Басурманин. Дикая степь

– А ты как же, княжич? – обеспокоился Андрей Силыч.

– А куда я денусь? Али боишься, станется со мной чего? Слово даю, от града не удаляться. Разве, что с Ивачем до холма и мигом обратно.

В двери постучали. На пороге появился сотник.

– Готовь лошадей, Ивач. Боярин Магута и воевода посольство встречать выедут, да в Муром сопровождать станут. Верховых лёгких дюжину и полдюжины определи в охранение. Ратников пеших не давай, они медлить станут. Провизии и прочих надобностей распорядись приготовить.

Ивач поклонился.

– Исполним, княжич!

– Скоро ли управитесь со сборами?

– Да вот к деннице[22 - Денница – ранняя утренняя зорька, первые лучи] и справим. А к вечерней зоре, коли в пути не за мешкаются, и с Черниговскими посланниками встретиться поспеют. У них обозы тяжёлые, едут неспешно. Наши-то верхо?м живо доскачут. А уж повозки опосля подойдут.

– Добро, Ивач. Ступайте все, мне подумать надобно.

Пробуждение оказалось стремительным и тяжким. Словно чьи-то безжалостные руки с силой выдернули из одного кошмара, чтобы с головой окунуть в другой, ужасающий своей неизвестностью.

Купец тряс за плечи и приговаривал:

– Очнись, княжич. Молю. Пора.

Владислав раскрыл глаза и, оттолкнув предателя, попытался встать. Жёсткие путы врезались в лытки. Поддерживаемый купцом, он всё же встал, пошатнулся и тут же рухнул наземь, больно ударившись. Вновь поднялся и на сей раз устоял. В этот миг в шатёр вошёл хан.

– Тебе надобно научиться ходить, кня-же, – усмехнувшись, растягивал слова Дамир. – Я нескоро освобожу тебя. Ежели отпущу.

Задержав взор на пленнике, он так же стремительно вышел из шатра, как и вошёл. Два кочевника подхватили княжича под руки и выволокли наружу. Светило ещё не встало. В сероватой дымке отчётливо виднелось пожарище. С тяжёлым сердцем лицезрел княжич сею безрадостную картину.

Его протащили мимо взрослых пленников, мимо сбившихся в кучу сынов и дочерей отроческого возраста: боярских, купеческих, ратных, крестьянских да мастеровых. Кыпчаки ловко стягивали невольников верёвкой. Княжича протащили чуть дальше и привязали к долговязому отроку на вид годов пятнадцати. Владислав не сразу признал в нём сына Гриди. Лицо парнишки покрывали ссадины и кровоподтёки. Он с трудом стоял на ногах.

– Ончутка, ты ли это? – тихо позвал княжич.

Отрок едва кивнул.

– Что там, в граде, знаешь? Выжил кто? Спасся ли?

– Нет, – шёпотом ответил тот. Его опухшие губы едва шевелились. – Все пали. А те, что укрылись – сгинули в пожарище.

– Ивач? – с надеждой вопрошал княжич.

Ончутка покачал головой.

– Мы с Прушей в кузне были. Он за меч ухватился. Да здоровенный басурман ему голову снёс. Тешату так и вовсе на колокольне подвесили и горящую палку вовнутрь кинули. Я сам видал.

Отрок сник головою. Его хрупкие плечи содрогались в немом рыдании. Княжич окинул взором несчастных, и горький ком встал в горле костью вострою. Дал бы кто в руки мечи булатные, хоть сколько срубил голов вражьих, подумалось ему. Худой из него получился правитель. Людей погубил. Город не уберёг. Батюшку чести лишил. Не будет ему прощения и милости духов и вышних богов. И спасения не сыскать. Не ждать подмоги с родной земли. Не от кого. Его вина. И расплата за дела его скорбные, уготована, сгинуть в половецких степях. А может, есть надежда?