– Садись, не стой, – майор кивнул Гривцову на самодельный табурет. – Давно сбили тебя?
– Товарищ майор, – Гривцов сглотнул от волнения, – тут наши дня три назад не выходили?
– А что? Знакомые там у тебя?
– Так точно.
– Кто?
– Девушка. Радистка. Была такая? Темноволосая, невысокая?
– Была, – утвердительно кивнул майор. – Подруга?
– Жена, – сказал Гривцов, со странным чувством слушая свой голос, произнесший вслух это слово.
– Дела… – сказал майор.
– Где они сейчас? – спросил Гривцов, прекрасно зная, что на этот вопрос майор ответить не в состоянии.
– Попробуй в особом отделе узнать, – посоветовал майор. – Сам понимаешь – откуда мне знать, куда такие группы по возвращении направляются. Ну, сейчас дам тебе сопровождающего, пойдешь в дивизию.
Ночью Гривцов сидел в землянке начальника особого отдела дивизии и, пересиливая дремоту, пересказывал свою длинную и причудливую историю. Особист спокойно кивал.
– Так как же ты все-таки, капитан, в плен-то попал, а? – спросил он наконец.
– Раненый, – снова сказал Гривцов. – Пистолет перезаряжал, еще одна обойма была, а они добежали, ну и… прикладом по голове.
– А бежал как?
– На бензовозе, – Гривцов снова пересказал этот эпизод. – Стоп, – вспомнил он, хлопнув себя по лбу, и достал из кармана сложенную вчетверо бумагу – «сопроводительное письмо» командира партизанского отряда.
Особист дважды прочитал «сопроводиловку» и заметно смягчился:
– Так ты и попартизанить успел?
– Немножко, – скромно сказал Гривцов, не вдаваясь в подробности – как они стреляли из миномета наугад по домику охраны.
Особист закурил «Казбек» и вынес решение:
– Отправлю тебя завтра в армейскую контрразведку. А там уже направят тебя куда надо. А что ты сидишь как на иголках? Спросить что хочешь?
Гривцов попытался объяснить, что ему очень-очень нужно узнать, где можно найти радистку из группы, которая вышла из немецкого тыла несколько дней назад.
– А вот в контрразведке армии, может, что и узнаешь. А вообще – не мальчик, сам понимаешь – знать это тебе не положено. Да и мне, честно говоря, тоже не положено.
Но ничего нового не узнал Гривцов и в армии… Все, что он мог сделать – это написать письмо на номер полевой почты, где сообщал сведения о себе, и обещал, как только его положение определится, сообщить и свою полевую почту. И оставалось ему гадать: застало ли Катю письмо, или она уже на новом задании, или ее перевели куда-нибудь, и чья-то равнодушная рука поставит на его письмеце казенное «Адресат выбыл», и – ищи ветра в поле…
…Уже наступил ноябрь, серенький, с мелким снежком, который завивался поземкой под ветром, когда в сумерки капитан в новой необмятой шинели, в фуражке с летными крылышками, шагнул в блиндаж командира дальнебомбардировочного полка и доложился:
– Товарищ подполковник! Капитан Гривцов для дальнейшего прохождения службы прибыл в ваше распоряжение!
Командир полка вытаращил слегка глаза и с радостным недоумением переспросил:
– Гривцо-ов?! Андрей!..
– Так точно. Я.
– Откуда?!
– Долго рассказывать, товарищ подполковник. Вот, – и Гривцов протянул аттестат, командировку, сопроводительную записку.
– Садись… Ну, прибыл! Стариков-то у нас осталось – раз-два и обчелся. Садись, что стоишь. Петр-ренко!! Петренко, сообрази-ка на стол быстренько.
Они не успели выпить по первой, как весть о том, что вернулся сбитый в мае Гривцов, с быстротой молнии распространилась по полку. Первым примчался техник Никодимов:
– Товарищ капитан! Товарищ капитан… – он неловко откозырял и обнял Гривцова. – А все… Вы один вернулись?
