Каштановая Долина

А может быть, именно там нужно искать Томаса?

От этой горячей догадки Томины слезы высохли окончательно, и она поднялась – решительная, готовая тут же ехать, идти, бежать, лететь – туда, где ее сын.

Тома надела платье – то, словно живое, обняло ее фигуру – и вышла из дома. Она доберется до ближайшей станции и там сядет на поезд до Венеции – так думала Тома, не осознавая, как далеко от Долины до той самой станции.

Ее воображение уже рисовало картинку, как она сойдет с поезда и сразу же – на перроне – увидит знакомую белокурую макушку. Она окликнет маленькую фигурку, и та обернется к ней ее маленьким сыном.

А потом они вместе отправятся гулять по мостам и улочкам тонущего города, прокатятся по большому каналу. Тома будет в новом платье, и Томас увидит, что его мама самая лучшая и красивая на всем белом свете, и никогда уже не покинет ее.

* * *

Городок в Долине готовился выйти из-под покрова ночи и встретить новый день. Жители досматривали последние сны, иные уже, потягиваясь, сидели в своих постелях, готовые к подъему. Кое-где хозяйки – ранние пташки топили печи, ставили на огонь кофейники и, ворчливо воркуя, тормошили мужей и детей:

– Пора вставать, подъем, дружище…

И целовали своих близких людей.

Молодая женщина в удивительно красивом платье села в поезд и через сутки добралась до конечной станции, там она вышла на перрон, и, вглядываясь в лица детей, тоже сошедших с поезда в сопровождении своей семьи или матери или няньки, прижимала к себе белокурых мальчуганов предшкольного возраста. Глазами впивалась в лицо мальчугана, заглядывала ему в глаза, ворошила волосы и, стремительно прижимая к груди, шептала:

– Ты мой дорогой мальчик, мой Томас! Как же я скучала по тебе.

Напуганные взрослые с трудом оттаскивали своих отпрысков от странной особы, одетой слишком нарядно для обычного городского дня.

Наконец на нее обратил внимание полисмен, сделал попытку с ней объясниться и, не найдя понимания в ее уже ставших безумными глазах, вызвал карету скорой помощи. Рослые санитары с трудом завернули Тому в смирительную рубашку, и машина с красным крестом, сигналя клаксоном просьбу зевакам расступиться, повезла несчастную на окраину города, где в серых неприветливых стенах держали городских психов.

* * *

Януш Крапт, мужчина в расцвете сил, именно в том расцвете, когда первая седина начинает проявляться в бакенбардах, год назад похоронил свою жену.

Жена уходила тяжело, изматывая себя и его непредсказуемыми приступами душевной болезни. Крапт терпеливо сносил все эти состояния больной женщины, но и его терпению пришел конец. И после очередного припадка, закончившегося вскрытием вен, Крапт прямо на руках унес ее в больницу. Лая после лечения притихла, ее безумные глаза словно утонули, покрывшись легкой ледяной корочкой. Однажды ночью, когда он сидел возле ее постели и держал худую руку в своей, Крапт почувствовал, как ледяная корочка потянулась к рукам и ногам Лаи. Судорога, прошедшая через все ее тело, не смогла разломать наступающую изморозь, и, когда явно видимый туман с выдохом вылетел из приоткрытого рта жены, он понял, что она ушла от него навсегда.

Крапт принял смерть жены как-то отстраненно спокойно. После похорон он продолжал приходить в больницу для душевнобольных, сидел возле их постели, когда они после приступа лежали, обессиленные медикаментозной терапией, кормил их с ложки, выносил утки и делал еще кучу всяких мелких участливых дел.

Вот и сегодня вечером Крапт сидел в палате, куда поместили вновь прибывшую женщину. Ее привезли с железнодорожного вокзала, где она металась по перрону, хватала детей и уверяла, что это ее сын.

Тома, а это была она, спала. Вдруг из ее глаз выкатилась слезинка и со стуком упала на пол. Крапт наклонился, поднял маленькую коралловую бусинку и под кроватью обнаружил еще несколько. Сначала он подумал, что бусы отвалились с платья, висевшего на спинке кровати, подол которого украшала вышивка из тех самых бус. Но из-под закрытых век женщины снова показались слезинки и тут же скатились красными шариками. Женщина плакала коралловыми бусами! Это было удивительно, неправдоподобно, странно… Но Крапт наблюдал это собственными глазами. А ведь он не был пациентом больницы.

