Пять вариаций с мужьями

МИХАЙЛО. А ты? Шо ты даёшь? От эту книжную полку – и свои штаны?.. Значить, до нас на готовое добро. На дармовщину. Так-так.

ПЕТРО. Голодранец. Двадцать пять тысяч стоит с нами породниться!

МИХАЙЛО. Оно, конечно, можно снизойти. Для культурного человека скидку сделать. Хлопець ты здоровый, с тебя добрый бы работник получився… Так низзя ж работникив иметь. И хозяином тебя ставить тоже низзя: мозги у тебя не такие. Всё дело загубишь. Ну, на шо ты нам здався?..

Тишина застыла после их ухода.

Затулиха пришаркала:

– Не журысь… На свити завжды так було…

С Галей тоже разговор состоялся. Всей семьёй; тут и мать подключилась. Над учителем посмеялись – а Гале пригрозили. Как заклятие прочли.

– Уйдёшь к нему – от тебя откажемся. Без приданого уйдёшь, без наследства оставим. Всю жизнь будешь в тряпках ходить и копейки считать. Наше слово твёрдо!

Первый раз в Галиной жизни так страшно, так по-чужому с ней говорили мама и тато.

Молчала ошеломлённо. Потом разрыдалась, взахлёб.

Её утешили – ласково и искренне.

От печали и в отсутствие уроков и друзей сошёлся ближе Юра с завхозом.

В хате у Никитича – портрет Тараса Шевченко, рушником овитый. По народной традиции.

Старый человек Никитич.

Но – нескучный. Юрку поддразнивает:

– А, Ромео пришёл… Ну, давай по стопцу – и стихи почитаем. Про любов.

Был он до войны кузнецом. В войну в плен попал; вернулся в Кандиевку нескоро… И когда вернулся – кузни его уже не было и силы прежней в руках – тоже.

Обрез имеет и патроны – сосед в тридцатом спрятать попросил. Соседа раскулачили, обрез остался.

– Выбрось, – советует Юрий. – Не ружьё ведь.

– Жалко.

– Выбрось.

– Та какой же я тогда завхоз?..

Тянет к нему Юрку. Чует он в сухощавом этом старике вольность какую-то, весёлую смелость, независимость… Такое что-то, чего у Юрки недостаточно. Или вовсе нет.

О позорной беседе в селе не узнали. Затулиха молчала; Мусиюки – люди деловые, не болтливые.

Но самому ему – невмоготу.

– Никитич… Ну, что делать? Может, украсть её?

Хохотал Никитич от души.

– Ты, хлопче, сам уезжай. Уноси ноги.

– Да-да, я в отпуск пойду… уеду… А вернусь – к тому времени клубника как раз закончится…

Никитич глянул – ничего не сказал. Небрит Юрка, глаза вдаль устремлены и блестят.

Павел Сергеич обрадовался:

– Отпуск? Остаёшься, значит? От молодец! А я думал: три года свои отбудешь – и всё, прощай, школа… Хотя – у тебя ж тут зазноба…

Заявление подписав, до дверей проводил, довольный.

Выходя, столкнулся Юрка с райкомовским инструктором. Тем самым. Приехал он проверить молодёжные бригады. Заодно и в школу: как тут живёт комсомольская организация, как оформлена наглядная агитация, как тут слава отцов, стенды, альбомы.

А ночью, шагая от Никитича, наткнулся на райкомовский «уазик» у мусиюкских ворот.

Гостиницы в Кандиевке не было, приезжие всегда ночевали у кого-то. Но сейчас очень плохо от этого стало Юрке.

Затянулась у инструктора проверка. В райком из сельсовета звонил, командировку продлевал.

И Юрка не уезжает. Спит мало, похудел, одни глаза на лице. Молчит. Днём бабке в огородике поможет, вечером у Никитича посидит, ночью «уазик» проведает.

Через два дня – пропал «уазик». Уехал.

Для Юрки – как две недели тянулось. Вздохнул.

А когда с огорода пришёл к рукомойнику сполоснуться – над ветхой калиткой Сашкина голова:

– Юрий Витальевич… Здравствуйте. Подойдите…

И – негромко и быстро:

– Совсем как темно будет… Галя к модистке пойдёт… Домой потом будет идти… И там, где тополи, не доходя ставка… Знаете, ну?

– Подожди!..

Но Сашка уже шагал по улице дальше, не оборачиваясь.

Модистка – одинокая вдова, вся какая-то жилисто-плоская, – шила лучше, чем в ателье. Клубничники ей привозили журналы и делали по ним заказы, и из других даже сёл приезжали к ней иногда. Жила на краю, неудобно, – но для Юрки сейчас в этом было счастье.

Вышел по светлому, пошёл для маскировки сначала на ставок, вроде как искупаться. Но не решился: взрослых не было, плескалась малышня. Ушёл ещё дальше, дождался сумерек, потом завернул – и с другой стороны, не от села, пришёл к тополям.

Кто и когда их сажал?.. Неравномерно стояли и густо, и между ними заросли лоха…. А главное – для свиданий у молодёжи было другое место, над ставком за занавесом ив.

Луна, поначалу пугающе гигантская, поднявшись, сделалась меньше и засияла. Тени стали чернотой, и при этом в них безостановочно происходило что-то; а то, на что падал свет, застыло.