– Один, брат, – сказал Гривцов и вздохнул. – Помянем их… память…
Встав, они в молчании помянули их стопкой пахнущей бензином армейской водки, командир полка, капитан, и бывший его техник, и не помянули многих – на войне всех не помянешь… И лишь вечером, укладываясь спать в отведенной ему землянке, лежа в темноте и повторяя про себя Катино имя, думал Гривцов обо всех тех, с кем столкнула его судьба там, в немецком тылу, и без кого – как знать? – не был бы он сейчас здесь.
Он никогда не узнал, как в ночном лесу отстреливался от немцев его штурман, шутник Жора Гринько, который так хотел – в нарушение приказа – чтоб Гривцов вернулся обратно на аэродром вместе с Катей. Как пересчитывал выстрелы, сберегая последний патрон во второй обойме для себя, но из темноты вылетела, метя прямо в горло ему, овчарка, и последняя пуля из Жориного пистолета досталась ей, а сам он получил очередь в живот от щуплого ефрейтора, ее проводника.
Он не узнал, что старуха Глазычиха, приютившая их с Катей, была пристрелена полицаями на пороге своей избы еще тогда, когда Катя бежала, задыхаясь и всхлипывая, по лесу, а сам он, без сознания, бился головой о дно телеги, которой правил с белой повязкой на рукаве и пулеметом «машиненгевер» между колен, – не утерявший человеческого облика полицай Крыщук.
Не узнал он и того, что сам Крыщук в конце концов сбежал к партизанам, на коленях каялся в грехах и просил смерти от руки своих, и погиб, смывая грехи кровью, громя с партизанами проклятую полицейскую управу.
Что недоверчивый Яшка был взят во время налета на немецкий гарнизон в плен, согласился пойти служить в полицию и сгинул вместе с отступавшими немцами в сорок четвертом году.
Что насмешливый бородач, командир партизанского отряда и бывший доцент-историк, прикрывая с пулеметом от карателей отход своего отряда, был взят в плен и во время допросов полицаи хохотали от его злых и безжалостных шуток – и, вспоминая, хохотали и после того, как он был повешен.
А хозяйственный командир другого отряда, завхоз Мацилевич, в сорок четвертом стал офицером и кончил войну заместителем по тылу командира артиллерийского полка.
Ничего этого Гривцов не знал и знать не мог. И думал он об этом недолго. Как, впрочем, недолго думали о нем и его экипаже и те, с кем летал он в одном полку. У войны свои законы, и у памяти на войне тоже свои законы.
И вот по этим законам памяти на войне, гораздо больше, чем предстоящие боевые вылеты, необозримое количество дней и недель войны впереди, зенитный огонь и истребители, волновало сейчас капитана Гривцова то, где Катя. Потому что больше у него не было родных людей, а за родных волнуемся мы больше, чем за себя.
Он ждал почему-то, что Катя напишет. Ведь ему посчастливилось попасть в свой полк, и номер полевой почты был прежним. И в этом счастливом ожидании он и уснул, и во сне война кончилась, на аэродроме приземлился серебряный сверкающий самолет, и из него вышла счастливая Катя в белом платье…
А наутро в дверь сунулся адъютант полка и, хлестнув себя хлыстиком по голенищу надраенного сапога, произнес:
– С планшетами – к командиру.
Гривцов пошел получать боевое задание.
– Так, – сказал командир полка, поставив задачу. – Гривцов, полетишь на «семерке». Пойдешь ведущим звена. Если прошлый вылет считать тебе за полвылета – в один конец, в другой ты пешком шел (летчики добродушно заржали), то этот будет сотым с половиной. Желаю успеха и лично тебе, капитан. Провожаю вас в воздух и сажусь писать на тебя представление на Героя.
Машины ушли в воздух, и к ним пристроились сверху истребители сопровождения, и сжимая штурвал невольно думал Гривцов о том, майском, вылете, и все чудилось ему, что в бомбоотсеке – не стальные тела стокилограммовых фугасок, а хрупкая девушка в комбинезоне, и на спине у нее парашют, на груди автомат, на поясе всякая дребедень, а через несколько часов они обязательно вернутся на аэродром.