Футляр для музыканта

– Простите, что сделать? Я не понял, где гармонизировать?

Альфред Науйокс промокнул губы салфеткой и попросил с усмешкой:

– Нельзя ли попонятнее для неосведомленной публики? И кто тебе рассказал все это? Доктор Геббельс? Кто же еще у нас сведущ в вопросах культуры?

– Я сама прочитала в американских газетах. – Джилл обиженно качнула головой, блестящие темные волосы, идеально подстриженные в каре, упали вперед, и она нетерпеливо отбросила их рукой. – У нас в управлении имеются все более или менее значимые американские издания за последние двадцать лет, и я прочитала интервью Гленна Миллера для «Чикаго трибьюн», где он сам рассказывает об этом случае. Надеюсь, ты не сомневаешься, Алик, что я умею читать по-английски? – спросила она с вызовом.

– Ни в коем случае, – быстро согласился тот.

– А по части гармонии меня просветила Зилке, она очень серьезно занималась музыкой в детстве и до сих пор берет частые уроки.

– Ну, Зилке – это, конечно, специалист, я не спорю, – Науйокс рассмеялся. – Ее фамилия, случайно, не Бетховен? Я что-то забыл…

– Сходи в управление кадров, там тебе напомнят, – иронично посоветовал Скорцени. – А заодно навести доктора де Криниса. Он тебе посоветует. По части памяти.

– На самом деле Джилл совершенно права. – Маренн поспешила поддержать дочь. – То, что придумал Миллер за одну ночь – четыре саксофона и ведущий кларнет, – было революционным решением. Это принесло ему успех. Кстати, Джилл, ты разве не помнишь, в 1932-м, по-моему в январе, мы с тобой и Штефаном ходили в Нью-Йорке на мюзикл Джорджа Гершвина «Безумная девушка»? – напомнила она. – Гленн Миллер написал для этого представления несколько аранжировок, его имя значилось на афише. Свой оркестр он создал в 1937 году, тогда же и начал играть в танцевальном зале «Одеон» в Чикаго. Мы его уже не слышали вживую, только на пластинках и по радио, – вздохнула она. – Тогда мы уже были в Германии.

– Мне так нравится эта его мелодия, кажется, баллада «Серенада лунного света», – добавила оживленно Джилл. – Я с удивлением узнала, что он написал ее как домашнюю композицию по заданию его учителя, профессора Шиллингера, у которого он брал частные уроки. И этот профессор, к слову, был эмигрантом из России. А еще «Чаттануга Чуча». Очень заводная, веселая пьеса.

– Кстати, вам теперь не стоит жалеть, что не попали в «Одеон» на танцы, – заметил Алик, скрыв улыбку. – Этот знаменитый Миллер здесь сыграет вам на саксофоне, как только поправится. Но еще до того, как Кальтенбруннер сотворит из него советского партийного функционера, конечно.

– Не на саксофоне, а на тромбоне, – поправил его Скорцени. – Как-то непростительно разведчику путать.

– Вот, знаешь, нет для меня никакой разницы, – честно признался Науйокс. – Я узнаю только рояль.

– Ну, это трудно не узнать. Даже тебе. – Скорцени иронично покачал головой, закуривая сигарету. – Наш шеф Вальтер Шелленберг не пропустил бы твоей оплошности.

– Еще бы! – Алик усмехнулся. – Сам-то он ни за что не спутает. Ничего и никогда. Энциклопедия.

– Кстати, Кальтенбруннер требует, чтобы Миллеру назначили освидетельствование.

Скорцени обернулся к Маренн.

– Он хочет, чтобы его осмотрела комиссия и представила ему заключение. Де Кринис что-то сообщил тебе об этом? – поинтересовался он. – Он должен был получить его распоряжение.

– Какое заключение, мама? О чем? – спросила Джилл, ее темные глаза смотрели на Маренн с тревогой.

– О том, можно ли сделать из парня родом из Айовы русского Ивана, – жестко сказал Науйокс, – и заставить его работать на себя. Потрясающая идея. Ты не слышала? – он бросил на Джилл насмешливый взгляд. – Автор – некто доктор фон Херф из «Лебенсборна». Кстати, это его родной брат возглавляет наше управление по кадрам, так, на всякий случай, – Науйокс многозначительно посмотрел на Скорцени. – Так что связи у него имеются. Кальтенбруннер говорит, что этот доктор проводил некие эксперименты, которые прошли удачно. Уж не знаю, что он там делал такое: из кошки собаку или из крокодила обезьяну, это все, конечно, засекречено, но эффект произвел впечатление на наших начальников, одержимых евгеникой. Большевики уже стоят на границах рейха, а Кальтенбруннера волнует, как бы создать суперагента с измененными наследственными функциями. Он все думает, как бы в генофонде что-то подправить. Лучше бы подправили в вермахте и люфтваффе, чтобы в конце концов прекратить эту череду поражений.

– Там же уже подправили после 20 июля, – заметил Скорцени. – Тебе не нравится?

– Улучшений не видно, – ответил Алик уклончиво. – А для Миллера они разработали целую операцию. Этот его большевистский «спарринг-партнер», которого они подобрали, он сейчас находится в Карелии, второй секретарь их партийной организации там. Фон Херф торопится и подгоняет Кальтенбруннера. Это ясно – времени объективно мало. После октябрьского наступления большевиков финны отступили фактически до своей старой границы. Но обстановка на освобожденной территории мутная, есть еще люди, на которых можно опереться. Можно скорее внедрить агента, пока НКВД не начало ужесточать режим. После того как они там все прочистят, будет очень сложно. Желательно провести операцию как можно скорее. Выкрасть настоящего большевика с территории Карелии и заменить его агентом. Вот это их главная идея. По-моему, они сошли с ума, но, как понятно, нас никто не спрашивает. Все одержимы жаждой порадовать фюрера и заслужить его похвалу, а возможно, и очередную награду. – Алик усмехнулся. – А уж успехи евгеники, на которой наш фюрер просто помешан, не могут его не порадовать. А что там дальше будет с этим агентом – это никого не волнует.

– А как они нашли этого большевика в Карелии? – изумилась Джилл. – Это где-то очень далеко. Не на Украине и не в Белоруссии. Это как-то странно.

– Так же как и Миллера, нашли случайно, – ответил Скорцени. – Через картотеку адмирала Канариса, которая им досталась после переподчинения абвера. Этот господин Трохов, если не ошибаюсь, руководил большевистскими террористами, партизанами, так сказать, которые действовали у финнов в тылу. Абвер тесно сотрудничал с разведкой Маннергейма. Трохова пытались вербовать, искали подходы, но все бесполезно. Пока Красная армия терпела поражения, он на контакты шел, но очень осмотрительный, осторожный. Как понял, что ветер переменился, что успех теперь на стороне большевиков, все прекратил. Более того, связника сдал. Тот пытался на Трохова указать. Но не вышло, доказательств не было, так тот все устроил. Связник – из бывших русских аристократов, бежавших в Финляндию. Его расстреляли, конечно. Но у него в Финляндии осталась семья, и Кальтенбруннер рассчитывает на то, что они согласятся помочь, чтобы отомстить Трохову.

– Как я понимаю, если бы не смерть связника, с ним вообще можно было бы договориться, – предположил Науйокс. – Он бы не отказался пожить в безопасности где-нибудь на теплых островах, пока кто-то под его фамилией пытается увернуться от сталинского молота. Но этот факт не дает ему, конечно, шансов. Он будет уничтожен, это решено.

– Мама, ты думаешь, это им удастся сделать с талантливым музыкантом? Отправить его в лапы Сталина? – снова напряженно спросила Джилл.

– Нельзя сказать, что в наших лапах ему намного вольготнее, – усмехнулся Науйокс.

– Но мы, по крайней мере, европейцы, – возразила Джилл. – А там… Там просто – дикари.

– Судя по тому, что они творят в Польше, – это правда, – согласился Алик.

