Пока цветет сирень

Жених Кати был начинающим инженером-строителем. Ему только 21 год исполнился. Хорош был и внешне, и как человек, нашей Кате под стать. Мы были счастливы за неё.

А через год им дали отдельную комнату в Москве, это уже 1938-й был. Но они к нам на выходные всегда приезжали. Толик – муж Кати, отцу помогал во дворе. И Сашка наш к нему очень тянулся, ведь он всегда мечтал о старшем брате. Нелегко ему, видать, было среди нас, женщин.

И в 38-м году, у нас в доме культуры уже начались постановки спектаклей. На первый спектакль я родителей позвала и сестёр, а Сашку не захотела звать, вечно он вредничал.

И вот, выхожу я на сцену, помню, в белоснежном платье, сшитом из занавесок. Пела я тогда арию сложную очень, Царевну-лебедь, учила всё на слух. Заниматься дома не было возможности, а в доме культуры время было ограничено. Я открывала концерт этой арией, а закрывала Шамаханской царицей. Тут меня выручил армянский костюм. Его мне дала моя одноклассница, живущая по ту сторону Ленинградского шоссе в армянском доме. А к костюму я надела подаренные цыганами бусы из монет и серьги. Да, тогда Сокол был таким местечковым приютом для беженцев. Мой отец бежал из Украины от голода и войны, армяне бежали от Турков в 1915-м году ещё, и некоторые здесь остановились, во Всехсвятском. Было много поляков и литовцев. С нами они тоже в классе учились. Все мы тогда дружили и выручали друг друга.

Так вот, после моей Шамаханской царицы, к сцене подбегает Сашка и бросает мне букет полевых цветов. Вот так младший брат признал, что я не просто так «свирищу сверчком». И в этом армянском костюме меня запечатлел на снимок, какой-то молодой человек, года на два меня старше. Я тогда так и не узнала его имени. Но он все глаз от меня оторвать не мог. Весь концерт наверно ждал моего выхода, после арии Царевны-Лебедь. Но больше, с того раза я его не встречала ни разу. Нам только почту принесли, помню. А в конверте фото. До сих пор вон, в альбоме хранится.

А родители тогда всё шутили: «Никак от ухажера фотография?» Я обижалась сразу. Но оставаясь наедине с собой почему-то про него думала. На конверте тогда я прочла обратный адрес: город Москва, улица Белинского, дом 5 От Дементьева Дмитрия Олеговича.

Но время шло своим чередом, наступала пора экзаменов в школе. Я заканчивала 8-летку, думала пойти работать и продолжить занятия по вокалу.

На хлебозаводе, далеко за Ленинградским шоссе, требовались работники, и я готова была к трудовому бою, лишь бы не бросать пение. В семье меня поддержали. Так, что я не боялась экзаменов, а про алгебру даже и забыла думать. Конечно, учителя в школе интересовались: «Аня, куда поступать будешь?» А я с гордым видом, широко улыбаясь отвечала: «Хлеб всему голова!» – и убегала. О своей мечте я почти никому не говорила. Взращивала ее в себе, как любимого ребёнка растит мать, стараясь не показывать его кому ни попадя.

Вот так и завершились мои школьные озорные годы. Я вступала во взрослую жизнь, и мне это нравилось.

Глава 2. Цвет сирени.

Год промелькнул, а я и не заметила, как мама поседела. Она серьёзно заболела. Все мы старались ухаживать за ней, помогать. Она все отмахивалась: «Да шо вы меня, старую жалеете? Вон, как нынче яблони зацвели, авось хороший урожай будет». У Кати с Толиком родился сын – Федор. Они всей семьёй приезжали теперь нечасто. Сашка, наш младший брат, подрос решительно. Ему уже 13 лет было. Мы всё думали, какое у него будущее, а он говорил, что пойдёт в ремесленное. Папа так и работал сторожем, но тоже сильно сдал за последние полгода. Мамина болезнь его подкосила, но он хорохорился. Говорит: «Голова болит, сердцу легше». Поэтому теперь за старших в семье были я и Маша. Мне уж 16 исполнилось, два месяца как, а Маша на три года раньше родилась. И повадился за ней ухаживать один кавалер. Странный он уж больно был и неразговорчивый. Кто-то мне про него говорил, что он ей стихи пишет. Вот только Машка скрытная стала и ничего мне не рассказывала. Я как ни спрошу, а она одну бровь поднимет и надменно ответит: «Ты, Аня куда идёшь, петь? Вот и иди! А свой нос не в свои дела не суй!» – и уходила в комнату, со своей зловредной прической.

