Дедушкины рассказы

Иван Гаврилович любил железки и копаться во всех неисправных механизмах. Он одинаково хорошо ремонтировал трактора, швейные машинки, граммофоны и патефоны, лудил и паял самовары, подшивал валенки, перекладывал кирпичные печи, вырезал фигурные рамки под фотографии, доил корову, гнул из жести трубы и изготовлял самогонные аппараты. О таких людях на селе говорят уважительно и коротко:

– У него башка варит и руки золотые!

Действительную службу в армии Комаров И. Г. Не проходил, но его регулярно направляли на сборы в Гороховецкие и Тоцкие военные лагеря, где он постигал военную науку. Мужики, призываемые вместе с ним на эти сборы, удивлялись его меткой стрельбе. Они видели, как Иван Гаврилович зажмуривает глаза при нажатии на спусковой крючок винтовки, однако пули отлично поражали мишень. В его красноармейской книжке (военном билете) против строчки «Военная учетная специальность» стояло ВУС-1, то есть стрелок первого класса. По этой записи он мог быть мобилизован в любое время, что и было сделано с ним в августе 1941 года.

С весны 1941 года Иван Гаврилович возглавлял тракторную бригаду в колхозе им. «9-е января». По результатам работы на 1 августа его бригада по Чириковской МТС (машинно-тракторная станция) из 28 бригад вышла на третье место. Неплохая была оценка его работе! Руководство МТС не приняло во внимание его квалификацию как отличного тракториста и способность руководить бригадой. Его сняли с брони и мобилизовали.

В один день из этой тракторной бригады провожали в армию сразу троих – бригадира Комарова И. Г., лучшего тракториста Панина и способного комбайнера Лисова. Тракторная бригада стала неработоспособной и её расформировали. Мобилизованных собрали на усадьбе Кузоватовской средней школы № 2. Ивану Гавриловичу было очень трудно, как и каждому мобилизованному, расставаться с семьёй. В Кузоватове мобилизованных собирали двое суток. И за эти сутки он сделал так, что все трое его сыновей и четырехлетняя дочка из села Дворянское за 10 километров поочередно приходили попрощаться с ним.

У эшелона у колёс вагона сестра Люба сказала брату:

– Иван, если будет очень трудно, сдавайся в плен. Многие же в прошлую войну были в плену.

На эти слова Иван Гаврилович ответил примерно так:

– Люба, дорогая сестричка, пойми, если в нашей стране нам плохо, то у врага лучше не будет!

Его часть формировалась под Инзой в Ульяновской области. Военному делу их учили только два месяца. Во время формирования и обучения бойцов обували в обыкновенные липовые лапти и с питанием было не блестяще. Перед отправкой на фронт их обули и обмундировали по военному времени. В октябре Иван Гаврилович уже защищал Москву в районе Наро-Фоминска. По-видимому, он воевал в частях 24 армии. На фронте за три года был пять раз ранен. Три раза излечивался в медсанбатах и два раза был госпитализирован. Для него фронтовая жизнь оборвалась в Латвии на немецком минном поле. Ему противопехотной миной перебило левую ногу выше щиколотки. Вернулся домой в марте 1945 года с ампутированной ногой. Находясь непосредственно на фронтах три года, Иван Гаврилович не изменил Родине и своего понятия о долге перед ней. Он воевал с крестьянской сметкой. По-дурному не подставлял свою голову под немецкие пули и не поддавался панике при вражеских атаках. Он несколько раз попадал в окружения под Москвой и в лесах Латвии, но никогда не помышлял о сдаче в плен. Один раз под Москвой его подразделение опять оказалось в окружении немцев. Выползая по снегу из него, Иван Гаврилович не только сохранил свою винтовку, но и прихватил с собой ручной пулемёт Дегтярёва.

За участие в боях под Москвой он был награжден серебряной медалью «За отвагу». Второй бронзовой медалью и тоже «За отвагу» его наградили за немецкий пулемет, уведенный им с их позиций во время личного ночного поиска.