Глава 8

Тома и Крапт

Тома открыла глаза. Возле кровати на стуле сидел незнакомый ей человек, он смотрел на нее так, словно только и ждал ее пробуждения, чтобы сказать:

– Милая, тебе не место в этих стенах, нам давно пора домой.

И Тома, понимая без слов и принимая на веру его мысли, ответила ясными, без всякого признака безумства глазами:

– Конечно, я так соскучилась по дому.

Крапт был значительно старше Томы, но она приняла эту разницу, как приняла и Крапта. Немногословный и сдержанный, он внушал ей доверие, в котором она так нуждалась.

Душевная близость, возникшая между ними, являла собой полную противоположность отношениям, связывающих Тому с отцом ее пропавшего ребенка. И теперь, сравнивая эти два чувства, она отдавала предпочтение последнему.

Полюбила ли она Крапта? Она не задумывалась об этом, ей было с ним тепло, надежно и доверительно, а что еще нужно для совместного проживания? И когда Крапт предложил ей после выписки из больницы переехать жить в его дом на горной террасе, она согласилась, почти не раздумывая.

Боль разлуки с сыном, разрывающая ржавым кинжалом ее сердце, не прошла, но чуть притупилась.

Еще тогда в больнице, когда она встретилась с взглядом Крапта, она почувствовала, как кто-то невидимый заключил ее в объятия и прошептал ей:

– Отпусти, отпусти свое горе. Доверься судьбе, все будет так, как будет.

Так Тома стала хозяйкой в доме Януша Крапта, пасечника южного склона Каштановой горы.

А Крапт полюбил Тому той всеохватывающей любовью, предчувствие и ожидание которой есть в каждом сердце, только не каждое сердце способно вместить это огромное чувство.

* * *

Почти год прошел с тех пор, как Крапт забрал Тому в свой дом. Но она так и не стала его женой.

Вечерами после ужина, когда лососевая полоска заката медленно угасала на горизонте, Крапт зажигал восковые свечи. Он открывал окно, чтобы впустить в дом вечернюю прохладу и звуки надвигающейся ночи. Пламя свечей вздрагивало и изгибалось от проникающего воздушного потока. Оно освещало лица Томы и Крапта, сидевших напротив друг друга, а на стене вырастали огромные тени, молчаливые свидетели отношений двух людей, живущих под одной крышей.

Тома поднималась, принималась убирать тарелки, но Крапт, удерживая ее за руку, молчаливо просил посидеть с ним. Напротив. Он любил смотреть на нее, а Тома смущалась от его взгляда. Ей казалось, что Крапт просит ее о чем-то, она думала, что он хочет близости с ней, но он молчал, а она не решалась переступить порог его спальни.

Не решалась или не хотела? Этот вопрос Тома задавала себе каждый вечер, когда уходила в свою комнату.

Крапт молчал и ни на чем не настаивал, лишь смотрел на нее как-то по-особенному.

Иногда ночью Тома поднималась с постели и подкрадывалась к дверям спальни мужа. Она чуть приоткрывала дверь и слушала его дыхание. Раздумывала, но все же разворачивалась и уходила к себе.

А иногда и сам Крапт так же осторожно заходил в ее спальню и собирал катившиеся из глаз Томы коралловые бусины. Когда во сне Тома плакала, она спала особенно крепко.

Думал ли Крапт о близости с любимой женщиной? Конечно, думал, но она казалась ему такой необыкновенной, чудесной, посланной ему самой судьбой, что он не решался прикоснуться к ней. Он боялся, что осквернит ее плотскими утехами. Ему хотелось любить ее нетронутой любовью, любоваться ею, как дорогой статуэткой, беречь ее, как самую дорогую вещь на свете.

И все же Крапт страдал от невозможности физических ласк. Днем, когда Тома занималась хозяйством, он украдкой заходил в комнату, ложился на ее постель и зарывался лицом в подушки. Он вдыхал запах, оставленный Томой, как самый божественный аромат. Сердце его замирало и падало к чреслам, а те наливались желанием. Крапт скрежетал зубами от злости на самого себя и уходил в горы, возвращаясь домой только к ужину. И бывало даже, что и ночи он проводил в горах.