Она заметно похорошела за несколько лет. Да и была единственной блондинкой в нашей семье. Ей все говорили: «Маш, тебе бы с такой внешностью актрисой быть!», но она презрительно фыркнет только и скажет: «Нечего дурью голову забивать! Надо серьезным делом заниматься, а не юбкой крутить!» И с этими словами всё в мою сторону косилась. Но я на ее «язвы» не обращала внимания. Я-то знала, что лучше искусства нет ничего. Она, конечно, признавала, что я пою хорошо, но характер есть характер. И потому мне очень не хватало Кати, нашей Кати, которая уже стала мамой. С ней мы всегда могли поговорить по душам. И не знаю, почему так сложилось. То ли от того, что мы обе неродные дети были в этой семье, то ли ещё отчего.

А я Машиного ухажера так и прозвала «кавалер». Всё ходила ее задирала, когда она особо вредничала:

– Ну, что, поди опять твой кавалер придёт серенады петь? – затем щипала ее за руки и убегала. Она, ух как злилась, крича мне вслед:

– Ну, погоди, Нюрка! Я тебя ещё догоню! Ох, не порадуешься!

А я ей, забираясь в сколоченный Сашкой шалаш на яблоне:

– Злыдня—злыдня! Тебе курица не достанется!

В этом году, я стала часто готовить. Маме было очень тяжело, и мы с Машей распределили хозяйство на двоих. Она стирает, я готовлю, она убирает, я глажу, и так каждый день. Мать с отцом приучили нас к порядку. А по воскресеньям Катя с Толиком приезжали, да с маленьким, грудным Федей.

И вот как-то Маша мне говорит:

– Аня, сходи в керосиновую лавку, света совсем нет.

И я иду. Таракановка ещё холодная, весна в этом году выдалась поздняя. Воздух дарит то запах воды, то дым из чьей-то печи. И так тебя разморит от яркого солнца после долгой зимы, что думаешь: «Вот тут бы прямо и заснула, посреди улицы». Время послеобеденное, на улицах мало, кого встретить можно. Только, если мальчишки-сорванцы какие играют в откуда-то раздобытый мяч. Захожу я в керосиновую лавку, а там один и тот же продавец, уж лет 20 здесь работает. Старенький, сухонький Тимофей Матвеевич. Он уже плохо слышит, потому я заходила и громогласно заявляла: «Дядя Тим, мне керосину!»

И он знал уже, сколько кому этого керосина надо. Мне он всегда был рад. Говорил: «Ааа, егоза пришла! Как живёшь, егоза?» , затем отдавал мне керосин в склянке и не дождавшись моего ответа, уходил к себе в подполье. А я возвращалась, стуча каблуками новых туфель, купленных Машей на небольшом рынке возле Ленинградского шоссе. И домой сразу идти неохота, дай, думаю, зайду в армянский дом к моей однокласснице Марьяне.

С ней мы подружились не сразу. Только, класса с 6-го начали разговаривать. Нас с ней частенько за сестёр принимали. Черные ее косы ничуть не уступали моим. Вот только хвастаться она была горазда, и за это ее половина класса не любила. Придет с какой новой вещицей и давай хвалиться.

Отец ее был каким-то начальником в профсоюзе, а мама – художник. В свое время, дед Марьяны, Ашот Багратович, привез со собой из Армении несколько национальных костюмов. И вот один они мне подарили для моей Шамаханской царицы .Меня их семья всегда гостеприимно принимала.

Марьяна хорошо училась и в отличие от меня получала пятерки по математике. Я всегда удивлялась: и как можно этот предмет понимать, да ещё любить? Для меня все, кто любил математику, вызывали какое-то недоверие. И в каждом знакомом, кто ее любил, я искала подвох. Вот только в Марьяне его не было, ну кроме самолюбования.

Не успела я подойти к армянскому дому, как навстречу мне идет Дмитрий Дементьев, тот самый, что меня сфотографировал! Как?! Какими дорогами его сюда снова занесло?! Он тоже меня сразу узнал, издалека помахал рукой, а я прибавила шаг. В этот момент я совсем забыла, что иду в Машином фартуке, на случай, если прольётся керосин из склянки. А Дмитрий был одет как франт. Между нами сразу чувствовалось социальное неравенство. Поравнявшись, я остановилась и осторожно поздоровалась, переминаясь с ноги на ногу. Меня утешали лишь мои новые туфли и необычно собранные волосы, чай не зря старалась пол дня перед зеркалом. Дмитрий был в костюме «цвета беж» (я как-то услышала такое определение цвета от дамы, что мне скатерть подарила), в фетровой шляпе и штиблетах. Как я поняла, он был студентом и увлекался фотографией. Приходил в армянский дом, чтобы задать ряд вопросов соседу Марьяны. Я спросила:

– 

И давно ты тут шпионишь? – глупее ничего на ум не пришло.

– 

Давно-давно. А вы поёте? Вас можно послушать? – спросил он тихо и вежливо, будто я была какой-то величиной в его глазах.

Я смутилась и мгновенно перешла на «вы».

– Да, конечно пою! Приходите на концерт, через неделю!

Он, улыбаясь, ответил:

– Спасибо, не могу обещать, но постараюсь!