Рисунок 9. Выписка из приказа о награждении (фото с сайта pamyat-naroda.ru). Информация с сайта: «Звание: гв. Рядовой в РККА с 1941 года Место призыва: Курбатовский РВК, Куйбышевская обл. Перечень наград: приказ № 40/н от 02.10.1944. Медаль «За отвагу»».

Будучи уже дома, Иван Гаврилович на все вопросы, убил ли он хоть одного врага, отвечал коротко и одно – "не знаю". Это говорило о гуманности его души. Даже дома куриц он никогда сам не резал. Был только один случай, когда он это сделал – в соседях в этот день не было ни одного мужчины, да и то он был под хмельком.

В первые годы после фронта о боевых эпизодах Иван Гаврилович рассказывал очень мало, а если рассказывал, то со слезами на глазах.

Автору этих записей не удалось много услышать от Ивана Гавриловича, так как ему уже с 1944 года жить дома удавалось редко. Вначале по неделям учился в средней школе в Кузоватове, что в 10 километрах от Дворянска, а с 1948 года окончательно оторвался от родного села, то есть поступил в институт и по его окончании уехал на работу в Иркутскую область.

Рассказы приводятся от первого лица.

1.Атака и ранение

В октябре 1941 года из-под Наро-Фоминска немцы нас сильно оттеснили к Москве и всё жмут и жмут, но фронт всё же остановился, и мы закопались в землю. Близость Москвы проявлялась по многим приметам. Заметно улучшилось обеспечение боеприпасами и оружием. По ночам через нас часто пролетали немецкие бомбардировщики. Основным же признаком было пополнение, целиком состоящее из москвичей. Оно прибыло очень разновозрастным. Наряду с пожилыми были юнцы. Особенно взволновал меня один молодой москвич. Он был немного старше моего сына Сашки, такой же ростом, так же худощав и белый лицом. Мне стало очень тоскливо и не по себе от осознания того, что наши дети уже попали на фронт. Они еще ничего не видели в жизни и уже гибнут от немецких пуль, осколков мин и снарядов. Но, раз прибыло пополнение, значит жди и приказа о наступлении. Такой приказ был дан. Мы готовились к атаке. Наступление должно начаться в 9 утра. После непродолжительной и жиденькой артподготовки по команде ротного бойцы выскочили из окопов и побежали вперед. Бежали не цепями, а какими-то непонятными группами. Раздавались крики "ура". Со мной во взводе бежали наши односельчане Лыков и Пашин. Во время перебежек и падений на землю для передышки они подобрались ко мне и говорят:

– Иван, сколько можно так воевать? В руках одни винтовки, наших танков и самолетов не видно. До Москвы уже допятились. Нашей победы не будет, а только перебьют нас всех, как стадо овец. Пойдём сдаваться в плен!

Предложение сдаться в плен они повторили мне несколько раз, я отказался и ответил им:

– Эх, братцы, если вы думаете, что дома плохо, а на чужбине нас встретят пирогами? Выбросьте всё это из головы, мы там тоже никому не нужны. Давайте-ка получше воевать!

Мы продвигались вперёд перебежками. Почти добежали до внезапно появившегося перед нами оврага, и тут немец открыл по нам минометный огонь. Свистели мины, визжали их осколки, летели чёрные комья земли, вокруг заволокло сизым дымом. По чьему-то призыву дружно успели прокричать "Ура" и со всех ног бросились к оврагу. В этот момент меня будто дубинкой ударили по носу. Упал, но всё же скатился в овраг. Лежу на дне и не могу ничего понять, что со мной, что с моей головой. Кругом однотонный шум. Лицо наливается какой-то свинцовой тяжестью и немеет. Шум потихоньку утихает. И тут я понял, что шум в моей голове, а лицо отекает от непонятного удара. Ещё полежал немного. Шум боя совсем стих, лицо нестерпимо болит, особенно саднит нос. Потрогал его пальцами. Они коснулись тёплой и липкой слизи. С судорогой в теле отдернул руку. Посмотрел на пальцы, они в крови. Вынул из кармана зеркальце и посмотрелся в него. Всё лицо в крови и в грязи, только блестели глаза, да белели зубы. Нос стал толстым, картошкой, из него капала кровь. Ещё раз уже повнимательнее всмотрелся в нос и не увидел на нём пипки, кончика носа-то нет! Вскрыл индивидуальный пакет, положил в бинт ваты и прижал к носу. Дождался, когда становится кровь, обмотал нос и голову бинтом, открытыми оставил глаза и рот. Взял винтовку и выбрался из оврага. Посмотрел в сторону наступления. Там было тихо и никого не видно. Повесил винтовку на правое плечо, а левой придерживал повязку на носу и пошел обратно к своим окопам. Вышел туда, откуда утром пошли в атаку, а там бойцов нашего взвода раз-два и обчелся. Из всех командиров остался один ротный. Он собрал всех вернувшихся из атаки бойцов и расставил их в окопы. Я подошёл к ротному и спросил его, какой мне занять окоп. Командир оглядел меня и произнес:

