Любовь Онегина к бабушке Кларе

Папа помотал головой.

Я уверен, что папа не прикидывается, однако вместе с тем, я знаю, что он не против поболеть, потому что рад не идти на работу. Иногда мама старается скрыть улыбку, когда утром он остаётся дома: «Я же не Дганит Кармели. Ты можешь сказать мне правду…»

Дганит Кармели – это папина начальница.

Когда папа остаётся дома, он лежит на спине, прищурив глаза. Он не закрывает их, как человек, который собирается заснуть. Его веки чуть-чуть вздрагивают, как будто что-то под ними движется. Я уверен, что он там что-то видит! Я знаю! Это точно! Я много раз ловил его на этом: он видит картины! Множество разных картины роятся там у него под ве?ками!

Даже Ольга знает, что папа не спит. Она сидит на коврике около кровати в ожидании, как будто знает, что скоро, совсем скоро что-то произойдёт, а не лезет под одеяло, как она это делает, когда все засыпают.

«Папа, – говорю я, – ну расскажи мне, что ты там видишь! Я же знаю, у тебя там кино! Ты смотришь кино! Я тоже хочу! Ну пожалуйста…»

Чтобы смотреть картины у себя под ве?ками, папа говорит Дганит Кармели, что у него мигрень. Но когда я возвращаюсь из школы, он уже не помнит, что болел. Он сидит у компьютера и рисует на экране картины, которые видел утром у себя под ве?ками. Он только и размышляет, как бы ему остаться дома и чтобы все ушли. Он добирается до компьютера, опираясь на швабру, а потом сидит и рисует свои картины, такие чистые и тонкие, что мне хочется притронуться к ним и погладить, как Ольгин животик.

Весь день папа сидит, устремив взгляд на экран компьютера, а Ольга лежит под лампой на столе около него. Папа вспоминает, что у него болит спина, только когда заканчивает работу и хочет встать и подойти к принтеру, чтобы проверить, как получилось. Тут вдруг он понимает, что встать он не может, потому что чувствует страшную боль. Его лицо становится белым как простыня и покрывается потом. С большим трудом он добирается до постели, обрушивается на неё и ждёт маминого прихода. В тот момент, когда он слышит поворот ключа в замочной скважине, он начинает стонать, как тяжелобольной, который за весь день не знал ни минуты покоя. А мама, как есть, в офисной одежде, с газовым шарфиком на шее и с брошкой в форме бабочки на лацкане жакета, с перекинутой через плечо сумкой и с полиэтиленовыми пакетами из супермаркета, сразу же подходит к нему, садится на кровать и говорит: «Чинчи-ну-ля! Чинчи-ну-лич-ка, бедненькая моя! Очень болит?», точно как дедушка, который употребляет женский род, когда нежность переполняет его через край.

В ответ папа издаёт звук, похожий на голос молодого телёнка, который ещё не научился мычать как следует, а Ольга подходит и трётся о мамины щиколотки. Ольга всё видела, но она не выдаёт папиных секретов, потому что она тоже его любит.

4. Оперные слёзы

«Нет, тебе не надо, ты и так знаешь про Онегина. – Мама повернула ко мне голову, протягивая папе краткое содержание, которое она распечатала из Интернета. – Не забудь, Гиди, – добавила она обиженно, – это в следующий четверг».

«Как это? Опера про кошку?» – удивился я.

«Да нет, это не про нашего Онегина, – рассмеялась мама, и обиженное выражение сразу же исчезло с её лица. – Это об Онегине из книжки, из которой дедушка тебе читает иногда», – пояснила она.

Папа неохотно принял из её рук страницы. «Как? Всё по-русски? Они поют по-русски весь вечер?» – преувеличенно изумлённо спросил он.

«Да, – ответила мама, – оперы пишутся не только по-итальянски!» Она открыла холодильник, достала овощи и разложила их на столе.

«Когда ужинать будем?» – спросил папа.

«Ещё есть время», – сказала мама, наклонившись над столом и сосредоточенно всматриваясь в помидоры на кухонной доске.

Папа был не в восторге от похода в оперу. Вообще-то я не совсем в этом уверен. Мне кажется, что он был недоволен тем, что мама за него решает и не даёт ему сопротивляться. «Культура! Культура!» – произнёс он по-русски, но это слово прозвучало в его устах, как ругательство в мамин адрес.

«В общем-то, сюжет мало что даёт, – сказала мама, когда папа вышел из кухни. – Главное – это музыка и пение».

«Я знаю! – вскричал я – Опера – это как спектакль в театре, но вместо того чтобы говорить – поют».

Мама предупредила меня, что опера про Онегина – длинная, и что даже если я очень устану, придётся терпеть и досидеть до конца.

