Любовь Онегина к бабушке Кларе

* * *

Наконец папа вернулся с работы. Он выглядел усталым и раздражённым, и от него сильно пахло потом. Щетина на щеках выглядела белой, и казалось, что пролысины на голове расширились с утра. Именно в этот день его начальница Дганит Кармели попросила его остаться, чтобы закончить какое-то важное задание. Иногда я думаю, что эта Дганит Кармели в самом деле ведьма. Один раз мы с мамой встретили её по дороге в бассейн. У неё были прямые тускло-серые волосы и острый, как у лисицы, нос, который прямо-таки подходит, чтобы соваться куда не просят. Но она была худой и была одета в джинсы и в футболку, как молодая, а не выглядела старой и морщинистой, какой должна быть настоящая ведьма.

В ответ на мамины претензии папа сказал, что он не мог отказать Дганит, но его слова звучали как собачий лай. По-моему, он попросту забыл про мамину оперу. И когда Дганит Кармели попросила его остаться, он о ней и не подумал.

«Я надеюсь, что места не во втором ряду, как в прошлый раз, – произнёс папа, – при всём моём уважении к культуре[4 - По-русски в оригинале.], мне необходимы субтитры, я не могу наслаждаться чистой музыкой, как подобные тебе высшие существа!» – добавил он.

Мама протянула ему плечики с одеждой. Она даже почистила ему ботинки. Но папа заявил, что пойдёт в своих старых сандалиях, потому что он так привык и так ему удобно. Мама чуть не расплакалась. В конце концов, она уступила ему даже насчёт пиджака: он его даже не взял с собой.

Мы опаздывали. Как только папа припарковался, мама тут же выскочила из машины и побежала вперёд, как бегунья в марафоне. Я попытался успеть за ней, но обернулся и увидел, что папа не ускорил шаг. Он оставался позади, так что я не знал, к кому из них примкнуть. В результате все трое мы встретились на входе во время проверки безопасности. Когда мы стояли в очереди, папа потянул меня за рукав и шепнул: «Она волнуется, ты понимаешь? Волнуется…» Он чуть заметно повёл правым плечом.

«Почему?» – спросил я, делая наивное лицо.

Мне хотелось сказать ему, что я не понимаю, почему они устроили настоящую битву из-за этой оперы, но мне не хотелось портить настроение, ведь мы уже были у самого входа, а в папиных глазах играли зайчики веселья. Не знаю, как это у него так внезапно переменилось настроение, может быть, из-за того, что в вопросе пиджака и сандалий победа всё-таки была за ним.

Как только мы зашли в зал и уселись на свои места, мама вдруг успокоилась. Она расправила шёлковый шарф на плечах, будто вдруг вспомнила, что это праздник и она должна быть красивой. Она повернулась назад, окинула взглядом ярко освящённые ярусы и ложи, взволнованно переживая всю значительность события. Она улыбалась, и глаза её горели, и именно это дало мне почувствовать, что происходит что-то из ряда вон выходящее. Я наклонился к папе и сказал ему на ухо: «Мама – красивая!», но не успел услышать его ответа, потому что в эту минуту освещение потускнело, стало темно, вся суета затихла, и яркий свет вспыхнул в центре у сцены. Высокий мужчина с копной чёрных, гладких, как у индейца, волос встал перед музыкантами. Я видел только его спину. Он сделал энергичный жест, взмахнул волосами, как манекенщик, и музыка началась.

Открывшаяся передо мной сцена была огромной и удивительной, а когда запели все женщины вместе, она покрылась зеленоватым таинственным светом. Онегин появился весь в чёрном. Твёрдый белый воротничок, будто сделанный из картона, крепко обхватывал его шею. Его треугольные кончики стояли над лацканами сюртука. Ещё у него был большой розовый шарф, он блестел и был повязан как-то по-особому залихватски, как у франта, за которым наблюдают все дамы. Я подумал, что бабушка с дедушкой были правы. Он в самом деле напоминал нашего Онегина.

Перед тем как целиться в своего друга Ленского, он снял шляпу. Странная эта была шляпа, никогда раньше я не видел такой, высокая с круглым дном. Чёрная мантия развевалась на фоне белого снега. Он был в самом деле холодным господином. Я даже чувствовал ненависть к нему в некоторых местах. Его друг мне понравился больше. Он пел таким высоким и мягким голосом, что казалось, что какое-то маленькое и нежное существо прячется у него на груди, и оно так беспомощно, а его ведут на бойню.

Когда зажегся свет, я вдруг увидел рядом с собой маму с папой. Я совсем забыл об их существовании в то время, когда смотрел на сцену. Папа держал в руках носовой платок и вытирал лицо. Мама хитро смотрела на него. Её зрачки плясали так живо, что, казалось, от озорства они сейчас выпрыгнут из глазниц. Она наклонилась ко мне и сказала: «Ты видел? Папа всплакнул…» Этот секрет был безмерно сладок.

«Я не плакал», – безразлично произнёс я.

«Нет ничего стыдного в слезах!» – провозгласила мама во весь голос. Это фраза была предназначена папе.

«Ну так где ты плакал, Чинчинуля?!» – повернулась она к папе, когда мы вышли из зала. Она не могла сдержаться. «Я хочу знать, в каком месте!» – повторила она так громко, что мне стало неловко, ведь люди вокруг могли услышать.

«Не знаю, – промямлил папа, хлюпая носом. – Мне необходимо перекусить, – добавил он, увиливая от маминого допроса. – Где тут буфет?»

«Лучше всего была сцена дуэли», – произнёс я, не принимая участия в их поединке.

«А хор подруг? Какой у них замечательный хор! – воскликнула мама зачарованно, будто выпуская мыльные пузыри изо рта. – Но где, однако, где ты всплакнул? В каком месте?» – настаивала она. Плечи её были расправлены, а голова сидела на них прямо, но весь её корпус колыхался, как морская вода на солнце. Мне казалось, от радости она готова пуститься в пляс по просторному фойе оперного театра.

«Не знаю. Может быть, и впрямь, когда они пели вдвоём…» – задумчиво произнёс папа, но я всё-таки не понял, какую сцену он имеет в виду. Мама начала напевать мотив из оперы, покачивая головой в такт, так что казалось, голова танцевала на её шее, как горшок на столешнице, который никак к ней не присоединён и вот-вот упадёт.

Папа купил сэндвич с красной рыбой в сметане, а мама заказала эспрессо ристретто. Я пил сок. Он был ярко-жёлтого цвета, как платье певицы, которая потеряла своего жениха, потому что Онегин убил его на дуэли.

5. Ждём Гарика

«Наверное, дядя Гарик приедет осенью или уже зимой», – говорит мне мама по дороге домой от дедушки с бабушкой. Мама тоже зовёт его дядей, хотя никакой он ей не дядя и даже не родственник. Но так это у русских: любого взрослого зовут дядей или тётей.

Дядя Гарик – это бабушкин и дедушкин друг молодости, ещё со студенческих лет. Он живёт в России, а дедушка с бабушкой ждут его: они хотят, чтобы он приехал в Израиль. Жизнь в Израиле гораздо лучше, чем в России, и дедушка уверен, что дяде Гарику будет здесь хорошо.

«Твой дедушка – большой сионист», – объясняет мне мама, но её слова звучат грустно, как будто речь идёт о дедушкином крупном недостатке. «Он считает, что все евреи мира должны жить в Израиле, но не все разделяют это мнение», – поясняет она.

И снова бабушка с дедушкой обсуждают приезд дяди Гарика. Когда от него приходит письмо на жёлтой шероховатой бумаге, они садятся на синий диван в гостиной, дедушка скрещивает руки на груди, бросает бабушке короткую и невнятную фразу и вздыхает. После этого они некоторое время молчат, потом бабушка медленно говорит что-то дедушке в ответ. Она выдавливает слова, они словно выползают из её рта, замирая. Потом они снова молчат, и мне не удаётся уследить за их разговором и понять, что именно они имеют в виду.

«Он всегда был человеком нерешительным», – говорит дедушка, махнув рукой. Бабушка встаёт и выходит из комнаты, как будто у неё какое-то срочное дело. Её губы сжимаются до белизны, и я уже знаю: бабушка сердится на дедушку. Она не любит, когда про дядю Гарика говорят плохо.

Я тоже жду приезда дяди Гарика. Мне хочется познакомиться с ним, узнать, кто он такой, и я не понимаю, почему он не едет, – ведь все его так ждут.

«Мы жили в одном дворе», – рассказывает мне мама на опустевшей в пятницу вечером улице.

«Во дворе? Как это – во дворе?» – спрашиваю я.

«Россия – большая, и места в ней много, – поясняет она. – Там строят многоэтажные дома так, что между ними остаётся прямоугольное пространство, похожее на огромный внутренний двор, без машин. В нашем дворе росли старые липы и клёны, высокие и развесистые… – продолжает мама, и я уже чувствую, как она отдаляется от меня. – Настоящая роща, по израильским понятиям! – добавляет она. – Дорожка, которая пересекала двор по диагонали, лежала между нашим домом и домом дяди Гарика. Зимой деревья покрывались снегом. О! Как это было красиво…»

Мама становится сентиментальной, и я уже знаю, что она рассказывает мне то, о чём ей приятно вспоминать. Но меня не интересуют сейчас заснеженные русские рощи. «Перестань!» – мне хочется её остановить. Не хочу я путешествовать сейчас по лесам России! Я всего-навсего хочу понять, почему дядя Гарик не едет в Израиль. Почему он мешкает? Однако мою маму не так-то просто остановить.

«Зимой мы ходили в походы, – продолжает она, – лыжные походы по лесу, по огромному нетронутому лесу, в котором нет беговых дорожек и маршрутов для пешеходной ходьбы».

«И дети тоже ходили?» – спрашиваю я. Её рассказ всё-таки увлекает меня. Я ещё ни разу не ходил на лыжах, но видел по телевизору, как лыжники на соревнованиях за границей в разноцветных костюмах прыгают с невообразимой высоты и выписывают зигзаги. И мне трудно было поверить, что моя мама тоже была способна на такое, когда была маленькой.

«Конечно, – подтверждает мама весело и уверенно, – но это не те лыжи, не горные, а беговые. По трассе. Длинная-длинная прогулка по лесу, а не прыжки с вышек. Мы выходили все вместе и шли долго-долго, огромные расстояния по всей этой белизне в лесной тишине, когда слышен лишь скрип лыж по снегу… Дядя Гарик шёл впереди всех. Он был мастером по этим делам…»

«Наверное, поэтому ему так тяжело ехать в Израиль? – подумал я вслух. – Тут нет заснеженных лесов для лыжных и пеших походов».

Мама вдруг замолкает. Может, она не слышит меня, а может, старается что-то вспомнить. Её лицо становится серьёзным и сосредоточенным. Мне кажется, в нём кроется ещё что-то, она хотела бы мне ещё что-то рассказать, но у неё не получается. Наверное, это что-то неприятное, тяжёлое.

«Не так-то просто так вот взять и бросить привычную жизнь, сорваться с насиженного места, где твоя семья жила поколениями, – произносит мама длинную и малопонятную фразу. – Вдруг отбросить привычные устои, сняться с места и ехать далеко в незнакомую страну», – добавляет она.

От её объяснений толку мало, но я терплю и выжидаю: может, маме всё-таки удастся выразить то, что мне виделось раньше в её лице. Мы идём дальше, слышен только стук маминых каблуков по асфальту.

«Жена дяди Гарика – русская, – после передышки продолжает мама. Она чувствует, что мне необходимо понять до конца, и старается объяснить. – Настоящая русская, понимаешь? Не еврейка, которая говорит по-русски… – Она оглядывается на меня неуверенно. – У этой женщины есть старая мама – простая деревенская женщина… понимаешь?»

Нет! Я ничего не понимаю! Отчего простая деревенская женщина помешает приезду дяди Гарика в Израиль? Ведь Израиль – прогрессивная страна! Израильская медицина – одна из самых продвинутых в мире. Израильское строительство и архитектура – одни из самых современных и новаторских. Вновь приезжие русские всегда восхищаются бабушкиным электрическим чайником, который краснеет, когда вода в нем кипит, и приходят в восторг от маминой посудомойки. А мужчины задают множество вопросов насчёт дедушкиной машины, несмотря на то, что она не такая современная, как машина папы Гилада, и в ней нет всех этих маленьких блестящих кнопочек на панели управления.

«Ну, так что с этой деревенской женщиной? Какое это имеет значение?» – спрашиваю я маму, чтобы помочь ей продвинуться в её витиеватом объяснении.

«Простая русская женщина, которая повязывает голову платком, как лавочница около рынка, к которой мы иногда заходим, помнишь? – мучается мама. – Которая продаёт разные безделушки?»

«Гмм…» – киваю я. Я помню.

«Она носит простые ситцевые платья, похожие на халат, и сама печёт русский хлеб, круглый такой, как тот, что бабушка Клара покупает в лавке у Олега».

«Да-да», – тороплю я её. Но всё-таки ничего не понимаю: мама иногда так много говорит, слова сыплются из неё бесконечно и непонятно зачем.

«Она не хочет ехать в Израиль, понимаешь? – говорит мама слишком громко. – В Израиле все евреи. В России евреев не любят, – продолжает она быстро, как будто торопясь незаметно проскочить что-то неприятное, какое-то препятствие. – Понимаешь, эта русская старушка тоже не любит евреев, несмотря на то, что дочка её замужем за евреем…»

«Так что из этого? Неужели из-за этого он не едет? В этом причина?!» – удивлённо спрашиваю я.

«Да, отчасти…» – отвечает мама, глубоко вздыхая, как будто наконец-то ей удалось освободиться от чего-то тяжёлого и от этого полегчало. Она громко вдыхает и убирает прядь волос за ухо. «В конце концов, он приедет, выхода у него не будет», – добавляет она жёстко и уверенно, как клятву.

«Как это так? Что, они не любят всех-всех евреев?» – спрашиваю я, как только понимаю, что она закончила своё путаное объяснение. «Послушай, мама! Что за глупости! Как это может быть?! – говорю я. – Они же с ними даже не знакомы!» Иногда мама так действует на нервы! «Нет, ты ошибаешься, мама! Ты что-то путаешь!»

Услышав мои слова, она вдруг останавливается. Она поворачивается и смотрит мне прямо в лицо, и вдруг её серьёзность и грусть куда-то исчезают. Её лицо внезапно озаряется широкой и светлой улыбкой, как будто перед ней возникает нечто значительное и необыкновенное. Она взрывается звонким смехом и хохочет так, как умеет смеяться только моя мама.