Город украденных улиц

Однако через день необъяснимое явление повторилось. Мэри встала с кровати, взбешенная донельзя, несколькими энергичными пинками откинула ковер, затем опустилась на четвереньки и прижала ухо к замочной скважине двери, ведущей в подвал. С минуту – ничего, кроме тишины, шелестевшей словно пересыпаемый в горстях песок. И вдруг опять звук, похожий на хлопки, и даже, кажется, невнятный гул голосов.

В подземелье кто-то был. Девушка села по-турецки возле бассейна с кувшинками, на всякий случай бросив взгляд на часы. Было три часа пополуночи. Поздновато даже для самой неожиданной экскурсии. Да и вообще, ночь на понедельник: в такое неурочное время даже сумасшедшая девица в шляпке-таблетке заявиться сюда не могла. Но кто же там расшумелся? И не таится ли в этом что-нибудь опасное?..

Тут Мэри вдруг осознала одну простую вещь: она ни разу не удосужилась побывать в этом подземелье. Выходило и смешно, и глупо.

Собственно, она была слишком зла на хозяйку квартиры и из принципа решила игнорировать подземную экскурсию. Еще и деньги платить – за что? Если по-хорошему, то это ей должны доплачивать за столь чудовищные неудобства.

Но, проснувшись от назойливых хлопков в ладоши еще три раза за следующую неделю, она решила смирить гордыню и записаться на тур по Гипогею не позднее ближайшей субботы.

Нужно было выяснить, кто там так энергично аплодирует, лишая ее остатков покоя. Днем, кстати говоря, никакого шума подземелье не производило: оно без следа поглощало даже пронзительные визги расшалившихся школьников, что делало источник аплодисментов еще более таинственным.

Говоря по чести, подземелье не было единственным загадочным объектом в Семизвонске: одно небольшое, но весьма своенравное помещение уже давно отказалось подчиняться законам здравого смысла.

О том, что аудитория 1-49, расположенная в самом конце коридора на первом этаже морфологического корпуса медицинского университета, имеет склонность к бродяжничеству, узнали не сразу. Длительное время ей удавалось прикидываться стандартной комнатой. Правда, в двери иногда заедал замок, из-за чего преподавателям приходилось начинать занятия с солидным опозданием, но ничего сверхъестественного в этом не было.

Потом стали замечать, что в этом тесноватом кабинете с завидным постоянством лопаются лампы и резко распахиваются вроде бы закрытые на щеколду форточки, а у новых стульев подламываются ножки – все это наводило на мысли, что место это какое-то слегка невезучее.

Но на самом деле все было из рук вон как плохо, просто хуже некуда.

В аудитории стояли обшарпанный, запертый на несколько ржавых замков металлический шкаф и еще сейф,  – последний, наоборот, распахнутый настежь и совершенно пустой. Уж и завхоза спрашивали, что такое ценное может быть в том облезлом и с виду абсолютно никчемном шкафу, но он только отшучивался:

– Вход в Нарнию, – и весело подмигивал, стараясь перевести разговор на другую тему.

Шкаф стоял здесь еще с довоенных времен, и вряд ли в нем хранилось что-то достойное внимания. Когда наконец захотели убрать этот предмет меблировки, вдруг оказалось, что он привинчен к полу. Можно было, конечно, разломать его и посмотреть, что же там внутри, но заниматься этим никому не хотелось, и шкаф решили оставить в покое, – как говорится, есть не просит – пусть стоит.

На подоконнике в таинственной аудитории зеленели фикусы, на стене висел портрет Ибн Сины (какой-то странный, кривенький такой, будто на коленке сделанный) с чуть насмешливым лицом, но больше ничего особенного в убранстве не было.

Свою гадкую сущность аудитория полностью раскрыла в тот момент, когда ректор этого уважаемого заведения, Андрей Ребышевский, пригласил в нее родителя одного молодого человека для получения взятки.

Непутевого юношу нужно было пристроить в университет, и ректор был готов этому поспособствовать за не большую, но и не маленькую сумму, о размерах которой умолчим; просто отметим, что это был очень приятный приварок к и без того нескудному ректорскому жалованью.