– Ты, Комаров, на сегодня отвоевался, иди в санбат.

В медсанбате пролежал две недели. Нос подлатали, он поджил и снова стал почти таким же, как и прежде, смотрите. (Верно, на его носу были еле-еле различимые шрамики).

После этого боя Лыкова и Пашина я более никогда не видел. По-видимому, они ушли сдаваться в плен. Если бы погибли от мин, то семьям пришли бы похоронки, а не извещения о без вести пропавших… Семьям Лыкова и Пашина Иван Гаврилович долго не рассказывал, что произошло с ними. Только лет через 15 после войны он сказал, чтобы их семьи не ждали и не разыскивали.

А если бы они не пошли сдаваться, то может быть кто-то из них, или оба вернулись домой.

Так людьми распорядилась война!

2. Артиллерийская дуэль (или солдатская смекалка)

… В медсанбате я отлежал две недели. Эти две недели показались мне раем, или будто я отдыхал в санатории. Спал на койке в чистом белье и на простыне. В бане смыл с себя окопную грязь, немного поправился. Короче говоря, хорошо отдохнул и снова в свою роту, а она та и не та. Командовал ею тот же лейтенант, который отправил меня в санбат. Взводы были полностью укомплектованы и в основном незнакомыми мне бойцами. Были командиры взводов и отделений. Многие бойцы вооружены уже автоматами, в каждом отделении имелся и "дегтярь" – ручной дисковый пулемёт.

Доложил командиру роты, он направил меня во взвод, а взводный – в отделение, последний командир указал мне место в окопе. Окопы вырыты в полный рост, соединены ходами сообщения. Это была уже цельная позиция роты. Окопались на опушке смешанного леса. Рядом с берёзками – осинки, сосенки, ель и ольховник. Шёл конец ноября 1941 года. Немец нас пригнал к самой Москве, но дальше уже продвинуться никак не мог. Часто атаковал нас, но мы были уже не те, не бежали. В окопах стояло много обстрелянных бойцов. Иногда немец и озорничал над нами. Бывало, с самолёта бросал какие-то громоздкие вещи. Смотришь на небо и не можешь понять, что это летит на тебя с ужасным визгом и свистом. Ну, думаешь, какую-то новую бомбу бросил. Прижмешься ко дну окопа и ждёшь взрыва, а его нет и нет. Скорее бы дождаться развязки и знать, что делать. Любопытство берет своё, хочется посмотреть, что бросил немец? Осторожно выглянешь из окопа и увидишь помятую и издырявленную железную бочку или полтрактора. Тут уж никак не удержишься от мата и пошлешь его вслед юнкерсу. Подшучивал над нашим братом немец, ну и мы вскоре в долгу перед ним не стали оставаться. Выпал снежок. В один из дней, как всегда, сижу в своём окопе и прислушиваюсь к шуму на переднем крае нашей обороны и у соседей слева и справа. Внимание моё привлекла возня артиллеристов c сорокапяткой – с противотанковой сорокапятимиллиметровой пушкой. Вокруг стояли зачехленные и молчали орудия куда мощнее сорокапятки! Пушкари выстрелят из своей пушчонки и почему-то быстро на руках перекатывают на другое место. Снова выстрелят только один раз и опять пушку перекатывают. Вот, дескать, думаю, какая чертовски тяжёлая у них работа! Нашли себе забаву? Наблюдал, наблюдал за артиллеристами и понял, так они стреляют не ради своей ребячьей забавы! Я заметил, что на место, с которого они только-что откатывали свою пушечку, обязательно плюхался немецкий снаряд. Понял, немцы охотятся за этой пушкой и очень точно засекают место, с которого сделан очередной выстрел. Видимо, хорошие у них слухачи и приборы засекания выстрела. Вдруг пушкари выкатывают свою пушчонку к моему окопу! Я мигом подхватил винтовку, подсумки с патронами и шмыг из окопа подальше. Бежал быстро, как мог. На мою вторую беду, как из-под земли выскочил командир роты и кричит мне:

