Хутор моего детства

Хутор моего детства
Михаил Скачидуб

В сборник вошли воспоминания, отчасти – автобиографические, из детства, проведенного на хуторе. Живой язык, колоритность южного говора и ситуации, в которые попадает главный герой и его друзья, никого не оставят равнодушными. Смех сквозь слёзы, иногда – тихая грусть, а иногда – сарказм и самоирония, связывают в единое художественное полотно все события, происходящие то в донской степи, то в Панском лесу, на Савкиной речке, в Азове или в Ростове на Дону. Многие герои – реальные личности, и события, возможно, тоже происходили… Но читателю предстоит самому решить, где заканчивается рассказ, а где начинается сказка. Замечательный дар рассказчика не даёт скучать, а романтическое описание природы заставляет нас задумываться о той красоте, что всегда окружает нас – Матери-Природе. Содержит нецензурную брань.

Михаил Скачидуб

Хутор моего детства

Степь – мой край родной, навек любимый

Каждое место на Земле, каждая страна и город, будь то мегаполис или скромный провинциальный уголок, по своему уникальны и неповторимы. Кому-то нравится лес, кому-то горы, но для рождённого в степи краше её нет ничего на свете.

На юге русской равнины привольно раскинулся край Тихого Дона. Прекрасна наша Донщина! Природные богатства и местоположение на протяжении тысячелетий притягивали сюда многие народы. С нашими степями связана история скифов, сарматов, печенегов, хазар, половцев и других народов прошлого. Были здесь и татаро- монголы, и татары Крымского ханства, и турки. Кишела степь Донская и ногайцами всяких мастей, которых именовали русичи «татарвой».

С тех пор, ушедших в историю времён, нескончаемая даль легла во все стороны неяркого, затянутого дымкой равнинного горизонта. Там и здесь вдалеке маячат силуэты степных курганов. Молчаливые свидетели минувших веков, сторожевые и могильные курганы, едва приметны среди бескрайних полей. Вдоль степных речек тянутся станицы, хутора, села, окутанные зеленью садов. А вокруг селений – поля.

Они огромные. Кажется, что у них нет ни начала, ни края. Поспевающая пшеница свешивает тяжелые колосья к родимой земле. К далекой кромке равнинного горизонта убегают тёмно-зеленые волны кукурузных стеблей, а их мохнатые белесые султанчики переливаются морской пеной.

Шуршат листья высокого подсолнечника, обратившего свой лик к солнцу. Полевые просторы расчерчены в разных направлениях строгими рядами лесополос, которые ныне стали здесь такой же неотъемлемой частью пейзажа, как бесчисленные древние могильники кочевников.

Бескрайние степные пастбища и замечательный травостой когда-то обеспечивали ценнейшим кормом скот многочисленных кочевых народов, а в недалёком прошлом – табуны и стада наших прадедов, дедов и отцов. В пору моего отрочества (после страшной войны 1941- 1945 годов) она была именно такой.

В первый же год после окончания жестокой войны волею судьбы я оказался в степном донском хуторе, где жили родичи моих родителей. О годах моей жизни у дедушки с бабушкой в том хуторе осталось множество воспоминаний. Одно из них, особо врезавшееся в память – это Донская Степь, которая за околицей хутора далеко расстилалась, сливаясь с Кубанской.

Она чарует, когда сияет в тёмно-синем небе лунный свет. Она прекрасна когда на бледно золотом востоке, от света которого уходило ночное небо, делаясь серым, зелёным, как вода, и лазоревым, горела, невысоко над землёй, большая звезда…

Звезда, переливаясь в пламени востока, таяла, и вдруг поднималось багровым шаром солнца над лесом, меняя вокруг все цвета.

Менялась степь и её частица отведённая для выпаса скота – толока. Она казалась тёмно-красной, огненной, вся искрилась, и было в ней зябко и тепло. Шорохи и разноголосье звуков усиливались, и после ночного томления пробуждались утро и жизнь.

Толока – это не только выпас для скота, но и вольница босоногого детства девчонок и пацанов хутора. В долгие зимние вечера и первые весенние дни марта, мы, хуторские пацаны и девчонки, мечтали только об одном – поскорее бы окунуться в весну и лето: в густые травы толоки, в ключевые воды Савкиной речки, в лесные дебри Панского леса с его чудо-озером.

