (фр.)] Итак, messieurs, будем продолжать в измененной редакции:

«…другое и, конечно, столь же благоговейное направление нашим мыслительным благожелательностям.

Итак, факт совершился. Мы все видели его совершение, и сердца наши благожелательно – можно сказать, благоговейно – содрогались. Теперь, мы спрашиваем себя только, должен ли повторяться этот едва совершившийся факт безгранично, и на вопрос этот позволяем себе думать, что ежели бы рядом с совершившимся фактом было поставлено благодетельное тире, то от сего наши сердца преисполнились бы не менее благоговейною признательностью, каковою был фимиам, наполнявший их по поводу совершившегося факта. Мы были благодарны за факт, но мы, конечно, будем не меньше благодарить и за тире, ибо, как я сказал уже выше, право благодарить есть, так сказать, лучшее и преимущественнейшее право, которое мы за собой признаем!

Совершившийся факт – это есть мудрость. Тире – это есть более, нежели мудрость: это мудрость в мудрости («quelle profondeur!»[78 - Какая глубина! (фр.)]). Вспомним по сему случаю Наполеона Третьего, а в настоящую минуту князя Бисмарка. Они сие должны со временем познать, что мы теперь от себя скромным образом утверждаем. Вспомним еще великого преобразователя экономических законов Англии Роберта Пиля, но не забудем и величайшего Вашингтона! Везде и повсюду – закон один, который есть таков: прогресс – это мудрость стремительная, уносящая за собой историю; тире – это мудрость, оглядывающаяся назад, скующая историю, а не низвергающая ее в прах!

Стало быть, если мы благоговейно просим поставить тире, то не только не грешим против мудрости действительной, но даже споспешествующим образом доказываем, какая от того есть приносимая польза.

Мы объяснились с нашими читателями с открытым сердцем; надеемся, что они с таковым же отнесутся и к нам. Быть может, нас будут бранить ретроградами, но мы того не боимся. Мы не имеем ничего бояться, ибо мы не ретрограды. Мы только не хотим бежать вперед сломя голову, потому что ежели все побегут и от того сломают головы, что может из сего произойти, кроме несвоевременной гибели? Вот этого именно вопроса никогда не задают себе господа – слишком пламенные прогрессисты, но не мешало бы от времени до времени все оное себе припоминать. Мы говорим: «не мешало бы, потому что никогда не мешает то, что есть само по себе полезно. А что припоминание такого рода полезно, то это несомненно доказывается приносимою им везде и повсюду бесчисленною пользой.

Затем, прощаясь с читателями до следующего нумера, в коем постараемся обстоятельнейше объяснить нашу profession de foi[79 - Символ веры (фр.).], воскликнем: «С нами наше право!», а затем: «Да пребудет над нами Божие благословение!»

Хозяин умолк. В публике раздавались сдержанные восклицания: «Прекрасно!», «Мастерски!», «Bien еcrit et surtout bien pensе!»[80 - Прекрасно написано и в особенности прекрасно задумано! (фр.)]

Но я почти обезумел от скуки. Никогда я так ясно не сознавал, что пора пить водку, как в эту минуту. Прокоп, очевидно, следил за выражением моего лица, потому что подошел ко мне, как только кончилось чтение.

– Уйдем: на тебе лица нет, – тошнит тебя, что ли? – Он вдруг начал говорить мне «ты».

Мы вышли; нас охватила лунная морозная петербургская ночь.

– Айда к Палкину! – скомандовал Прокоп извозчику. – Я, брат, нынче все у Доминика да у Палкина развлекаюсь: напитки тут крепки. Есть устрицы у Елисеева да ужинать у Дюссо тогда хорошо, когда на сердце легко. Концессию там выхлопотываешь или Шнейдершу облюбовываешь – ну и тянет тебя к легкому напитку. А как наслушаешься прожектов об уничтожении да о расстрелянии, так на сердце-то сделается так моркотно, так моркотно, что рад целую четверть выпить, чтобы его опять в прежнее положение привести! А какова статейка-то?

– Гм… да… статья… это…

Вспомнив про статью, я так обозлился, что не своим голосом закричал на извозчика:

– Пошел!