– Комаров, стой, а то расстреляю!

Старший лейтенант на этот раз принял меня за труса, самовольно оставившего позицию. Я остановился. Старшой достал пистолет и трясёт им под моим нос, заставлял меня немедленно вернуться в окоп. Я объяснил лейтенанту, что в нём меня сейчас убьёт. Лейтенант несколько оторопел от моего убеждения и спрашивает:

– Как это там убьёт и непременно сейчас?

– А вот смотри, сейчас увидишь сам, как!

Лейтенант не понял смысл моих слов и настороженно смотрел то на меня, то на мой окоп. Тут всё и произошло, как я и предполагал. Только артиллеристы откатили своё орудие на безопасное для себя расстояние, как плюхнулся немецкий снаряд, и его взрывом полностью разнесло мой окоп. Лейтенант долго смотрел на то место, где был мой окоп, там дымилась воронка от взрыва. Помолчал, поморгал глазами и произнес:

– Молодец, боец Комаров, есть у тебя солдатская смекалка! Иди и откапывай свой окоп.

С этими словами он засунул свой пистолет в кобуру, отвернулся в сторону и пошёл своей дорогой, а я вернулся к остаткам моего окопа и принялся восстанавливать его. Восстанавливал окоп в приподнятом настроении, как-никак, а спасся от верной гибели! Меня миновала очередная опасность, я жив! Копал и всё думал:

– До чего точно немцы засекали выстрел всего-навсего слабого противотанкового орудия. Только потом несколькими днями позднее я понял, что артиллеристы в тот день вели беспокоящий огонь и вводили их в заблуждение о наличии в нашей обороне другой артиллерии, а может быть таким огнем наши выявляли и засекали немецкие батареи при подготовке наступления.

В первых числах декабря, 5 или 6, точно день не помню, рано утром загрохотала наша артиллерия. От их близких выстрелов всё вокруг освещалось, как в тёмную грозовую ночь от молний. С началом артподготовки нам зачитали приказ о переходе в наступление. Так началось контрнаступление Красной Армии на нашем участке фронта…

В этом наступлении Иван Гаврилович получил сквозное пулевое ранение в мякоть правого бедра и был отправлен в госпиталь в город Горький. Из госпиталя отец присылал очень бодрые письма. В одно из них он вложил четыре рисунка. На них нарисовал себя, как из окопа ведёт из винтовки огонь, как лежит на госпитальной койке и читает газеты.

В одном из своих писем он написал о зверствах гитлеровцев и посоветовал нам найти выступление по радио Сталина И. В. 3 июля 1941 года.

3. Приварок из конских ног

… Это было весной 1942 года. Шел март. Немцев от Москвы отогнали, но на некоторых участках и не так далеко. После лечения в горьковском госпитале я снова вернулся в свою часть. Она временно стояла в обороне, принимала пополнения и боеприпасы, ремонтировала и восстанавливала оружие.

