Первая волна: Сексуальная дистанция

– А это Альбина, будете дружить, – обрадовалась ее мама.

Нас посадили на полу в этой комнате, внесли коробки с игрушками и велели их разобрать. Это было интересно, я с любопытством полез внутрь, а она сидела и молчала. Зато я трещал без умолку. Про парк через дорогу, магазин, в котором продают пирожные, про котят в подвале и что у меня есть лягушка, которую я кормлю мухами с подоконника. Мне было все равно, что она молчит, лишь бы сидела рядом и слушала.

Я распаковал все ее игрушки, альбомы, краски, разложил в стеллаж, который внесли грузчики.

– Вот какой рыцарь! – восхитилась ее мама. – Смотри, Аля, какой молодец! Угости Алешу конфетой.

Она подошла и сунула мне в руки карамель в хрустящем фантике.

– Спасибо, – сказал я и, понимая, что сейчас меня выгонят, затараторил еще быстрей, – я из второго подъезда, со второго этажа. Из тринадцатой. Хотите, я вам шкаф соберу? Я умею, я папе помогал.

Мама перевела взгляд с меня на нее и обратно, ее улыбка стала еще приятней, и она разрешила мне помочь собрать шкаф. И я помогал. Вертелся там до самого вечера, пока за мной не пришла уже моя мама и не забрала домой. И только там я достал из кармана нетронутую конфету и положил ее к своим сокровищам: ракушке, старой, грязной монете и старинному ключу от потерянного сундука с сокровищами.

Заговорила она со мной только через три дня. Но я приперся к ней под дверь и на второй день, и на следующий. По-хозяйски показал весь двор, везде таская за руку и выискивая малейший повод схватить ее снова. Сводил в магазин посмотреть на пирожные и в подвал к котятам. Там я увидел, как она улыбается, и весь запузырился от восторга, подсовывая ей в руки котят одного за другим.

– Давай придумаем им имена, – сказала она, и это были первые слова, после того как она позвала маму.

Я так обрадовался, что Альбина умеет говорить, что был согласен на любое имя котенку, но выхватил из копошащейся кучи самого белого и протянул ей:

– Давай это будет Альбина?

Она снова заулыбалась, и меня окутало теплом.

– Тогда этот будет Леша, – она показала пальцем на самого непоседливого полосатика, который вечно лез всем на голову.

– Давай! – я лыбился так, что у меня болело лицо.

Я прилип к Альбине как репей. Каждый день начинался с того, что я наспех глотал завтрак и летел стучать в дверь. Вскоре ее мама уже встречала меня словами «О! Жених пришел», а папа крепко жал мне руку, как взрослому. Я не понимал, что это значит, главное было, что меня не прогоняли.

Естественно, притом, как долго она привыкала к новым людям и ее «общительности», у моей невесты возникли проблемы с вхождением в коллектив. Больше недели с ребятней во дворе я говорил за нее, а она молча держалась за моей спиной или тянула за руку куда-то в сторону. Ее попытались дразнить «немой», и я впервые в жизни подрался. С тех пор я еще не раз выхватил и за нее, и за себя, но это детали.

Худшими днями того периода были выходные, когда нас с сестрой забирали на дачу. Какие истерики я закатывал, чтобы меня оставили дома одного, но никто этого, конечно, не слушал. И я ходил по участку кругами, собирал для нее ягоды и зеленый горошек. Лез в пруд за лягушками и в какие-то заброшенные дома, стройки, чтобы потом рассказать о своих приключениях. Уже тогда я постоянно вел внутренний диалог с ней, сочинял для нее истории и каждую минуту в разлуке жил ожиданием того, как я ее увижу.

А потом стало еще хуже. Родители отдали Альбину в детский сад. Помню, как, узнав эту новость, ревел и кричал: «Как она будет там? Она же не разговаривает! Она же боится! Вы злые, злые!» и глубоко страдал. Не дал ни обнять себя, ни утешить. И, кажется, довел ее маму до слез. Дома я продолжил рев, и тогда отец потрепал меня по голове, он был не склонен к сантиментам, и похлопал по спине: «Это любовь, сынок, бывает больно. Привыкай и будь мужчиной». Я эту фразу хорошо запомнил.

Теперь я только и делал, что околачивался у детсадовской ограды в ожидании начала прогулки, пролезал между прутьями забора и бежал навстречу группе, чтобы отогнать того, кто держал ее за руку, и встать в строй рядом с ней. Воспитателей, должно быть, предупредили, никто мне не препятствовал. Только в группу не пускали. В последующий год, уже первоклассником, я сам забирал ее из сада и вел домой.

Для меня она была беззащитной, трогательной, такой нежной и без меня, казалось, беспомощной. Верила каждому моему слову, шла следом, даже если было страшно или не хотелось, цеплялась за руку и шла. Мне кажется, она прыгнула бы со мной с моста, предложи я такую идею. Альбина готовила мне оладьи и булочки с корицей, приносила мне рисунки из сада. Все свои чувства и тайны она рассказывала мне. Только мне одному. Мне казалось тогда, что я знаю ее лучше, чем кто-либо. Добрую, милую, закрытую для всех и открытую для меня. Как жемчужина в ракушке. Только моя.

Я привык к дразнилкам «Тили-тили-тесто» и «Аля+Леша=любовь». И сам писал такое мелом на стенах подъезда возле ее двери. Но наедине мы об этом не говорили. Как будто все и так понятно, как будто так было всегда. Думаю, тогда никто не сомневался, что мы навсегда вместе.

– Ска, Вольский, на хрена ты это сделал!? — орал Семен. – Ты же взрослый, умный человек, ответь, НА ХРЕНА?