– Мама, почему ты молчишь? – Джилл неотрывно смотрела на Маренн, ожидая ее ответа.

– Ты знаешь, как я к этому отношусь, – произнесла та через мгновение. – Я категорически против. И это прекрасно известно Кальтенбруннеру. Да и рейхсфюреру тоже. Не сомневайся.

– Ты полагаешь, тебе удастся убедить их, что все, что предлагает этот фон Херф, – абсолютная чушь? – осторожно спросила Джилл. – Это возможно?

– Я надеюсь на это. – Маренн опустила голову. – Во всяком случае, я сделаю все, что от меня зависит.

Она старалась говорить спокойно, уверенно. Но, как никогда, в этом деле с американским музыкантом она чувствовала свое одиночество и всерьез не могла рассчитывать на поддержку тех, кто ее окружал. Даже сейчас, находясь в собственном доме, казалось бы, в кругу людей, с которыми она провела последние семь лет, и все они не раз оказывались в ситуациях, когда жизнь висела на волоске, и помогали друг другу – среди по-настоящему близких ей людей. Она понимала, что в ситуации с Миллером она останется одна.

Какие бы дружеские отношения ее ни связывали с верховными деятелями рейха – есть некие границы, на которых сталкиваются не просто честолюбие, карьеризм, желание испортить репутацию соперника и занять место поближе к начальнику. Эти побуждения свойственны в той или иной мере большинству людей как в тоталитарных, так и в демократических обществах. Это часть природы человека.

Но есть некие базовые ценности, от которых невозможно отступиться, так как именно они лежали в основе процесса, в результате которого эти люди собрались вместе и противопоставили себя всему остальному человечеству. Базовые ценности, которых она никогда не разделяла, некая первооснова, отличительный код, как в животной стае «свой – чужой». Код, по которому она для них всегда чужак, пленница, пусть даже и в золотой клетке, некое иное, а значит, враждебное существо.

И евгеника, эта любимая игрушка рейхсфюрера, мечта о создании идеального арийского человека, – это, безусловно, одна из таких ценностей. То, что роднит их всех – всю верхушку рейха, так же как идея насильственного принуждения к коммунизму и ненависть ко всему буржуазному сплачивает вокруг Сталина его сатрапов.

Основополагающая идея – вот с чем ей предстоит бороться в случае с Миллером. Создание «идеального» агента, человека-робота. «Идеальное» – вот слово, от которого замирают все нацистские вожди. Идеал – ради него они приносят в жертву целые расы, которые объявляют неполноценными. То, что не имеет недостатка. Чудовищная сублимация довольно-таки заурядных людей, получивших власть в результате послевоенной смуты, сумевших насадить свою идеологию в массы и вынуждающих служить их интересам многих способных и по-настоящему талантливых людей.

Можно бесконечно пользоваться поддержкой рейхсфюрера в том, что касается снабжения войск медикаментами, можно даже при наличии смелости и желания склонить его к гуманному решению по судьбе того или иного конкретного человека, которого переведут из лагеря в более комфортные условия содержания. Но бесполезно убеждать рейхсфюрера, что эксперименты над живыми людьми – это зло. Так же как его бесполезно убеждать в том, что евреев не надо уничтожать. Рейхсфюрер не может перестать быть рейхсфюрером. Это и есть те базовые ценности, покусившись на которые ты должен отдавать себе отчет, что ставишь на карту собственную жизнь. На кого она может опереться, в ком найти поддержку? Маренн задавала себе этот вопрос. И сама давала себе ответ – невеселый ответ. Ни на кого. Науйокс, как бы возмущенно он ни рассуждал о «новых придумках» Кальтенбруннера, на самом деле давно сделал ставку на того в тайной борьбе двух кланов вокруг рейхсфюрера, один из которых представляли как раз заместитель Гиммлера, Мюллер и Науйокс, а другой – более образованная и реально мыслящая часть аппарата, возглавляемая бригаденфюрером Шелленбергом. Даже Вальтер Шелленберг, который служил ей опорой всегда, пожалуй, отступится, только заикнись она, что намерена разоблачить человеконенавистнический эксперимент доктора Херфа. Он хорошо знает, что Кальтенбруннер давно задумал сместить его с поста руководителя Шестого Управления РСХА, и только расположение Гиммлера препятствует тому, чтобы эти планы осуществились. Что же, он сам, собственными руками это расположение разрушит? А ради чего? Ради спасения жизни одного американского музыканта? Пусть даже известного и талантливого. Впрочем, в том, что касалось Вальтера, Маренн не могла покривить душой, убеждая себя, что он смолчит. Нет, Вальтер не смолчит, конечно. Смолчит Науйокс. Скорцени тоже, скорее всего, смолчит. Шелленберг, конечно, не отступится, она понимала это. Он просто не позволит себе отступиться. Но последствия такого шага, которые она предвидела, могли привести не только к гибели Миллера, но и к смещению Шелленберга с его поста, а значит, вполне вероятно, к значительному ухудшению ее собственного положения, а главное – положения Джилл. Их вполне могли вернуть обратно в лагерь, и если бы речь шла только о ней одной, она бы могла быть уверена, что выдержит, но Джилл – ни в коем случае. Она погибнет – это Маренн осознавала со всей очевидностью.

– Мне кажется, тебе надо бросить эту мысль – пытаться перевоспитать рейхсфюрера.

Скорцени заметил насмешливо. Они остались одни в столовой. Ужин закончился. Науйокс уехал домой. Джилл поднялась к себе в комнату, сославшись на усталость.

– Ты рискуешь задеть его ахиллесову пяту, – не дождавшись ответа, продолжил он. – Он очень раним в вопросах евгеники. Тут никакая фрау Марта не поможет.

– Я знаю.

Маренн подошла к камину и села в кресло, глядя на огонь. Отблески пламени играли на ее длинных темно-каштановых волосах, распущенных по плечам.

– Я знаю все, что ты мне скажешь.

Что, собственно, еще она могла ответить? Отто как будто читал в ее душе. Но в этом не было ничего удивительного. Они давно были вместе, и он прекрасно знал о ее убеждениях. Далеко не все из них разделял – она смирилась с этим. Частично по долгу службы, частично исходя из воспитания, полученного в детстве, он не всегда был с ней согласен, но никогда не пытался изменить ее взгляды. Они принимали друг друга как есть, не переделывая, и именно это дало им возможность сосуществовать рядом все прошедшие годы.

– Если у Гиммлера есть религия, ну, помимо того что он стоит в церкви по воскресеньям со всем семейством, то это, конечно, учение о селекции человека.

Отто подошел к ней сзади и, положив руки на плечи, поцеловал ее волосы. Она с нежностью прислонилась щекой к его руке.

– Как всякий, кто не получил систематического образования, наш рейхсфюрер трепетно относится к науке, – заметил Скорцени, прислонив ее голову к себе. – Правда, если быть точным, не столько к самой науке, сколько к себе в науке. Не секрет, что он считает себя большим знатоком, например, в том, что касается лечения травами. Он даже развел в одном из лагерей целую плантацию, и заключенные выращивают ему все эти составляющие для его экспериментов. Но никакая фитотерапия не может сравниться для Гиммлера с евгеникой. Ведь это благодаря евгенике он уверил себя, что он по крови родственник баварских принцев Виттельсбахов, у которых его отец работал учителем, и потому у него задатки великого полководца. Я думаю, что он потому так часто снисходительно относится к твоим просьбам, что ты тоже Виттельсбах по линии твоей прабабки императрицы Зизи, и в душе он считает тебя своей родственницей. Связь с Виттельсбахами убеждает Гиммлера, что наравне с ними он может решать на поле боя великие задачи, и уже почти приблизился к реализации своей мечты – заменить собой руководство вермахта.

– Ты знаешь этого протеже Кальтенбруннера? – спросила Маренн, взглянув на него. – Из «Лебенсборна».