Первая волна: Сексуальная дистанция

Чем яснее становились мысли, тем гаже делалось во рту, животе и сильнее трещала голова.

Как теперь жить? Тараном долбило в голову. Кто он? Почему не я? Почему она выбрала не меня? Разве сделает он ее счастливой? Разве сможет так любить?

Ох, ТАК любить не пожелаешь даже последней сволочи. То чувство, что когда-то наполняло его жизнь смыслом, светом, чудом, то, от чего он испытывал сильнейший восторг и острое, до дрожи счастье, теперь мучительными флешбэками возвращало его в момент своей невыносимо глупой, нелепой и чудовищно необратимой утраты, с головой погружало в сожаления о сделанном и ненависть к себе. В несбыточные сценарии, как все могло бы повернуться, не будь он таким кретином. Он не мог это пережить и отпустить совсем. Лишь научился прятать всю эту боль в глубокий подвал и приваливать хлипкую дверцу мельтешением событий, каруселью женщин и тяжелым пластом беспрерывной работы.

В основном он притерпелся к фоновой тупой боли в груди, научился с ней жить, временами почти переставал замечать. Иногда она ныла сильнее. Особенно осенью, когда питерская погода начинала испытывать нервы каждому и без наличия повода для приема антидепрессантов. А уж при такой дыре в душе кровоточить начинало с последними числами октября, пронизывая все существо экзистенциальной тоской. Поздняя осень и зима были Лексу невыносимы. Иногда чуть дышал от накатывающего самоедства и чувства утраты. Становился угрюмым, язвительным, несносным. А потом наступал январь, за ним февраль и ничего, отпускало. И жить хотелось, и оптимизм возвращался, он прятал в подвал причину своих страданий на несколько месяцев, а случалось, и на пару лет.

Самые страшные провалы случались, когда он получал новости о ней. Сначала дошел слух, что Альбина поступила на худграф. Лекс выяснил адрес и изменил свои маршруты, чтобы проезжать мимо. Он всматривался в прохожих, испытывая тяжелое чувство непреодолимости этих стен, за которыми она жила и училась, не подозревая об ищущем взгляде человека из прошлого, перескакивающем с лиц прохожих на окна и обратно. Она не попалась ему ни разу. В итоге он таки довыделывался, кончилось тем, что вписался в бампер впереди идущей тойоты. Разбил лоб и повредил запястье. Разозлился, ездить перестал, даже начал избегать этого поворота, но даже много лет спустя миновал это место с замиранием сердца и косил взглядом на тротуар.

Другой раз матушка ляпнула, что у Альбины умер отец, и он две недели жил в лихорадке: принести соболезнования или нет? Пока колебался, уместное время ушло.

Потом у него самого умерла мать. Было так тошно, что мозг в качестве спасения подсунул лекарство — написать или позвонить, получить поддержку, не откажет же она. Пожалеет, у нее ведь теплое сердце. Гордость удержала. После того периода Алекс сел и отключил себе возможность поиска в интернете по всем запросам, связанным с ее именем и фамилией. Тогда в соцсетях страниц у нее еще не было.

И все это время он в действительности ничего о ней не знал и намеренно избегал новостей. Все друзья и родня понимали: нельзя затрагивать эту тему. Может, ничего не будет, а может долбануть запой или очередной экзистенциальный кризис.

Почему же он так глупо нарушил собственные правила безопасности, выстраданные кровью? Да потому что самоуверенный идиот! Как он теперь на себя злился!

С предыдущего приступа прошло уже три года. Он не вспоминал о том, что где-то по земле ходит та самая, что ему не принадлежит, даже думал, черт побери, что влюбился! Жил, дышал, радовался, ссорился, был счастлив и думать забыл о своем потайном подвале, над которым уже почти выстроил здание новой жизни. Его отпустило! Как это было прекрасно. Иногда он мысленно прикасался к воспоминаниям о ней и ощущение было, как будто трогаешь застарелый шрам, заросший свежей, нежной кожей. Не сгладится и не исчезнет никогда, но больше не болит. Господи, больше не болит! Мучил только страх сорваться.