– Взрослый и умный… расту… прогрессирую, – бесцветным голосом ответил Лекс.

– Нормально же жил! Трахал своих баб, копал могилы, работал, – он с досады пнул пустую бутылку Джемисона.

– Де-гра-ди-ро-вал, – его взгляд проследил путь бутылки под шкаф, где она столкнулась с другой и зазвенела.

– Ты жил! А сейчас что? Ты спиться решил?

– Решил.

– Твою мать, – простонал Семен и сел на диван рядом с другом. Он сидел заросший, свесив руки с колен и глядя в одну точку, не похожий на себя. Он даже думать не хотел об этом, но человек, которого он знал таким энергичным и полным жизни, был похож на пациента хосписа, из которого жизнь вытекает на глазах. — Ну а ты как думал? Она девственница до сих пор?

– Ска, – Лекс закрыл лицо руками и завыл, – что ж ты делаешь, зараза, мне ж еще жить да жить.

– Да ты, похоже, уже отъехать собрался. – Он горестно окинул взглядом кладбище бутылок и коробок фастфуда. — Ты на этом долго не протянешь.

– Я не знаю, как жить, бро… Это не проходит. Оно как рак. Я был в ремиссии и вот. Мне пизде-е-е-е-е-ец, – он застонал, сжимая виски между ладоней.

– Да блт, – Семен зажмурился, – даже представлять не хочу.

Сказать по правде, вот так поживешь десятилетку бок о бок с безнадежно страдающим однолюбом и чудом не выхватишь фобию на предмет любви, женщин и вот этого всего. Но, к счастью, примеров подобной аномальной безнадеги в округе больше не водилось. Так что рабочая версия Семена Фадеева заключалась в том, что с любовью порядок, это просто товарищ у него поехавший.

Они помолчали, каждый по-своему прикидывая масштаб катастрофы. Не первый раз они проходили через это вдвоем. Триггернется на что-то старый друг и проваливается на дно своей души, где все выжжено в радиоактивную пустошь. Искупается в лучах самоненависти и утраты. Поупивается жалостью к себе. Через месяц снова девчонки, приводы, список грехов растет, Семен выдыхает еще на пару-тройку лет. Но никогда. Никогда он не получал такой ядреный повод для страданий. То есть вообще никогда!

Его роковая, безнадежная, единственная любовь на всю жизнь была созданием настолько неземным, что о ее личной жизни не было известно ничего и как-то даже представить было сложно, как к такой фарфоровой невинности кто-то прикоснется. И тут выясняется, что все эти годы она вполне себе жила и даже не одна. И что теперь будет с Алексом, им обоим представить было трудно. Назревал небывалый кризис… Семен решительно встал.

– Братан, послушай, я давно об этом думаю, но сам понимаешь, как такое скажешь?

Он заходил по комнате под скептическим тяжелым взглядом друга, который не ожидал ничего, кроме нотаций. Влияли они не больше, чем уровень мирового океана на толщину инея у Лекса в морозилке, но остановить фонтан нравоучений у него все равно не было ни сил, ни энергии.

– Я вот что подумал, ты ведь с ней одиннадцать лет не общался, а десять из них вообще не видел! Ты знал и любил ее юной девочкой. Девочкой, понимаешь? Ребенком! Ты сам был ребенком.

– Ага, ребенком, – хмыкнул Лекс, – 16 лет, рост метр восемьдесят пять и водка за гаражами.

– Не выделывайся! Или ты с тех пор не повзрослел?

– К чему ты клонишь?

– К тому, что за это время она выросла и стала человеком, которого ты не знаешь! Когда-то видел. Да, знаком. Но теперь… Она могла вырасти меркантильной стервой, нимфоманкой, на наркотики подсесть, черт возьми.

– Не неси ахинею, – возмутился Вольский, – уж в этом я могу быть уверен.

– Ладно, согласен, но по сути-то верно! Она может оказаться вообще любой. Сколько через твою постель прошло? Хоть одна тебе подошла? Нет! Она может оказаться как любая из них.

– Ни одна не подошла, потому что мне нужна одна конкретная, которой не нужен я!

– Да пойми ты! Ты ее себе выдумал! Сочинил светлый образ идеальной девушки в голове. Ты не знаешь ее десять лет, а уверен, что она та самая. Вы встретитесь, поговорите и окажется, что она вообще тебя не понимает. Ей не нравится то, что любишь ты, она осуждает твои взгляды, а тебе с ней скучно. Может такое быть? Запросто! Ты ее возвел на пьедестал. И-ДЕ-А-ЛИ-ЗИ-РО-ВАЛ! Гений чистой красоты. А она обычная женщина. — Семен расхаживал перед ним и страстно жестикулировал. – Я почти уверен, что ты создал настолько нереалистичный образ, что при встрече разочаруешься за полчаса.

– А если нет? — тихо проговорил Алекс, глядя в пол. – Если не разочаруюсь?

– Ну тогда тебе точно пиндык.

После его ухода Алекс еще с полчаса лежал и ловил «вертолеты». Слава богу, отцу двоих детей третий под тридцатку лет не вписывался в расписание. А то слушай его еще часа четыре… того и гляди вытошнит моралью и психологией. И так от вискаря мутит.

Он лежал и трезвел. «Заботливый родитель» выгреб из квартиры всю стеклотару пустую и полную, и теперь во всем доме из алкоголя оставался только полуторапроцентный кефир в холодильнике. Доставка алкоголь не возила, а выкатился товарищ аккурат под комендантский час. И теперь хочешь не хочешь, приходи в себя, лови абстинентный синдром и погружайся в пучину адской саморефлексии.