Сирена

Оказалось, яхта потеряла уже свою недоступность: трапы на ней были спущены, и на палубе было заметно некоторое оживление.

Варгин был принят. Его встретил опять управляющий и, узнав, в чем дело, пошел докладывать о нем.

Варгин был снова введен в обставленную со сказочной роскошью кормовую каюту и тут, открыв перед леди свой ящик, показал ей свою работу.

По-видимому, она осталась довольна. Обменявшись с ней несколькими словами по-английски, управляющий обратился к Варгану и заявил ему, что леди нашла его этюд настолько талантливым, что предлагает ему писать с нее портрет.

Только этого и нужно было Варгину, и на другой же день он явился на яхту с мольбертом, натянутым на подрамник полотном, кистями и красками.

То любовное благоговение и восторженное восхищение, с которыми Варгин смотрел на леди, как будто льстили ей, и она очень приветливо встретила художника.

При сеансе присутствовал управляющий, служивший переводчиком.

Варгин горячо и смело принялся за работу, усадив леди в вольную, непринужденную позу и уверив ее, что она может двигаться и разговаривать сколько угодно и что это ничуть не помешает ему.

По всем приемам и по первым же мазкам, которые положил Варгин на полотно, было сразу видно, что это человек талантливый.

Перед мольбертом, с палитрой и кистью в руках нельзя было узнать обыкновенного, простого смертного Варгина, которого товарищи звали Петрушкой и который готов был на какую угодно ребяческую выходку. Он весь преобразился, его лицо, одухотворенное вдохновением, было положительно красиво. Глаза разгорелись и, увеличенные, ясные, притягивали к себе; он смотрел на леди, вглядывался в нее, чтобы изобразить ее черты, и ласкал ее взором, и так бережно нес кисть с краской и чуть прикасался ею к полотну, словно это тончайший эфир, на котором он создавал нечто неосязаемое и неуловимо-прекрасное.

В то время как он писал, леди часто и подолгу разглядывала его, изредка переводя взоры на этюд, стоявший тут же на стуле.

Наконец она сказала несколько слов управляющему. Варгин остановился и вопросительно взглянул на него, ожидая, чтобы он перевел ее слова.

– Леди удивляется, – пояснил управляющий, – как вы могли так живо, по памяти изобразить ее!

Так перевел для Варгина слова леди управляющий, но на самом деле она ему сказала совсем другое, а именно:

– Оставьте меня одну с ним!

– Но это невозможно! – возразил управляющий на английском же языке, который был непонятен Варгину.

– Иначе я не могу выведать у него то, что нам нужно узнать, – ответила леди.

– Разве это важно? – спросил управляющий.

– Конечно, важно! Мы должны знать, прочел ли он документы по дороге, когда вез их ко мне, или нет? Была допущена неосторожность, что поручили эти бумаги незнакомому человеку, и теперь нужно принять меры для того, чтобы обезопасить себя!

Управляющий усмехнулся и решительно проговорил:

– Все это так, но я не могу оставить вас одну с этим художником.

Весь этот разговор велся по-английски. Варгин дальше не вслушивался в него, воображая, что леди и управляющий говорили о каких-то личных делах, вовсе не касающихся его.

И на втором, и на последующих сеансах управляющий присутствовал неотлучно, но для Варгина это не составляло помехи: он переживал то, что переживают обыкновенно страстно влюбленные, впадающие в отчаяние, когда они не видят перед собой предмета своей страсти, и наоборот, когда он перед ними, воображающие, что все их желания сбудутся.

Так и Варгин. Вернувшись домой после сеанса и оставшись один, он впадал в полное уныние, логично убеждая себя в том, что никогда такая женщина, как леди, не обратит на него своего внимания; когда же он являлся на сеанс и видел леди перед собой, словно сходил с ума, и самые дерзкие мысли вихрем кружились у него в голове. Он воображал, что между ними что-то происходит и что-то решается улыбками, взглядами и выражением лица, что они без слов понимают друг друга, и он говорит с ней без слов, а она ему отвечает. Это была для Варгина какая-то беззвучная поэма любви, которую пело ему воспаленное воображение; это была музыка без звуков, и самые смелые соображения приходили ему на ум; все трепетало в нем, и нелепые при спокойном обсуждении доводы казались убедительными и правдоподобными.