«Не волнуйся, мама! Можешь на меня положиться!» – пообещал я. Мне не терпелось увидеть нашего Онегина на сцене! Я не помнил, о чём там было в точности, только то, что Онегин в книжке встретил девушку, которая полюбила его, но он надсмеялся над ней.

«Там тоже будут стихи, как в книжке в синей обложке?» – спросил я маму.

На это мама не знала, что ответить. «Да, – сказала она после некоторого молчания, – но ты этого не почувствуешь, потому что они сливаются с музыкой».

«Что значит «сливаются с музыкой»? – не понял я.

«Музыкальные темы в опере развиваются и переплетаются между собой, мы не чувствуем, где и как именно это происходит, – глубокомысленно произнесла мама. – Каждая из них выражает образ, настроение, и всё это вместе волнует нас».

Я не понял маминого объяснения до конца, но подумал, что это не важно, разберусь уж там, на месте. Самое главное, что я иду с ними на настоящий спектакль, в настоящем театре, вечером, и что там будет Онегин.

«Не надо забывать, однако, о визуальном восприятии!» – папа был голоден. Он заглянул в кухню и застал маму за её сумбурным объяснением. «Это не менее важно! – провозгласил он. – Как выглядит сцена, декорации, освещение. Это иногда важнее музыки…»

Мама встряхнула бутылку с соусом и заправила салат. Она распрямила плечи и немного откинула голову назад. Папины слова ей не понравились, но она, видимо, решила сдержаться и не вступать в пререкания, рисковавшие вот-вот вылиться в ссору, которая уже назревала между ними. Не знаю уж, из-за оперы или по какой-то другой, неизвестной мне, причине. Во всяком случае, Ольга тоже сообразила, что ужин не обещает ничего хорошего. Она осталась лежать под кроватью и не пришла на кухню составить нам компанию во время еды.

Папа был в плохом настроении. Он сказал, что мамин салат невкусный. «Никакого сравнения с салатом Юнеса!» – он приложил все усилия, чтобы разозлить её. Однако мама не поддалась на провокацию. Она резко встала из-за стола, чтобы достать хлеб из тостера, и повернулась к нам спиной.

«Ладно, ладно, я прочту содержание… – проворчал папа. – Жизнь состоит не только из твоих книг на русском языке!»

«В конце концов, тебе всегда нравится больше, чем мне, – бросила мама. – Это у тебя каждый раз слёзы на глазах!»

«Так зачем же ходить, если ты не получаешь удовольствия? Не говори мне, пожалуйста, что ты покупаешь такие дорогие билеты только для поднятия культурного уровня необразованного сабры[3 - Сабра – еврей, родившийся на территории государства Израиль.]!» – папа пустил в ход весь свой боевой арсенал. Перед тем как уснуть, я представил себе господина в шароварах, как облака пушистой шерсти на задних лапках Онегина, как он прогуливается по бабушкиной гостиной. Его фигура была длинной и гибкой, высокий стоячий воротник оттопыривался вокруг шеи. Одним мастерским прыжком он пересёк всю огромную сцену, но тут я вспомнил, что мы идём на оперу, а не на балет, и с этим я заснул.

* * *

Чем ближе приближался день оперы про Онегина, тем мама всё больше нервничала и беспокоилась. Казалось, она не способна думать ни о чём, кроме своей оперы. Она говорила о ней без конца, и казалось, что у неё в голове идёт спектакль, в котором мама сама, вместо Онегина, выступает на балу при свете софитов, как на театральной сцене. Папа, высокий и статный, одетый во всё чёрное, стоит около неё, а её обнажённая рука чинно покоится на его руке, как рука графини из книжки в синей обложке.

Снова и снова мама напоминала папе, что в этот день ему надо будет прийти с работы пораньше, чтобы успеть помыться и переодеться. Но папе надоело, что мама к нему пристаёт. Всю ночь он не спал, работая над двумя новыми картинами за своим компьютером, и у него не было времени читать содержание оперы.

«Не страшно! – попытался я утешить маму, когда папа вышел из дому, сильно хлопнув дверью. – Я расскажу ему. Кроме того, ведь ты сказала, что будет перевод, как в кино…»

Мама растерянно кивнула.

Уж не знаю, почему они устроили целую историю из-за этой оперы. Как двое друзей из синей книжки, они объявили друг другу войну и готовы были биться до самого конца, чтобы показать, на чьей стороне сила. Я спросил дедушку, почему Онегин и Ленский не отменили дуэль. «Они же были такими друзьями и так любили друг друга?»

Дедушка задумался немного, а потом сказал: «Человек – существо многостороннее, и не всегда нужная сторона берет верх…»

Когда он это говорил, его карие глаза посветлели и стали совсем жёлтыми, как Ольгины, когда она смотрит на свет. Его лицо стало гладким, будто по нему текла вода со лба по щекам. Дедушка, вероятно, почувствовал, что его объяснение неудовлетворительно, и тяжело уронил свою большую ладонь мне на плечо, будто извиняясь, что не находит лучшего ответа.

Я не всегда сразу понимаю то, что говорит дедушка. Я должен сосредоточиться изо всех сил, подумал я про себя, тогда пойму. А может быть, двое друзей из синей книжки боялись опозориться перед гостями, которые стали свидетелями их ссоры на балу. Но ведь мамину с папой ссору никто не наблюдал, кроме меня. Я ненавижу, когда они так ссорятся. Но я молчал, зная, что если открою рот, то все шишки полетят на меня. Мне было обидно, что они не обращают на меня внимания и что им всё равно. Они, видимо, думают, что я – слишком маленький, чтобы что-то заметить и понять.

В тот день, когда мы должны были идти на оперу, мама звонила папе на работу несколько раз, напомнить ему, чтобы он вернулся пораньше. «Опера – это не кино, – обратилась она ко мне, поскольку папа не мог долго задерживаться у телефона, – в конце рабочего дня от усталости и пробок трудно сосредоточиться, особенно если это на непонятном тебе языке».

Она приготовила папе его парадную одежду. Отутюженный пиджак и голубая рубашка с тонким узором по линии пуговиц ожидали его в спальне. Становилось уже довольно поздно, но папы всё не было. Мама блуждала по дому без дела – из ванной в спальню, из спальни в туалет, из туалета в кухню. Каждый раз она хваталась за телефонную трубку и клала её обратно. Видно было, что она старается перебороть себя, чтобы не позвонить папе ещё раз.

Ольга тоже чувствовала мамино состояние. Она то следовала за ней по её нервному маршруту в квартире, будто вопрошая и требуя объяснений, то вдруг, желая минуты спокойствия, садилась тихо на ковёр, в ожидании, что мама остановится наконец, сядет на диван или ляжет на кровать со своей книжкой, а Ольга сможет запрыгнуть и примоститься возле неё.

Однако мама не замечала Ольги. Она вообще не видела её. Мне кажется, что она боялась, что папа полностью погрузится в работу, забудет прийти и нам придётся идти одним, только она и я, и весь спектакль, который она разыгрывала у себя в голове, с люстрами и софитами, с вечерним туалетом, не состоится. Будут только напряжённое ожидание, нервы опоздания и сомнение, дадут ли нам войти и занять наши места внизу после поднятия занавеса или же отошлют нас сердитым шёпотом на второй ярус вместе со всеми опаздывающими.

В конце концов, мне надоело. Я не желаю пропускать оперу, подумал я, да пропади всё пропадом! Я хочу посмотреть на настоящего Онегина!

«Я пошёл одеваться!» – объявил я маме, и это, видимо, произвело на неё впечатление. Невообразимо медленно, как во сне, она направилась в свою комнату – собираться. Её лицо потемнело, кончики губ опустились, и две длинные прямые линии разделили ей лоб на три равные полоски. Она надела своё выходное лиловое платье, но почему-то не выглядела в нём красивой. Её плечи поникли и казались бледными. Она напоминала чернорабочую, которую после тяжёлого рабочего дня одели в нарядный дорогой туалет.

Мама затихла, и это было хуже всего. Я взял Ольгу на руки, крепко-крепко прижал её к груди и к животу, где скопились вся злоба и давящее уныние. Вес маленького тёплого тельца, живого и мягкого, немного успокоил меня. Ольга не сопротивлялась и не пыталась вырваться, хоть я и знал, что ей неприятно, когда я держу её так. Она как будто понимала, что мне плохо и что она мне необходима, она была готова прийти ко мне на помощь. Я был глубоко ей благодарен, она была единственной, кто понимал меня в эту минуту.

«Ольга, миленькая, – прошептал я. – Кто моя хорошая толстая кошечка?!» Я почесал ей под подбородком. Она подняла голову вверх, её глаза смотрели мне прямо в глаза, и я увидел, что она всё понимает. Папа говорит, что Ольга – ленивая и флегматичная кошка, но я считаю, что она просто умеет терпеть, она готова страдать ради меня, потому что любит. Дедушка тоже молчит иногда, когда бабушка на него кричит, хотя, по-моему, это совершенно невыносимо. Я вижу, как он весь кипит изнутри, но он знает, что она не может по-другому, поэтому молчит и терпит. Ради неё.