А потом одно за одним. Расставание, которое вызвало в душе только эхо между холодными стенами. Ничего. Ноль эмоций. А он-то помнил, как потерял любовь в прошлый раз, и это было совсем иначе. Лекс по привычке прикоснулся к шраму и снова не ощутил никакой боли. Пошел по проторенному пути классного парня, которому рады во многих постелях. И ничего, полет нормальный.

Казалось бы, живи да радуйся. Но когда ты столько лет проводишь в неконтролируемом дрифте от кризиса к кризису, жизненно необходимо убедиться в том, что здоровье тебе не показалось, что свобода не приснилась, а прошлое действительно надежно и окончательно отпустило. Посмотреть в ее глаза и ощутить пустоту и равнодушие.

А тут Данилов со своим напоминанием, которое острой иглой кольнуло в сердце. Заболит? Нет, в душе было тихо, неприятно пусто, как будто из комнаты, где когда-то было не протолкнуться от важных и дорогих вещей, вынесли все, вплоть до пыли на полу. И Лекс решил, что это знак. Он быстро все спланировал, чертов наркоман. Каким же хитрым бывает зависимый разум! Семена он позвал в тот день специально, знал, что накануне возможного приступа друг не оставит его в одиночестве. Намеренно напоил. Сейчас уже было ясно, что он искал лазейку, что все это была не проверка, а обходной путь вокруг выстроенных заслонов. И понял Лекс, что наделал, только когда увидел это фото. Но обратного пути уже не было.

То, что хранилось в том глубоком подвале, уже под землей, закатанное сверху в бетон, яростным взрывом вырвалось наружу и смело все, что было настроено сверху. Сознание затопила ревность, боль, обида и животная тоска. Как он по ней скучал!

Перед его глазами в адреналиновой лихорадке расплывался ее повзрослевший образ, боже, какая красивая… сердце останавливается! И какого-то мужика. Обыкновенного. Просто мужика. А ее достоин был только супермен, раз уж он сам в пролете. И теперь он сидел, трезвый, голодный, и его тошнило от невыносимого ощущения ревности и досады. Что-то вновь нестерпимо давило на солнечное сплетение, и он едва дышал.

– Просто это депрессия, – произнес он вслух, – непрожитые детские травмы. Психосоматика, – он ударил в грудь кулаком, но легче не стало.

В голове вертелись слова Семена «разочаруешься за полчаса». А что? Ведь это шанс! Все сказанное звучало логично, и подступающий вместе с окончательной трезвостью ужас грядущих сердечных страданий не оставлял выбора. Его точно ждет ад, а если Семен прав, то это освободит его раз и навсегда. Вольский встал. Сгорел сарай, гори и хата. И он с одержимой энергией уселся за комп.

Через час он сидел и тяжело дышал. Вот он зараза все-таки. Знал себя, поганец, знал и защитился так, что черта с два вскроешь этот фаервол! Но если кто-то и был в этом круче Алекса, так это он же, спустя несколько лет практики, учебы и инноваций. Он знал ход своих мыслей, знал, как предусмотрел защиту от собственной хитросделанности, и вот, глубоким утром, когда вся чертова ночь прошла в труде и рефлексии, он снова сидел перед открытой поисковой строкой той самой соцсети, с занесенным курсором и решался нажать. Сидел, сидел. Встал, прошелся по комнате, с отчаянным мычанием потер усталое, колючее лицо, умылся, запустил кофемашину.

– Ну давай, твюмть, че ты трус-то такой? – злился он на себя. – Ты же все уже видел!

Он зарычал, сел и долбанул пальцем по кнопке мыши, запуская поиск. Даже миниатюра ее аватарки в кружке сантиметр диаметром заставила сердце пропустить удар. Ну или так показалось. Решительный клик. Позорище какое, сидит, трясется, как шлюха у венеролога.

Вот. Снова это фото, только теперь на большом экране, так крупно, что можно поры разглядеть на щеках того мужика. Лекса передернуло от ненависти, и он перевел взгляд на ее лицо. Такое родное и такое незнакомое. Перевел и замер, всматриваясь в каждую черточку портрета той самой женщины.

