Тайна герцога

– Отстраните ваши руки, сударь! – сказала Грунька по-французски, хотя и с очень дубовым произношением, но все-таки по-французски. – Силь ву пле! – добавила она, ударив по рукам Митьку.

– Бонжур, мармелад, портмоне! – сказал, дразня ее, Жемчугов.

– А все-таки я знаю то, чего ты не знаешь!

– Ну?..

– Как привезли, положили на диван…

– Это ту, которую привезли?..

– Ну, да.

– Она ж в обмороке?

– Да, да, в обмороке, но только пани Мария сейчас услала всех – кого за доктором, кого в аптеку за лекарством и в полицию – и, как осталась одна, так распустила шнуровку у этой самой твоей девушки, раскрыла ворот, сняла у нее с шеи золотой кружок – вот этакий – и пошла к себе в спальню…

– Пани Мария?

– Ну да, она… я в щелку двери смотрела! Как есть все видела!

– Это интересно! – сказал Жемчугов. – Ты – молодец у меня, Грунька!.. Мне надо сейчас идти тогда к Ставрошевской!

– Уж и сейчас! Пожалуй, и подождет.

– Нет, дело не ждет! Кажется, мешкать нельзя. Приходи завтра на машкераду в оперный дом, там повидаемся, как следует!..

– Ну, на машкераду так на машкераду! – согласилась Грунька. – А моя-то нешто отпустит меня?

– Отпустит.

– А, может, мне при ней надо будет сидеть, чтобы приглядеть за нею завтра?

– Ну, там посмотрим, а сейчас мне надо торопиться! И без того поздно!.. Удирай! – и Митька громко чмокнул Груньку в самые губы.

Стесняться ему было нечего: в соболевский сад никто никогда не заглядывал.

Грунька фыркнула и, зашуршав юбкой, исчезла в саду, а Жемчугов влез в окно, взял трость и шапку, накинул на себя плащ и вышел из дома.

Идти в обход по улицам и Невскому было гораздо дольше, чем напрямки через сад, и потому, когда Жемчугов постучал у двери Ставрошевской, вместе с отворившим эту дверь гайдуком вышла ему навстречу и Грунька, чинно и важно, как заправская горничная.

– Пани уже легла спать! – церемонно и жеманно проговорила она Жемчугову.

– Поди и скажи ей: «Струг навыверт!», – распорядился тот и вошел в прихожую, кинув плащ гайдуку.

Грунька опрометью побежала исполнять его приказание и сейчас же вновь показалась на верхней площадке лестницы, говоря:

– Пани просит вас вниз, в светлицу с лежанкой! Она сейчас выйдет к вам.

Ставрошевская действительно сейчас же вышла к Жемчугову в светлицу с лежанкой, но на все его расспросы отвечала только одно, что она совсем нездорова, что чувствует себя ужасно плохо, что молодой девушки никогда не видала раньше, не знает, как ее зовут, и вообще решительно никакого отношения к ней никогда не имела.

Зачем нужно было ей лгать, Жемчугов объяснить себе не мог, а что она лгала – было для него несомненно.

Однако он ограничился только общими расспросами и сделал вид, что вполне удовлетворился ответами Ставрошевской; о том же, что он знает, что она сняла с шеи девушки золотой кружок, он не сказал ей из боязни, что этим заставит ее быть только больше осторожной на будущее время.

Но во всем происшедшем он решительно ничего не мог понять.

XXVII. На куртаге

При дворе был назначен куртаг, то есть малое собрание, куда имели приезд только придворные чины и генералитет.

При императрице Анне Иоанновне куртаги состояли в том, что придворные генералы собирались в большом зале ее дворца, она выходила с герцогом Курляндским и ближайшей свитой, садилась в кресло и или разговаривала с Бироном, или подзывала к себе по очереди тех, кого желала осчастливить своим разговором.