Дни стояли солнечными, подтаял снег. Победы над немцами и весна подняли настроение бойцов. Все стали бодрее, лучше следить за состоянием своего внешнего вида. Солдаты становились бойцами. Только одного не хватало нам – провизии, продовольствия. Мы были кое-когда полуголодные, и иногда нам очень хотелось чего-нибудь поесть. Я же, по своей натуре, не могу долго сидеть на одном месте. Меня нет-нет, да и потянет побродить поблизости от окопов и вокруг них. И на этот раз дождался захода солнца, выбрался из окопа и стал ползать по нейтральной полосе. На фронте затишье. Немцы не стреляют, и мы молчим. Нам сейчас больше них не надо. Время работает на нас. Выполз на поле. Побыстрее, но и осторожно, переползаю от воронки к воронке. А их там много, так среди снега и чернеют одна возле другой. Осмотрю одну и переползаю ко второй. Таким образом облазил воронок двадцать или больше. Ничего интересного на глаза не попало. Долго ползал по нейтралке. Меня всегда разбирало любопытство, что валяется на ней. Нельзя ли там подобрать чего-нибудь полезного для окопного хозяйства и для себя. Во время ползания мне тогда и в голову не приходило, что меня может подстеречь немецкий снайпер, или подорвусь на противопехотной мине. Во мне всё заглушало любопытство.

Перед нашим передним краем обороны несколько дней назад произошел бой, и немцы смогли остановить наше наступление, но, видимо, у них не хватило сил организовать контратаку. Наши остановившиеся войска смогли подобрать и вынести всех раненых и убитых. На поле боя остались разбитые наши и немецкие конные повозки. Конских трупов не было. Я ничего не находил, и вдруг в одной воронке увидел воду. На её дне через воду проглядывается какие-то продолговатые тёмные предметы. Сполз к воде и разглядел, что это конские ноги! Подумал, подумал и сообразил: конские ноги-то годятся на холодец! Из них для взвода можно приготовить дополнительный приварок. Осторожно выудил. Их было четыре, две передних и две задних от одной лошади. Они были кем-то уже до меня обрублены до коленных суставов. Связал ноги в вязанку, и её закрепил за спину. Обратно в свои окопы полз в приподнятом настроении, всё же во взвод возвращаюсь не с пустыми руками! Таким результатом ползания на нейтральной полосе я был очень удовлетворён. Из принесенных мною ног сварили холодец, и он два дня подавался на обед как дополнительное питание. Все бойцы взвода были очень довольны этим неожиданным для них приварком…

Надо сказать, что в 1942 году даже на фронте ещё не хватало продовольствия. Просто наши интенданты тогда не имели опыта организации снабжения продовольствием такой огромной, массовой армии, действующей на таком широком фронте.

4. Трофейщик

Кончилось лето 1943 года. Ночи были теплыми и сухими. Фронт стоял уже далеко от Москвы за западной границей Московской области, перед Белоруссией. На фронте в эти дни была полная тишина. Сталинградское окружение сбило спесь с гитлеровцев. Они стали поскромнее и спокойнее. Теперь у них не было той наглости и уверенности в своей победе, какие у них были осенью 1941 года. Они стали более осторожными и трусливыми.