Альбина выросла очень похожей на мать. Алекс с детства помнил высокую, элегантную, стройную женщину. Когда она входила в класс на собрания, все мужики замирали. Теперь при виде ее дочери замер Алекс. С экрана она смотрела на него, слегка склонив голову набок, и нежно улыбалась сомкнутыми, мягко очерченными губами, крупными для такого типа лица, но не пухлыми, как подкачанные у косметолога «уточки», а будто нарисованными акварелью.

Острый подбородок, высокие скулы, ровный нос и глаза эльфа. Огромные, серые, прозрачные, глубокие до такой степени, что у Лекса начиналось головокружение, будто он стоит на краю крыши небоскреба и смотрит вниз. Бесцветная, выпуклая родинка над губой, округлый изгиб бровей, высокий, чистый лоб. И шелковистая волна гладких платиновых волос, падающая на длинную, тонкую, гибкую шею. Эльфийка из средиземного леса. Фея. Инопланетянка. С кем еще сравнить ее изящный, вытянутый силуэт. Когда он увидел ее впервые, у него перехватило дыхание, сейчас это снова произошло.

Он смотрел и смотрел на нее, во все глаза. Потом оторвал от брикета желтый стикер и прилепил поверх физиономии соседа по фотографии и буквально потерялся во времени, узнавая каждую черту лица, что снилось ему так часто, не обретая четкости и цвета. Вспоминая, как она выглядит счастливой, испуганной и взбудораженной, как плакала и смеялась, как розовели щеки, когда он тянулся к ее руке, тонкой и слабой, как у цыпленка, сжимал и грел в своих горячих лапах. Он очнулся, когда заметил, что перестал дышать. Глубоко вздохнул и моргнул наконец.

– Ну штош, – сглотнул он, – на этом этапе разочарования не произошло. Чего и следовало ожидать.

Он отвел глаза и быстро переключил вкладки. Окинул взглядом собственную страницу. Ехидная кривая ухмылка в три четверти, хитрый прищур с лучиками от края глаза, двухдневная щетина и шевелюра, пятерней зачесанная назад, с непослушно свисающими надо лбом прядями, как бы говорящими «обломись» любым попыткам привести себя в порядок. Нормально, она узнает старого друга с первого взгляда. Он открыл личные сообщения и занес ладони над клавиатурой. Завис.

А может, лучше пусть не узнает? Тогда есть шанс добиться ответа, разговорить и лишь тогда признаться, что это он. Ведь если узнает и не ответит… ох, лучше не думать.

С другой стороны, тот период развития интернета, когда все отвечали любому незнакомцу на попытки познакомиться в мессенджерах, остался в далеком прошлом, и шанс получить ответ на «привет» левому мужику от девушки в отношениях стремился к минус бесконечности. Да и не общительная она, это он хорошо помнил.

Надо писать самому, это ясно. Но как же страшно! Злясь на себя, он надолбил на клавиатуре: «Привет, помнишь меня?» и нажал на отправку прежде, чем мозг подключился к процессу. А как только подключился, так немедленно вынес хозяина из кресла и заставил ходить по комнате взад-вперед, поглядывая на часы. 7:15, сна за сегодня ноль часов ноль минут. Он не питал иллюзий, ожидание будет мучительным.

Но вопреки ожиданиям все прошло не так уж и страшно. Он пометался минут десять, сел обратно к монитору, всмотрелся в свое непрочитанное, будто пытался отыскать там ошибку или что-то лишнее, а в следующее мгновенье вздрогнул и проснулся от звука входящего сообщения. Он оторвал тяжелую голову от сложенных на столе, затекших рук и с трудом сфокусировал зрение на экране. 9:32. На экране светилось ответное:

«Привет» пользователь пишет сообщение…

Глава 3

Мы с Альбиной пошли в школу с разницей в год. Но сначала моим родителям предстояло убедиться, какое чудовище они породили. Я не собирался идти в первый класс без нее. Сидеть за одной партой – все, что я хотел знать о школе, а иначе нужна она была мне как ослику политика. Я и уперся как ишак. Ни уговоры «по-хорошему», ни ремень, ни слезы матушки не могли изменить мое решение: нет и все.

– Какой позор! В первый класс в восемь лет. Все скажут, что у меня сын второгодник! Или ЗПР, – бушевал отец, – хочешь, чтобы тебя считали дебилом?