Ему вспомнилось где-то слышанное определение, что сильная страсть с одной стороны вызывает непременно такую же и с другой, что для любви не может быть различия Положений, что оба они молоды – и этого довольно.

И как будто леди понимала это, улыбалась и не отталкивала, а, напротив, притягивала к себе, – так, по крайней мере, чудилось Варгину.

Между тем в то самое время, когда Варгин был счастлив благодаря своему мечтательному воображению художника, Елчанинову тоже вдруг улыбнулось счастье, которое заключалось для него не в полете несбыточных грез, а в более простом и определенном проявлении: он неожиданно получил возможность увидеться, поговорить с Верой и был уже от одного этого на седьмом небе.

Вот как это случилось.

После бессонной ночи, проведенной Елчаниновым у себя на постели в горестном раздумье о том, что за горемычный он человек, к нему явился знакомый ему карлик Максим Ионыч, тот самый, который так некстати уезжал в деревню, и просто доложил ему:

– Пожалуйте, вас просят!

Кто просит, зачем и куда – Елчанинову не надо было объяснять. Уже по карлику он догадался, чей тот был посол, а зачем и куда его звали – ему было решительно все равно, потому что он пошел бы хоть на край света лишь для того, чтобы увидеть свою Веру. И, не подумав даже о том, чтобы спросить, откуда Максим Ионыч узнал его адрес, Елчанинов, не теряя лишней минуты, последовал за карликом.

Максим Ионыч спешил мелкими шажками, и Елчанинов должен был волей-неволей идти тише, хотя ему хотелось бежать во всю прыть.

С каким удовольствием взял бы он этого карлика на руки и понесся с ним, если бы не степенный, преисполненный достоинства вид Максима Ионыча, который не позволял сделать это!

Карлик шел с серьезной сморщенной рожицей и вел Елчанинова не прямо к дому князя Верхотурова с главного подъезда, а окольным путем, по таким переулкам, в которых Елчанинов, кажется, никогда не бывал.

Они достигли наконец высокого забора, примыкавшего к стене низкого и неуклюжего здания; оно оказалось оранжереей. Через нее карлик провел Елчанинова в сад, и тот понял, что очутился в дальнем углу верхотуровского сада, раскинувшегося позади дома.

Карлик показал ему на беседку из акаций, сплетшихся плотной стеной и тщательно подстриженных, и сказал ему:

– Подождите тут, внутри, и будьте осторожны, не показывайтесь.

Елчанинов вошел в беседку и остановился, прислушиваясь; сердце у него стучало так громко, что в первую минуту заглушало все остальное, и, кроме его биения, Елчанинов ничего не слыхал.

Минуты тянулись убийственно долго, и томительное ожидание готово уже было смениться полным унынием, как вдруг захрустел щебень по дорожке и все осветилось кругом, стало мило и дорого Елчанинову.

Появилась «она» – и все преобразилось: и беседка, и акации, и стол, и скамейка перед ним, – все получало жизнь и новый смысл.

Вера вошла быстрой, взволнованной походкой, видимо, непривычная к подобным встречам, но ничуть не смущенная, а светлая и прекрасная.

– Мне нужно поговорить с вами, – сказала она Елчанинову, ясно взглядывая прямо ему в глаза, – у меня есть дело к вам! Простите, что я побеспокоила вас!

– У вас дело ко мне? – залепетал Елчанинов, сам не зная, что говорить. – Какое же это беспокойство? Я очень рад, то есть… не то… а впрочем все равно… я в огонь и в воду!

Вера внимательно смотрела на него и, как бы убедившись в нем окончательно, проговорила:

– Сядемте! Тут нам не помешают! Прежде всего дайте мне слово, что о нашем разговоре никто не узнает.

– Клянусь вам! – серьезно произнес Елчанинов.

– Мне довольно вашего слова! Вот видите ли, я обращаюсь к вам, чтобы спасти одного человека.

«Тем лучше! – подумал Елчанинов. – Пусть она даст мне хоть сверхчеловеческую задачу, я сделаю все, что она потребует».

Он так хотел и ответить ей, но на словах у него вышло совершенно не то.

– Все-все, что угодно, – пробормотал он.