Нашу часть на этот участок перебросили только накануне. Ночи не темные. На небе месяц набрал чуть более половины своего диска. Очень хочется поползать по нейтральной полосе, узнать и посмотреть, что там имеется за нашим передним краем. В одну из ночей меня опять бес попутал. Луна невысоко над горизонтом, недолго ей ещё висеть над ним. Решил в эту ночь вылезти из окопа. На его дне усиленно покурил, чтобы на нейтралке не захотелось. Там чихать и кашлять нельзя. Пополз в сторону немецких окопов. Впереди открылось поле и на нём как будто снопы валяются, но почему-то разбросаны как попало, без всякого порядка. Повезло, думаю, снопы прикроют меня от лишнего немецкого глаза. Подползаю ближе, мои волосы самопроизвольно приподнимают пилотку, встают дыбом, шевелятся! Ужас, мурашки побежали по спине. Как-никак, ночь, хотя и лунная, но всё же ночь, и так весь в напряжении, а передо мною, принятые за снопы издали, лежали в различных положениях и позах трупы наших солдат. Их было очень много. Трупы еще не разлагались. Немного успокоившись, я стал осторожно рассматривать лица мёртвых. Солдаты все были молодые. И тут я вспомнил: накануне занятия нами этих позиций здесь вела наступательные бои только что прибывшая из тыла часть. По-видимому, нас бросили в подкрепление ей, но мы опоздали. Наступление захлебнулось. Бойцы части в своём большинстве были необстрелянные, поэтому их так много и погибло. Эту обескровленную часть заменили нашей, и мы заняли оборону. Пригляделся к трупам и совсем успокоился. На фронте ко всему быстро привыкаешь! Пополз дальше. Трупы остались позади. Впереди чистое поле. Ползу, а голову поднимаю редко, ориентируясь только на луну. Слежу за ней. Часов-то у меня нет. Луна является для меня единственным ориентиром направления и времени ночи. В очередной раз поднял голову и обмер – надо мной навис какой-то тёмных хобот. Я замер, затаился, сдерживаю дыхание. Сердце гулко стучит и готово разорваться от моего волнения. Подождал малость и прислушался. Хорошо всмотрелся в чёрный хобот, а это оказался ствол немецкого станкового пулемета. Он в предохранительном от ожогов кожухе, и поэтому показался мне толстым хоботом. Опять по спине поползли мурашки. Я же выполз на немецкие позиции! Ведь у пулемёта должны находиться дежурные немцы. Как мне обратно-то уползти незамеченным? Полежал-полежал, послушал, напрягая слух, никаких ни шорохов, ни дыхания, ни кашля, ни приглушенных разговоров и шагов часового не слышно. Тут уже точно черт толкнул меня в бок! В голове мелькнула сумасшедшая мысль – пулемет укатить к своим. Ещё раз прислушался, чтобы убедиться наверняка, что около пулемёта никого нет. Всё тихо-тихо, даже мыши не попискивают. Поднял руку, уцепился за ствол и потянул пулемёт на себя. Он немного подался. Я снова прилёг и затаился, прислушался, никаких звуков и шорохов не слышно. Снова потянул пулемёт. На этот раз подальше первого. Опять прислушался, и опять всё тихо. Теперь я смелее потащил пулемёт, при этом соблюдал максимальную тишину и осторожность, чтобы не задеть чего-нибудь и накатить пулемет на камешек. Осторожно катил и постоянно прислушивался ко всему. Очень пристально и зорко смотрел в сторону немецких позиций – нет для погони. Чем дальше немецкая пулеметная позиция, тем смелее и быстрее катил пулемёт. Он всё же тяжелый, и я делал остановки для отдыха. Всегда прислушивался, не возник ли шум в стороне немцев. Пулемёт катился без шума и без позвякивания. "Вот что значит немецкая техника!" – подумал. Но на этот раз эта точность, вполне возможно, и подвела своих владельцев. Так и докатил пулемет в свои окопы. Вместе со взводным командиром пулемет передали ротному. После этого пошло и поехало! Наутро была построена рота, и командир батальона перед строем объявил мне благодарность. Мой поступок приводился в пример бойцам роты. Я был польщен, ходил гордо, так сказать, с грудью колесом. Я радовался, что своей ночной вылазкой без боя, без всяких потерь для роты лишил немцев такого мощного их оружия. Я не мог предполагать, что этот мой героический поступок вызовет на меня град насмешек и оскорблений бойцов роты. Они мой подвиг оценили с другой стороны. Пулемёт был взят на вооружение роты, и за ним закрепили расчёт. На всех маршах роты пулемёт носили бойцы на своих плечах. Когда случалось мне встречаться с бойцами этого нового расчёта, или же повстречать роту на марше, то они, завидя меня, еще издали показывали мне кулаки. А при сближении с ними всегда слышались всевозможные маты, на которые способен единственный в мире русский человек. Всегда после презрительно произнесенного: "Трофейщик" произносили ругательства и слова:

– Таскал бы ты сам, …, трофейщик!