Теперь же знаменитая Донская степь осталась в своём первозданном виде лишь в балках, буераках, на каменистых буграх и увалах. Леса и целинные степи встречаются редко, в пейзажах повсюду преобладают безлесные пространства и распаханные поля.

Но и по сей день прекрасны её поля, золотящиеся необозримым океаном колеблемых ветром колосьев, бесконечные линии густых лесополос, разнотравья лугов, тихие степные речушки, зеленные сады и виноградники.

О ней, о любимой, писал наш земляк В. Моложавенко:

«Степь… Это несусветный простор, напоенный запахами цветущего разнотравья; наяренный цветами всех тонов и оттенков от ярко-красных маков до серебристой ковыли; простроченный любовными трелями всевозможных  цикад и кузнечиков; залитый песнями таких же влюбленных степных птиц. И вдаль разбегающиеся холмы, балочки, ерики, овраги, речушки, прудики, перелески…У каждого из нас облик природы родного края свой, особенный. Но любовь к нему у всех одна – безмерная, нежная и необъятная».

Толик Козленко и Шурка Омелько «вместях»

«…у нашего брата, старика, есть занятие, которого никакое развлечение заменить не может – воспоминания»

И.С.Тургенев.

Грех мне или два, уж как будет, но я иногда вспоминаю из своего детства случаи, о которых вам никогда и никто не расскажет, так как не был их соучастником. Особенно, если случаи анекдотические, как этот.

В хуторе моего детства жил колхозный «дурачок», как его считали, Толик Козленко, а ещё и «дурочка» – Шурка Омелько, которую незаслуженно таковой считали.

Это та, что на хворостине скакала по пыльным дорогам и орала:

– Едуть! Едуть вас, гадив, ликвидировать!

Толик же был «чёкнутый» на почве изобретательства универсального трактора, такого, чтобы пахал и копал одновременно.

Толик всегда был в соплях. Особенно при «изобретательстве». Так увлекался, что только шмыгал носом, да изредка сплёвывал то, что лезло в рот. С Толиком и Шуркой мы, пацаны и девчонки, не играли. Чего с «дурачками»-то путнего нашкодишь?! А нам без этого не интересно было. Как это не нашкодить?! Какие же мы тогда сорванцы?! По этой части мы были изобретательны. Мы обносили чужие сады и огороды, колхозную бахчу, или подстраивали какую-нибудь хохму тем, на кого «зуб имели», а не как Толик со своими тракторами и прочей техникой.

А как дружить с Шуркой, когда она, «дурочка» всё взрослые книжки читает?! Им некогда было с нами шкодить. Они, уж не знаю из каких побуждений, иногда кооперировались и что-либо вытворяли, как они говорили, «вместях». Им было хорошо. «Дурачков» всегда на Руси жалели, и особенно на святые праздники.

И как-то раз, на один из праздников, когда посевают святые иконы пшеницей, по-поверью – на урожай, Толик с Шуркой «вместях» посевали.

Пришли они к деду Грицьку, это моих дружков Кольки и Вовки дед, и Толик кричит:

– Пустить посивать!

А Шурка подголасивает:

– Посива-а-ть, посива-а-ть, посива-а-ать!

Дед Грицько был глуховат, поэтому и стал, приставив ладонь к уху, допытываться:

– Чого, диты, вам надо?

В два голоса те заорали:

– Посива-а-ать, посива-а-а-ть, посива-а-а-а-ть!

– А-а-а. Ну тоди заходьтэ в хату.

Как только зашли в хату, Шурка брякнулась на коленки, а Толик, сзади её. Уцепился за фуфайку руками и сразу же козлиным голосом начал такую, изобретённую им молитву:

– А паки-паки, а паки-паки…

Шурка тут же выдала свой куплет:

– Причипывся пэс до сракы! Алиллуя-я-я!

Они встали, сыпанули по горсти пшеницы и проса с горохом по иконам и запели:

– А в поли, поли, Сыдит дид на тупОли, А баба с груши,Обисрала диду уши. Алил-л-у-уй-я-я!

– Добре спивають, – нахваливал дед Грицько.

– Устя, ты чуешь, як гарно спивають!? Ты им канафэтив дай и по три копийкы. Бильш нэ давай. Ще богато посивальщикив будэ, – шамкал дед.

Баба Устя вытирала подолом юбки глаза, смеялась и говорила:

– Ага, дид, гарно! Як бы тиби и вправду уши обисрать! Надо с Толиком посовитоваться. Вин башковытый хлопыць.