Взятки в храме медицинской премудрости были общим местом и брались чуть ли не в открытую прямо в учебном корпусе, за тщательно запертыми дверьми, чаще всего наличными – чтоб не нашлось концов.

И вот Ребышевский, на свою беду, завел родителя в самую дальнюю аудиторию в конце коридора, предварительно прихватив с собой и ключ от нее, и дубликат ключа. Он знал, что в этом помещении плотные жалюзи, да и окна выходят в глухой тупик, на трансформаторную будку. В общем, никаких свидетелей, кроме кисло ухмыляющегося Ибн Сины, у этой сделки не было. А вот в ректорском кабинете вполне могла быть прослушка, да-с. Не далее как полгода назад один из руководителей расположенного по соседству пищевого техникума на этом погорел – брошенная любовница решила насолить, подкинула, понимаете, жучка, ну и нанесла потом удар под дых совместно с прокуратурой. Мало ли кто может под тебя копать, у ректора врагов немало. А в этой крохотной, в два окна, тщательно проверенной аудитории с видавшей виды мебелью ничего такого опасного быть не может.

Для Ребышевского это была стандартная процедура, он частенько набирал за взятки форменных идиотов, безжалостно отсеивая их на втором-третьем курсе.

Получив деньги, ректор спрятал их в сейф, закрыл на ключ, услужливо торчавший в замке, а затем пошел проводить родителя, – у него еще с ним были кое-какие дела. Отец новопринятого студента был прорабом, а Ребышевский как раз планировал возвести себе помпезную дачу на живописном берегу Кокшенки, напротив венецианских палаццо.

Был поздний вечер, занятия давно закончились, ректор и прораб остались практически одни в тускло освещенном здании, только уборщица где-то в отдалении погромыхивала ведром, расплескивая гулкий металлический звук по пустым коридорам.

Самое веселье началось, когда Ребышевский, проводив очередного спонсора, неторопливой походкой вернулся обратно, чтобы забрать свои ненаглядные «котлетки». (Не забрал он их сразу потому, что не имел с собой портфеля, и наличность не в чем было нести.) Из-за этой досадной оплошности пришлось сначала сходить за портфелем, а потом вернуться обратно за пухлыми пачками.

Пройдя в конец коридора, он с изумлением увидел, что вход в аудиторию исчез.

Единственной дверью в этом коридорном аппендиксе была соседняя, под номером 1-48, а дальше шла безжалостно гладкая стена.

Не имелось ни облупленной двери невнятного цвета, ни какого-либо намека на нее.

Ноги у Ребышевского, человека неробкого, даже можно сказать жесткого, прикипели к полу, а в глазах появился страх, – страх от встречи с чем-то неведомым. Интересно, что глава учебного заведения ни в коем случае не подумал, что он сходит с ума, – нет, ректор сразу смекнул, что дело в этой странной аудитории. Ее не было – то ли ее самой, то ли просто исчезла дверь, лишив его доступа к деньгам. На купюры, конечно, можно махнуть рукой, но комната оказалась свидетельницей преступления, недвусмысленного разговора – и вдруг изволила пропасть! Во всем этом таилось что-то очень неприятное, какая-то язвительная насмешка над столь серьезным, солидным, понимающим жизнь гражданином, коим был Ребышевский.

Через несколько минут ректор выскочил во двор и направился к трансформаторной будке, надеясь, что обнаружит на внешней стороне стены два окна, завешанных жалюзи цвета бордо.

Нет, окна будто испарились: все та же издевательски ровная стена.

Вот тут Ребышевского здорово качнуло и повело в сторону, словно он очутился на палубе корабля, и наконец-то мелькнула мыслишка о возможном психическом расстройстве.

Ректор вернулся в кабинет, вызвал такси – водить машину в таком состоянии было рискованно – и уехал домой, захватив с собой все имеющиеся в наличии ключи от злосчастной комнатенки.

Дома он проглотил лошадиную дозу успокоительного и повалился спать, отчаянно надеясь, что проблема рассосется как-нибудь сама и завтра он обнаружит пропавший кабинетишко на положенном ему месте.

На следующий день ранним-преранним утром, едва приехав, Ребышевский кинулся в самый дальний закуток на первом этаже необъятного здания. Нет, там снова ничего не было: аудитория 1-48 была на своем месте, а ее соседки и след простыл, лишь гладехонькая стена.