– Мне все равно, – бычился я, сносил подзатыльники со стоицизмом Павки Корчагина под пытками и не отрекался от революции.

Меня пытались вразумить даже родители Альбины. Две семьи сплотились против одного упертого семилетка, и только она сама вместо уговоров, которые обещала своим родителям, взяла с меня клятву, что я не сдамся. И я не сдавался. Не сдавался даже когда отец силой волок меня, упирающегося, красного от натуги, на линейку. Что еще я мог противопоставить всемогущим взрослым? Упрямство, слезы, бунт?

В том бою я проиграл и успокоился, только когда увидел, что возле школы, в толпе родителей вместе с мамой стоит Альбина. Она была в нарядном платье, белых гольфах и огромных шарообразных бантах в аккуратной прическе. Грустная, но решительная. Она протянула мне руку, и я вырвал красную от борьбы ладонь из руки отца, подошел к ней и крепко сжал ее прохладную ладошку в горячей своей, вторым рукавом размазывая подкатившие злые слезы.

– Я останусь на второй год, – пропыхтел я ей на ухо, и она одобрительно кивнула.

Но это оказалось не так-то просто. Вернее, в начальной школе оставить на второй год могли разве что по причине полной неявки ученика на уроки, но каждое утро отец лично приволакивал меня в класс и сдавал на опыты из рук в руки учительнице. А поначалу плохо учиться у меня не получилось.

С первого же урока выяснилось, что из семи учеников, что умеют читать, у меня получается лучше всех. Мало того, я и писать умел и считать, а притвориться, что разучился, было и поздно, и актерского мастерства не хватило. Так что я сразу же угодил в категорию способных, но ленивых, кто может, но не хочет. Домашку я не делал, но выходил и отвечал у доски экспромтом, выхватывая закономерное «отлично», а потом сидел и злился на себя.

А еще мне попалась дьявольски хитрая учительница. Она быстро меня раскусила, да и отец изложил ей все мои цели и мотивы, и нашла тот единственный рычаг, который срабатывал на мне безотказно: соревновательность. Я не умел проигрывать. Поэтому она повадилась устраивать эстафеты, награждать лучших учеников звездочками, ставить флажок на парту победителей недельного соревнования. И я в пылу конкуренции хватал звезды, а потом сидел и злился на себя, потому что мое стремление выскочить выше других играло против моей главной цели.

Все, что я мог противопоставить своей природе и бесчеловечной образовательной системе – это чудовищное поведение. В классе я буквально стоял на ушах. Кто швырялся меловой тряпкой? Вольский! Кто изрисовал учебное пособие фломастером? Вольский. Кто смеется на уроке, поет после звонка, кто подрался? Снова я. Кончилось тем, что я похитил рейтинговую таблицу учеников, где лидировал и на этот раз, вынес из школы и сжег в мусорке у крыльца. Следы преступления нашел охранник, и ни у кого не возникло сомнений, кто здесь вандал. Мой отец снова краснел перед учительницей, мой зад краснел перед ремнем, а лидерский флажок достался следующей за мной по успеваемости ученице, и я выкинул его в окно.

Тогда учительница оставила меня после уроков на разговор, села со мной за парту и заговорила о любви.

– Я должна признаться, что очень уважаю твой характер, Алексей, – сказала она, – немногие люди способны на такие поступки ради любви.

Я упрямо молчал, надутый как рыба-еж.

– А еще ты очень умный мальчик, и я хочу, чтобы ты внимательно меня послушал. – Она положила сухую теплую ладонь на мою руку, и я раздраженно отдернул свою. – Невозможно остаться на второй год до пятого класса. Как бы ты ни старался, ничего не получится. Зато твоя подруга уже через год будет учиться в соседнем кабинете. Понимаешь? Вот через эту стенку. И после звонка ты сможешь видеть ее каждый день.

Я навострил уши.

– Ты должен знать, что все, что ты сейчас делаешь ради любви, вам вовсе не помогает. Любовь – это чувство, которое делает человека лучше. Ты должен думать о том, как доказать свою любовь. Как рассказать о ней, сделать что-то хорошее для любимого человека, а не против всех остальных. Понимаешь?

– Я клятву дал, – пробухтел я в ответ.

– Какую клятву?