И так мы стояли, рассеянно смотря друг на друга. Но я решила попрощаться первая:

– Ну, до свидания! Вы приходите! – и пошла, стараясь прямо ставить ноги в новых туфлях, которые оказались мне немного велики. Я шла и сама себе говорила: «не оборачивайся!», хоть и очень хотелось.

Сначала шла ровно, не спеша, словно что-то вымеряя. Затем припустила, понеслась со всех ног. И уже забыла, что новые туфли мне адски трут.

Дмитрий учился на втором курсе университета. Так мне рассказал сосед Марьяны – Генрих Тигранович Габальянц. Он был достаточно известным в своих кругах учёным—палеонтологом, уже в летах, но мы с Марьяной к нему заходили иногда, он нам всегда что-то да интересное расскажет. Так и через день, после встречи с Дмитрием нам поведал: «А, тут студент приходил, всё меня расспрашивал. Чай ему понравился».

День за днём, я всё ждала приближения выступления. Конечно, мне хотелось петь для Дмитрия, поэтому ходила в дом культуры каждый день и занималась по несколько часов. Мой преподаватель, Иван Александрович, заметил во мне перемены и всё спрашивал: «Аня, что-то случилось у тебя? Поёшь, будто в последний раз!» – а я ничего не говорила. Как о своей мечте в детстве молчала, так и сейчас молчала о том, что встретила Того самого человека. И для которого хочется петь и быть настоящей примой, будь то театр, или филармония. Но я, конечно, мечтала о театре. И ни о каком-нибудь, а о Большом. Иван Александрович в меня верил, видя мою уверенность в себе и талант.

Меня теперь приходили слушать и из соседней деревни Коптево. Дома поддерживали, и родители за меня были счастливы.

День выступления совпал со сменой на заводе, я попросила знакомую поработать за меня, на что она любезно согласилась. На концерт я надела лучшее платье, недавно пошитое в ателье одной почтенной особой. Кто-то мне говорил, что она ещё при царе шила наряды для барышень. И в самом деле, в платье я походила на саму принцессу заморскую. Оно было длиной в пол и цвета вечернего неба. Помню, сколько мне комплиментов сыпалось… А затем я узнала, что у Вертинского, когда он жил не в Союзе, был костюм «цвета сумерек». И сразу мне вспомнилась та модистка, словно из другого мира. И с каким ажиотажем она принялась за работу! Сейчас уж и не найти таких мастеров. А материал на платье мне Катя наша дала. Ей на работе сделали подарок, а она мне на 16 лет его вручила, со словами: «Тебе нужнее, ведь кто у нас артистка?» – вот такая у меня старшая сестра.

В день тот, помню, на улице слякоть, лужи кругом. Недавно гроза прошла, но майское тепло дарило настоящее счастье и ожидание чего-то невозможного. Я иду в концертном платье, «цвета сумерек», стараясь не подметать подолом землю. В волосы уже по традиции вплела верхушку сирени, что проросла неподалеку от дома. На этот раз цветки были ярко-голубого оттенка, контрастируя с моими смоляными волосами.

Я буквально влетела в репетиционную, едва успев к назначенному часу. А сегодня был мой первый сольный концерт. Пусть небольшой, всего на час, но всё же мой.

Иван Александрович разрешил мне самой распеться, в первый раз. Обычно, на занятиях он сам это делал. А у меня внутри было столько энергии, что казалось, смогу взять верхнее «до» сразу, без распевки. Но всё же рисковать не стала. Переобувшись из галош в лаковые черные туфли, критично рассматривала себя в зеркале. Туфли явно шли наперекор цвету платья. Но ничего исправить нельзя, туфли были единственными и только концертными. Я их купила в прошлом году и про себя молилась, лишь бы не вырасти. Купить новые сейчас было сложно, деньги нужны были на семью и на лекарства маме.

До выхода на сцену оставались минуты. И тут в репетиционный зал заходит Дмитрий. Он постучался, но не дожидаясь ответа, позволил себе войти. Я стояла спиной к двери и поздоровалась с его отражением. Он, улыбнувшись, ответил мне в зеркале. Так и стал дальше общаться с моим отражением:

– Аня, я обещал и вот я здесь! – сказал он, сняв шляпу, как герой из книги.

Меня смущали подобные жесты, я не привыкла к манерам городских, и начала злиться, что не соответствую. Скорее всего, он будет меня держать в жутком напряжении, с таким слова не проронить. И я подумала оборвать все мысли о нем, как о каком-то серьезном будущем. Решила, что в лучшем случае буду дружить. И, наконец, повернувшись к нему лицом, глядя прямо в глаза сказала:

– Мне пора! А вы… вы идите в зал и слушайте меня оттуда! А сюда нельзя приходить никому! – я почувствовала, как горят щёки и начали трястись колени. От волнения ещё больше разозлилась:

– 

Всё!! Идите и слушайте! И не забудьте закрыть дверь с той стороны!! – и с этими словами, вышла, оставляя поклонника в полной растерянности и непонимании.