Через несколько минут в коридоре появился профессор Шкваркин, его давний приятель, который по четвергам вел занятия в кабинете 1-48. Он, кажется, был в приподнятом настроении, мастерски насвистывал «Тореадор, смелее в бой» и радостно помахивал ректору, еще не зная, какой ждет его сюрприз. Профессор уже было хотел спросить, что тут делает Ребышевский, как вдруг, подойдя поближе, замер, даже не успев толком сообразить, что же его так смутило.

Ректор молча указал пальцем на отсутствующую дверь. Шкваркин, изучив кусок стены за аудиторией 1-48, впал в ступор. Глаза его лихорадочно метались по зеленой штукатурке, но двери, соседней, до боли знакомой двери, не было. Будто кто-то ее замуровал и аккуратно закрасил так, что и следа не осталось.

– Позвольте, но как же это… – Профессор на всякий случай пощупал стену, надеясь обнаружить под слоем краски хоть какие-то признаки дверного проема, но ничего не нашел.

В выражении глаз ректора появилось что-то страдальческое. Для замшелого материалиста и скептика такая встреча с неведомым оказалась более чем пугающей. Шкваркин, напротив, перекрестился, но это никакого действия не возымело.

– Окон тоже нет, – сообщил Ребышевский профессору упавшим голосом.

Шкваркин повторно провел ладонью по стене, все с тем же нулевым результатом.

– Студентов нужно в другую аудиторию отправить, – попытался взять себя в руки ректор. – На третьем этаже должны быть пустые кабинеты.

Шкваркин согласно закивал, достал из портфеля кусок бумаги и скотч и написал объявление, что занятие переносится в аудиторию 3-61, попутно отметив про себя, что пальцы у него слегка потряхивает.

После обеда, взяв у завхоза деревянный щит, они приладили к нему объявление – «Не ходить. Идет ремонт» – и отгородили проклятый кусок коридора с аудиторией 1-48 и ее сгинувшей неизвестно куда соседкой. Завхоза тоже пришлось посвятить в неприятное происшествие, а также на всякий случай уволить техничку, прибиравшуюся в кабинетах первого этажа, чтобы не поползли чудовищные и абсолютно не нужные столь уважаемому учебному заведению слухи.

Чуть позднее выяснилось, что похищение денег было лишь мелкой, несущественной пакостью. Спустя совсем немного времени комната выкрала лучшего студента университета – и сгинула практически без следа на добрый десяток лет, изредка являясь перед припозднившимися студентами в отдаленных закоулках университета.

Через десять лет Шкваркин, терпеливый и расчетливый блюдолиз и угодник перед начальством, занял пост ректора.

В то утро он сидел в кабинете, стараясь не выглядывать из окна, – в сквере Энтузиастов опять возводили какие-то фантастические здания; на его памяти этот клочок земли уже раз пять поменял свой облик. Главный архитектор все что-то мудрил, переделывал и перекраивал, доводя вверенное ему пространство до пределов совершенства.

На улице меж тем оркестр успокаивающе играл «На сопках Маньчжурии».

Рядом, просматривая какие-то бумаги, расположился Ребышевский, ставший теперь председателем профкома.

Два ученых мужа были неразлучны, как иголка с ниткой, поскольку уже много лет им приходилось скрывать неприятную правду.

Вот и сейчас, забыв о текущих делах, они обсуждали все ту же стервозную аудиторию, которая и не собиралась возвращаться к оседлому образу жизни.

– Ну и что там наша резвушка-поскакушка опять учудила? – спросил Шкваркин, разливая по чашкам капучино с корицей: соблазнительный запах стелился по кабинету.

– Говорят, позавчера студенты Липокуцкий и Неупокоев, задержавшись после курса по судебной медицине, видели ее на четвертом этаже, – ответил Ребышевский. – Дверь была открыта, и они туда, естественно, засунули свои любопытные носы. Там никого не было, но на столе лежали раскрытые конспекты, густо исписанные мелким почерком. Ладно хоть сообразили порог не переступать, хватило умишка. Я сходил посмотреть – но уж и след ее простыл. Может, отсиживается в подвале, а то и в морге, – с нее станется.