Баллада о бомбере (сборник)

– Были некоторые обстоятельства.

Значит. Советский истребитель имел запас прочности на пятьдесят-шестьдесят боевых вылетов – часов пятьдесят в воздухе. Больше не требовалось. Столько почти никто не жил. Раньше сбивали. Если кому вдруг дико везло – ему было дешевле дать новую машину. Средняя продолжительность жизни советского истребителя в войну – шесть вылетов.

Авиация союзников при налетах на Германию теряла за вылет в среднем пять процентов состава. Двадцать вылетов – сто процентов. Норма для американских экипажей была двадцать пять вылетов. Уцелел – домой. Пять последних вылетов летчики называли «за чертой смерти».

Это при том, что союзники всячески берегли свою живую силу. В отличие от нас. Которые цену выполнения приказа признавали только одну – любую. А из всех мер наказания за невыполнение преобладала также одна – высшая.

Константин Симонов в военных дневниках признается, что всегда хотел слетать в боевой вылет на бомбардировщике, да боялся; а пересчитывая возвращающиеся назад машины, жалел, что все же не решился.

И вот простецкий скромный человек, который налетал полторы нормы Героя, и ни фига не получил. И молчит тихо.

– Иван Григорьевич, – говорю, – а сколько у вас налета, всего?

– Девять тысяч часов в воздухе.

– Но за пять тысяч полагается давать Заслуженного летчика СССР? Вы?..

– Да нет…

– Вам это звание не присвоили?

– Нет.

– Но почему?

– Всяко бывает.

– А какая ваша последняя должность перед пенсией?

– Заместитель начальника Центрального научно-исследовательского летно-испытательного центра по летной части.

– А начальником кто был при вас?

– Гризодубова.

Ох да ни фига ж себе пилотяга мне попался! Ас из асов.

– А когда вы начали летать? Что кончали?

– В двадцать девятом году. Тогда это называлось «Московская школа военлетов».

– А первое место работы?

– Меня после окончания оставили там инструктором по пилотированию.

– А потом?

– В тридцать первом году уволили в запас и назначили летчиком гражданской почтовой авиации.

– На какую линию?

– Тифлис – Москва.

– Сложная была работа?

– Да.

– Чем?

– Во-первых, полеты часто проходили в сложных метеоусловиях. А график надо было выдерживать бесперебойно. Время было строгое. А во-вторых, это была самая длинная беспосадочная трасса в Союзе. Приходилось беречь горючее, все время в воздухе экономить.

– И как вам там работалось?

– Летал.

– На каких машинах?

– На «юнкерсах».

– Судя по вашей биографии, летчиком вы были хорошим, чтоб не сказать больше?

– Нареканий не было.

– А успехи там, поощрения какие-нибудь? Были?

– В тридцать пятом году по итогам Всесоюзного соревнования был лучшим летчиком почтовой авиации. Дали Грамоту. Калинин вручал. Вызывали в Кремль. А в тридцать шестом – именные часы от наркома авиации.

– За что?

– Лето было грозовое. Многие попадали в аварии. Гибли, бывало. А я летал по графику.

– Как же вам удавалось?

– Опыт уже был. Машину чувствовал. И трассу хорошо знал.

Вот что я вам скажу. Если вы никогда не выбирали адмиралтейский якорь вручную, так вам не понять, с каким напряжением я это все из него вытаскивал. Третья бутылка, однако, на донышке плещется! Я уж косой, как сизый голубь. А он сидит. Улыбается мне добро. А рот при этом сомкнут в прямую линию.

– А как вы попали в Дальнебомбардировочную авиацию?

– В тридцать девятом году ее сформировали. Шестьдесят машин – пять эскадрилий по двенадцать. Командиром назначили Голованова. И он стал из кадров гражданской авиации вытаскивать к себе самых опытных летчиков. Летали-то мы лучше военных. Много, постоянно, в любых условиях, на большие расстояния. И меня тоже призвали. В прежнем звании лейтенанта. Поставили командиром экипажа. Все это тогда считалась одна дивизия.

Все. Вот тебе и вся его биография. Что хочешь, то и пиши.

Не раскручивается. Не колется. Не хочет про свои подвиги.

Плохо быть дураком. Не надо проламывать в лоб позицию, которую можно взять обходом. А чем его спровоцируешь?

– Иван Григорьевич, – говорю, – вы, наверное, читали ведь военные мемуары других летчиков.