– Да, брат, за такие статейки в уездных училищах штанишки снимают, а он еще вон как кочевряжится. Для того, говорит, чтобы понятно писать по-русски, надобно прежде всего и преимущественнейше обзнакомиться с русским языком… Вот и поди ты с ним!

Мы пробеседовали у Палкина до двух часов. Съели только по одному бифштексу, но выпили…

Одним словом, мы вышли на улицу, держась под руки. Кажется, даже пели песни.

На другой день утром, вероятно – в видах скорейшего вытрезвления, Прокоп принес мне знаменитый проект «о расстрелянии и благих оного последствиях», составленный ветлужским помещиком Поскудниковым. Проекту предпослано вступление, в котором автор объясняет, что хотя он со времени известного происшествия живет в деревне не у дел, но здоровье его настолько еще крепко, что он и на другом поприще мог бы довольно многое «всеусерднейше и не к стыду» совершить. А коль скоро человек в чем-нибудь убежден, то весьма естественно, что в нем является желание в том же убедить и других. Отсюда попытка разъяснить вопрос: отчего все сие происходит? – а затем и осуществление этой попытки в форме предлагаемого проекта.

Отчего все сие происходит? Конечно, от недостатка спасительной строгости. Если бы, например, своевременно было прибегнуто к расстрелянию, то и общество было бы спасено, и молодое поколение ограждено от заразы заблуждений. Конечно, нелегко лишить человека жизни, «сего первейшего дара милосердого творца», но автор и не требует, чтобы расстреливали всех поголовно, а предлагает только «расстреливать по внимательном всех вин рассмотрении, но неукоснительно». И тогда «все сие» исчезнет, «лицо же добродетели, ныне потускневшее, воссияет вновь, как десять лет назад».

Некоторые мотивы, которыми автор обусловливает необходимость предлагаемой меры, не изъяты даже чувствительности. Так, например, в одном месте он выражается так: «Молодые люди, увлекаемые пылкостью нрава и подчиняясь тлетворным влияниям, целыми толпами устремляются в бездну, а так как подобное устремление законами нашего отечества не допускается, то и видят сии несчастные младые свои существования подсеченными в самом начале (честное слово, я даже прослезился, читая эти строки!). А мы равнодушными глазами смотрим на сие странное позорище, видим гибель самой цветущей и, быть может, самой способной нашей молодежи, и не хотим пальцем об палец ударить, чтобы спасти ее. Устремим же наши спасительные ладьи для спасения сих утопающих, подадим руку помощи этим несчастным увлекающимся юношам! Сделаем все сие – и тогда с спокойною совестью скажем себе: мы совершили все для ограждения детей наших!»

Но всего замечательнее то, что и вступление, и самый проект умещаются на одном листе, написанном очень разгонистою рукой! Как мало нужно, чтоб заставить воссиять лицо добродетели! В особенности же кратки заключения, к которым приходит автор. Вот они:

«А потому полагается небесполезным подвергнуть расстрелянию нижеследующих лиц:

Во-первых, всех несогласно мыслящих.

Во-вторых, всех, в поведении коих замечается скрытность и отсутствие чистосердечия.

В-третьих, всех, кои угрюмым очертанием лица огорчают сердца благонамеренных обывателей.

В-четвертых, зубоскалов и газетчиков».

И только.

Вечером мы были на рауте у председателя Общества чающих движения воды, действительного статского советника Стрекозы. Присутствовали почти все старики, и потому в комнатах господствовал какой-то особенный, старческий запах. Подавали чай и читали статью, в которой современная русская литература сравнивалась с вавилонскою блудницей. В промежутках, между чаем и чтением, происходил обмен вздохов (то были именно не мысли, а вздохи).

– Где те времена, когда пел сладкогласный Жуковский, когда Карамзин пленял своею прозой? – вздыхал один.

– «Как лебедь на брегах Меандра…» – зажмурив глаза, вздыхал другой.

– Увы! Из всей этой плеяды остался только господин Страхов! – вздыхаючи вторил третий.

– Куда мы идем? Куда идем! – вздыхал четвертый.