Предполагалось, что на куртагах должна царить оживленная, непринужденная и шумная веселость, и потому все старались улыбаться и делать вид, будто занимательно разговаривают между собой, но на самом деле зорко следили за тем, что делалось возле кресла, беспокойно озирались и старались нюхом угадать, кто нынче в милости, чтобы повертеться возле него, и на кого нынче смотрят косо, чтобы – чего Боже сохрани! – не заговорить или даже не стать рядом с ним.

Обыкновенно, еще до выхода государыни, по каким-то невидимым признакам, сразу устанавливался камертон дня и уже заранее становилось известным, в духе ли сегодня государыня или нет.

А зависело это всецело от настроения герцога Бирона, делавшего «погоду» при дворе Анны Иоанновны.

Бирон был на вершине своего могущества, только что одержав победу над Артемием Волынским, который уже был арестован и пытан, но еще не казнен, хотя его казнь была несомненна для всех. Благодаря этому все последнее время герцог Курляндский был в хорошем расположении, и государыня дарила на куртагах всех милостивой улыбкой.

Но на этот раз стало известным, что в воздухе пахнет грозой и что тучи сгустились.

Никто не мог даже предположительно догадаться о причинах этого; но как только показалась государыня с плаксивым выражением своего толстого, отекшего лица, а за нею – герцог Бирон, который был мрачнее ночи, так всем стало ясно, что опасения оправдались и надо держать ухо востро.

Государыня, окруженная своими ближайшими, с принцессой Анной Леопольдовной и ее мужем Антоном Ульрихом Брауншвейгским, вышла и, не ответив ни на один из низких поклонов, а обведя только весь зал мутно-брюзгливым взглядом, взглянула на герцога Бирона, опустила глаза и, сев в кресло, откинулась на спинку.

Ближайшие придворные робели подойти к ее креслу, не желая попасться на глаза.

Как всегда одинокая, избегаемая всеми, встала отдельно у окна прямая и гордая Елизавета Петровна, дочь Петра Великого; за сношения с нею и в хорошие-то дни можно было попасть в опалу при тогдашнем дворе, а уже в дурной день, как сегодня, нужно было и вовсе сторониться ее.

Главным, что волновало всех, было полное отсутствие каких-либо причин и даже признаков для такого внезапного тяжелого настроения.

Известно было, что вчера с вечера государыня не отпускала от себя Бирона, и обыкновенно это служило обстоятельством благоприятным. Тем не менее что-то случилось, и все это видели и, чувствуя еще слишком живо, как недавно было поступлено с Волынским, дрожали теперь за себя самих.

Один из всех присутствующих в этом огромном зале, если не знал всех подробностей, то во всяком случае имел кое-какие данные для того, чтобы распознать их, а именно Андрей Иванович Ушаков стоял с самым невинным видом, как будто был так далек от всего происходившего здесь и так занят своим серьезным государственным делом, что ему просто некогда было обращать внимание на что-нибудь другое.

Он стоял с опущенным взором, но все время следил за Бироном и, по тому, как тот подвигался в расступавшейся пред ним толпе, сразу почувствовал, что герцогу хочется приблизиться к нему, Ушакову, и поговорить с ним так, будто случайно, не слишком подчеркивая это пред присутствующими.

Ушаков передвинулся с таким расчетом, чтобы попасться Бирону как бы случайно на глаза, в сторонке у стены зала, и Бирон, заметив его, вдруг сделал по направлению к нему два больших шага и остановился.

Сейчас же все окружающие отступили, и около них образовался широкий пустой круг.

Герцог разговаривал с начальником Тайной канцелярии и был так недоволен чем-то, как почти никогда не видели его. Кому-то грозила неминуемая беда.

И всякий думал, не ему ли это, и с замиравшим сердцем старался вспомнить все свои поступки, слова и даже помыслы, пытаясь выяснить, не было ли в них чего-нибудь такого, к чему можно было бы придраться.

Анна Иоанновна, обернувшись и увидев, что возле нее никого нет, наморщилась и проговорила громко, ни к кому особенно не обращаясь: