Избранные рассказы

Вроде подходящая пауза, чтобы собраться с мыслями, жаль, подробных инструкций для таких случаев не предусматривалось. Действовать по обстоятельствам… И единственное, что сумел политрук, нащупывая рукоять револьвера, так это прикинуть, что расстрел за измену торопить рановато. Хотя какой же ты, в качель, командир, если вот так о своих же?

– Полагаю, это не всё, за чем вы меня пригласили, – качнул головой Кисельков. Слова прозвучали нарочито официально, и в какой-то момент ему показалось, что губы майора скривились в ухмылке.

– Ладно, хочешь… хотите субординацию – мне всё равно. Разрешите доложить?

Политрук неопределённо хмыкнул.

– Докладываю! В результате повторного допроса жителей и досмотра деревни третьей ротой была обнаружена вражеская библиотека. Целый погреб в разрушенной избе, в которой в данную минуту мы и находимся.

Чеканные слова звенели уверенно, словно так и задумывалось. Рапорт как рапорт. Но тогда зачем понадобился сопливый пролог?

– Принято, молодцы. Только я здесь при чём? Бензин же имеется?

– Учитывая складывающуюся обстановку и настроение боевого состава, – продолжил майор, – осмелюсь просить вас лично ознакомиться с трофейной литературой, дабы рассмотреть возможность распределения книг среди бойцов нашей доблестной армии с целью поднятия боевого духа и укрепления морально-волевых качеств бойцов.

Выпалив на одном дыхании, Петренко замер, подобно каменному изваянию. Не человек – кремень. Но трещинки на щеках, на лбу, вокруг глаз… Где лёгкой сеточкой, где тяжёлыми бороздами… В нервных всполохах пламени они словно вибрировали. Казалось, вот-вот – и рассыплется, распадётся на части. Человек? Почему бы и нет.

* * *

Раздувать ажиотаж вокруг находки совсем не хотелось, и, объяснив переезд тонкостями субординации, политрук уже на следующий день перебрался в избёнку. Сгоревшая крыша, почерневшие стены; запах мокрой золы да разгулявшийся ветер. Всё как обычно: как было вчера, как будет завтра и дальше.

Третья рота снялась и с рассветом ушагала на север. Её сменила седьмая гвардейская, но энтузиазма в солдатских глазах не прибавилось. Унылые, безразличные лица. Такие же руки. Таскают, строгают, печку поставили – здоровенную чугунину… На все вопросы: «Так точно». И всё. И слова: тяжёлые, вязкие… если б ругались, так ведь нет – ничего. Такому ногу отрежь – лишь плечами пожмёт.

– Шевелитесь же, черти! – Кисельков придирчиво осматривал новые ставни. Полуночных бомбёжек никто не отменял, и, если он планировал работать ночами, приходилось помнить о маскировке. А работать предстояло серьёзно. Много. И тщательно.

Читать он не столько любил, сколько умел. Это было частью работы, частью скрупулёзнейшей подготовки. А потаённый подвальчик явил свету нехилый плацдарм: многие тысячи растрёпанных мыслей. Взъерошенных и разномастных, сложенных аккуратными стопками и сваленных в спешке. Но вот так, с бухты-барахты… Попробуй пойми, разберись, пропусти сквозь себя, дабы отобрать подходящие. Попробуй изобрети противоядие от медленной смерти. Петренко больше не заходил – может, ушёл с третьей ротой? – и Кисельков впервые за много дней ощутил ту неуверенность, которую сам же так легко обличал как отступничество. В сущности, вся его жизнь день за днём шла как по накатанной. Местами огнём, местами мечом, но без выбора, а значит, и без сомнений. «Ох, нелегко цепному псу без хозяина», – и политрук старательно рассмеялся пришедшему на ум сравнению.

За стол он уселся только под вечер. Поправил светильник, чернильницу; поигравшись гусиным пером, достал из кармана настоящую золочёную ручку. В общем, сделал всё, дабы отсрочить начало. Даже налил из бутыли, но в последний момент передумал и, отодвинув стакан, раскрыл первую книгу: Тюдор Беженваль «Похождения бесстрашного Яна».

Название исчерпывающе характеризовало предстоящее чтиво, но Кисельков не искал поспешных решений и, углубившись в текст, дошёл аж до семидесятой страницы. Типичный плутовской роман эпохи позднего романтизма, констатировал он, открывая произведением ящик пустых стараний.

Через час туда же отправилось ещё несколько книжек схожей направленности, и вот: «Ирен знала, второго шанса не будет. Сейчас или никогда! И, отдавшись чувствам, девушка упала в объятия Менца. Их губы соприкоснулись… Грудь налилась… Соски отвердели… А руки…»

Политрук досадливо цыкнул и, осушив стакан, отшвырнул любовную похоть.

«Нет, такой требухой солдат не спасти», – думал он, подбирая по названию что-нибудь более мужественное. Артур Броневой «Смертельный рывок».

«Ложись!» – прокричал Валентин, накрывая своим телом гранату. В порыве боевого азарта он забыл о себе и действовал как истинный защитник отчизны, как частичка огромного целого. Мысли о доме, о детях слились в единую мысль о стране, и счастье оказаться полезным…»

Отследив, чтобы герой защищал нужную родину, политрук переписал название книги на отдельный листочек и отложил труд туда, где будет особая стопка.

Дальше – быстрее. Приноровившись читать содержание по десятку страниц, он бегло вгрызался в самую мякоть и потрошил, препарировал, ставил диагноз. День за днём, ночь за ночью.

* * *

«– Знаете, барон, мы – вообще мы, женщины – можем вам дать ровно столько, сколько вы – вообще вы – от нас ждете, – улыбнулась Матильда. – Хотя всё это весьма зыбко.

– Так вот где загвоздка… Каждый раз, уговаривая дам сходить за вином, мы в это не верили. Вуаля – результат. И как же начать ждать того, во что ты не веришь?

– Это уже из области самогипноза, – подал голос Жульен. – Если так хочется, проще сходить самому.

– И правда, барон, я плохо понимаю, что именно вы хотите от меня услышать.

– Вообще, брат верно подметил. Хочу услышать, стоит ли верить и ждать, или лучше всё самому?

– Хм… ну, скажем так. Если я живу с мужчиной, который любит вино, то я могу вполне сходить за вином, как и он может сходить в сад за фруктами для меня. Если же я вина терпеть не могу, то и мужчину, который его пьет, тоже не терплю, – она сделала акцент на последних словах, – и за вином – нет, не пойду. Да и вообще, вряд ли мы окажемся в ситуации, когда он захочет попросить меня сходить за вином.

– Ага. Значит, если мужское мировоззрение и предпочтения с вашими не совпадают, то он для вас вроде и не существует. Вы же понимаете катастрофичность подобных взглядов? Сколько искали, но идеальных соответствий в природе не существует.

– Не существует. Но если я люблю – я принимаю его таким, какой он есть. И вино в наших отношениях уже не играет определяющей роли. А вот если любви нет, если есть, хм, привычка, может быть, удобство жизненное, то раздражать со временем начнут всякие мелочи, особенно если ты их, эти мелочи, терпеть не можешь. Другое дело, если я равнодушна к появлению этих мелочей, тогда вино, водка, мусорное ведро не имеют значения. А менять человека под себя… неприемлемо. Или он меняется сам, по своему желанию, потому что не хочет меня раздражать и расстраивать, или не меняется, и тогда уже я сама должна подстраиваться под него, если он мне нужен и дорог.

– И это работает?

– Гипотетически.

– Ага… – обрадовался барон. – Значит, у вас только теоретическая подготовка и практикой не проверялась?

– Практикой… – она мечтательно закусила губу, – нет, не проверялась. Но, возможно, однажды…»

На этом месте выхолощенное Кисельковское пренебрежение дрогнуло, и он позволил себе улыбнуться. То ли узнал в Матильде смешливую Вальку, то ли вспомнил себя разбитным и безусым. Нет, что-то загадочное было в бестолковых книжных словах. Пустое, нелепое, но, возможно, то самое.

– Эх, новодел. Баронессы про наши вёдра даже не слыхивали, – сетовал он. Так на четвёртый день появилась ещё одна стопочка – «нечто странное». Вроде бессмысленное, но раз в руки взял – и больше не выбросишь. Попробуй такое проделать с частичкой себя.

Слегка захмелев от необычного чувства, потянуло выйти на воздух. Взять паузу, проветриться, пройтись по казармам… Хотелось ещё раз обдумать размах предприятия, да и просто заглянуть в глаза живым людям. К счастью, трупы после вчерашнего артобстрела уже успели убрать.

Как всегда, по колено в грязи, на сей раз лучезарной, пересыпающейся оладушками солнечных бликов, рота восстанавливала фортификации. От края до края и насколько хватало глаз – монотонная ленивая брань пополам с причитаниями. Только какой-то розовощёкий толстяк щурился и курил на пригреве. Упитанный, мордатый не по годам, видать, недавно из тыла, он до того искренне расплылся в блаженной улыбке, что казался явленьем иного мира. Но устав всё же помнил и знал, что делать при приближении старшего чина.

– Здрав-желаю-ваш-благородь! – выпалил он, вскакивая и беря под козырёк.

– Кто таков? Почему прохлаждаешься?

– Рядовой Тимирязев. Прибыл по распределению. Утром. Сижу. Жду. Вот. Назначения ожидаю.

Новенький… Тем интереснее.

– Скажи, Тимирязев, сам давно уже служишь?

– Как есть, почти год.

– Молодцом. А скажи… А Родину любишь?

– Люблю ваш-благородь! – с таким жаром, словно вот-вот полыхнёт.

– А за что её любишь?

Этот коварный вопрос Кисельков хранил для особых случаев, за которыми ничего хорошего обычно не следовало. Зачем сейчас спросил – ещё сам не понял. И тем не менее.

Боец замялся, почесал подбородок, но через некоторое время всё же нашёлся: