Андрей Белый: между мифом и судьбой

А порой прямо говорится, что источником «сердечных» сведений Штейнера о Христе было «духовно-научное исследование», то есть ясновидение:

Он был – инспирация: не имагинация только! И слова о Христе – инспирации: сердечные мысли <…>. Доктор молчал о Христе – головой; и говорил солнцем-сердцем; слова его курсов о Христе, – выдохи: не кислород, а лишь угольная кислота, намекающая на процесс тайны жизни. <…> не при этих дверях стоял он – при других <…>, – сознание мутилось. Была иная дверь – сердце! Он звал к этой двери… (ВШ. С. 496)

Как говорил Штейнер в курсе лекций 1923 года «Современная духовная жизнь и воспитание», «новое посвящение», уже доступное современному человеку, приобщившемуся к антропософии, «внесет с ясным светом в человеческое сердце то, что ведет к пробуждению духа в человеческом сердце и душе, к религиозности познания»[312 - Штайнер Р. Современная духовная жизнь и воспитание / Пер. Д. Виноградова. М.: Парсифаль, 1996; также на портале «Библиотека духовной науки»: http://bdn-steiner.ru/modules.php?name=Ga_Book&Id=307&Bid=1.]. Этот процесс потребует от антропософов создания нового средства общения – «сердечного»:

Язык для связи между людьми нуждается в посредстве воздушной, чувственной среды. Если же мы умеем понимать друг друга через более глубокие элементы души, через мысли, несущие с собой чувство и сердечную теплоту, то мы находим средство общения помимо языка. Но для этого международного средства взаимного понимания нужно иметь сердце[313 - Там же.].

Речь в данном случае идет, как кажется, о языке посвященных, который «будет функционировать <…> в чистом элементе света, идущего от души к душе, от сердца к сердцу»[314 - Там же.].

Символично, что именно эти слова Штейнера о языке, к которому стремится антропософия, Белый поставил в «Воспоминаниях…» эпиграфом к главе «Рудольф Штейнер в теме „Христос“» (ВШ. С. 493). Тем самым, очевидно, объясняется смысл и «сердечного языка», которым Штейнер говорил о Христе, и слов апостола Павла, использованных в данном контексте:

<…> не при этих дверях стоял он – при других <…>, – сознание мутилось. Была иная дверь – сердце! Он звал к этой двери… <…>. Вне сердечного языка («вы – письмо наше, написанное в сердцах» – говорит нам апостол) – молчание (ВШ. С. 496).

***

Антропософский эзотерический праксис, описанный применительно к Штейнеру и «апостолу самосознания» Павлу, был хорошо знаком и самому Белому, принятому еще в 1913 году в эзотерическую школу («Esoterische Stunde»), ученики которой обучались специальным техникам медитации (МБ. С. 137).

В письме П. А. Флоренскому из Дорнаха от 17 февраля 1914 года Белый сравнивает «школу опыта» в православии с «опытом соврем<енного> Тайноведения», то есть антропософии, отмечая, что «обе школы, признавая сердце – духовным Солнцем и жизненным центром, разнятся в способе „погружения ума в сердце“»[315 - Переписка <П. А. Флоренского> с Андреем Белым // Павел Флоренский и символисты: Опыты литературные. Статьи. Переписка / Сост., подгот. текстов и коммент. Е. В. Ивановой. М.: Языки славянской культуры, 2004. С. 479.]. Естественно, Белый доказывает преимущество антропософского пути как в методике:

<…> не тренировка ума противополагается здесь сердцу, а свободное погружение себя сознающего ума в сердце, не потопление в сердце, а свободная жизнь в сердце: и сердце думает, и ум чувствует; вот правило той школы, которая стала близка моему существу; у ума развиваются сперва лебединые крылья, и не ввергается он в сердце, а свободно слетает в сердце[316 - Переписка <П. А. Флоренского> с Андреем Белым. С. 479.];

так и в целеполагающих установках:

Сердце – Солнце; <…> внутри сердца познаешь блеск солнца; оно становится Христовым сердцем. Но Христос пришел не для земли только, <…> для всего Космоса: Церковь не указала на космический смысл Христа <…>. Надо развить ему крылья: провести звездность сквозь солнце в земное наше сердце[317 - Там же. С. 481.].

В мемуарной прозе Белый эмоционально описывает «чувство Христа» в сердце, сначала, в эпоху символизма, – интуитивное («<…> я постигаю не иконописный Лик Христов, а Лик, встающий в средине своего собственного сердца» – МБ. С. 77), а после курса Штейнера в Христиании о «Пятом Евангелии» – более осознанное. В «Материале к биографии» отмечено, что именно с лекций о «Пятом Евангелии», прочитанных в столице Норвегии, Белому «стал ведом» «Христов импульс» (МБ. С. 140), в «Воспоминаниях о Штейнере» – что «в Христиании был показан момент Сошествия Духа» (ВШ. С. 529). Тогда же, как следует из признаний писателя, родилось убеждение, что в скором времени «голос Божий зазвучит» из него (МБ. С. 141). Слова Штейнера о мистической роли Пятидесятницы и «Христовом импульсе», пронзившем апостолов, Белый воспринял как руководство если не к действию, то к мироощущению и даже причислению себя к кругу апостолов, к отождествлению себя с Павлом:

<…> в «Пятом Евангелии» я сам – «апостол» среди «апостолов», как муж, достигающий зрелости: тринадцатый среди двенадцати <…> «Основа любви» входила в меня <…> (ВШ. С. 514).

Белый сообщает, что работал над данной Штейнером медитацией о Христе и опускал «Слово» в «сердце», следуя советам опытных оккультистов (то есть делал именно то, что потом описал в письме Флоренскому):

<…> надо уметь произносить вам известные слова, не двигая ни губами, ни языком, ни гортанью; тогда слова опускаются в сердце; и приобретают огромную силу! (МБ. С. 144).

Результатом экспериментов стали видения, в которых происходящее казалось путем посвящения[318 - О Белом на путях посвящения см.: Глухова Е. В. Фауст в автобиографической мифологии Андрея Белого // Андрей Белый: автобиографизм и биографические практики. С. 230–250; Obolenska D. Путь к посвящению: антропософские мотивы в романах Андрея Белого. Гданьск, 2009; Спивак М. Андрей Белый – мистик и советский писатель.]. Вскоре, впрочем, на пути посвящения возникли непреодолимые препятствия. Упорные медитации не только перестали давать желаемый результат, но привели, напротив того, к тяжелому недугу: «Сердечный невроз – имя дикой болезни» (ВШ. С. 363). Белому пришлось искать иной смысл и обосновывать иной путь в антропософии – не оккультный[319 - См. об этом в «Материале к биографии»: «<…> я как бы переживаю упадок в себе „оккультного“ пути, т. е. антропософии, как пути жизни; и одновременно: переживаю ренессанс в себе антропософской философии; и часто спрашиваю: „Если я мировоззрительно окреп, то – какою ценою? Ценою падения своего…“» (МБ. С. 195); или в письме Иванову-Разумнику от 1–3 марта 1927 г.: «<…> если семилетие „09–15“ озаглавливаемо: от тем „Символизм, как культура“ (тема „Мусагета“, или период 09–12) к теме „антропософия, как эсотерический путь“ (тема периода 912–915), то семилетие „16–22“ выявляет тему: „от антропософии“ к „культуре“ (в частности, „культуре России“); и мотто семилетия: „антропософия, как культура“: сознания, искусства, общественности <…>. В линии общественности: работа в московской группе, участие с Вами в „Вольфиле“ и т. д. Но все это внутри меня собирается в слово девизное: „Антропософия, как культура“: в следующем семилетии (16–22) антропософия, бывшая в периоде 12–15<-го> годов „эсотерическим путем моей жизни“, впервые всходит в моих литературно-общественных выявлениях» (Белый – Иванов-Разумник. С. 503).]. Однако полученного мистического опыта оказалось достаточно, чтобы помнить эзотерический и антропософский смысл апостольских слов о «сердечном письме», обыгранных в «Кризисе сознания», «Истории становления самосознающей души» и «Воспоминаниях о Штейнере».

Следует отметить, что полюбившуюся цитату из Второго послания к Коринфянам Белый употреблял и в ином контексте – как эпистолярную формулу. Например, в письме Иванову-Разумнику от 18 марта 1926 года:

Всегда, дорогой Разумник Васильевич, <…> переписка меж нами всегда, т. е. я всегда Вам пишу, в сердце, – по выражению апостола Павла: «Вы – письмо, написанное в сердцах». (Может, цитирую не так, – на «память»); я хожу всегда как бы с письмом в сердце к Вам; и всегда, при всех жизненных ситуациях встает: «Что подумал бы о том-то и том-то Разумник Васильевич». <…> огромная есть потребность превратить сердечную переписку в сердечный разговор <…> (Белый – Иванов-Разумник. С. 346).

Или – в письме Федору Гладкову от 17 июня 1933 года:

Дорогой Федор Васильевич, я был радостно взволнован Вашим письмом; но эта радость, радость отклика (со-вестия: «сердце сердцу весть подает», «вы – письмо, написанное в сердцах», ап<остол> Павел[320 - См. трактовку этой цитаты из письма Гладкову в контексте теории слова у Белого: Торшилов Д. О. «Письмо, написанное в сердцах» в теории слова Андрея Белого и в стихах О. Мандельштама на его смерть // Живое слово: Логос – голос – движение – жест / Сост. и отв. ред. В. В. Фещенко. М.: Новое литературное обозрение, 2015. С. 128–136.]) тут же стала переходить в горечь от мысли, что волнение отклика, мгновенно вспыхнувшее, ищет слов, взывает к бумаге; покатится по железной дороге и т. д.; пройдут дни… Желание тотчас правдиво ответить Вам есть единственная причина, почему ответ этот опаздывает. Я по природе косноязычен[321 - Переписка Андрея Белого и Федора Гладкова / Предисл., публ. и прим. С. В. Гладковой // Андрей Белый: Проблемы творчества. М.: Советский писатель, 1988. С. 753–772.].

В обоих случаях слова апостола Павла не имеют эзотерического «измерения». Они психологизированы: выражают теплое расположение к корреспонденту, далекому от антропософского дискурса и потому не способного его распознать. Другое дело – использование той же цитаты в автобиографическом эссе «Почему я стал символистом…». Эссе адресовалось прежде всего антропософам и содержало резкую критику самого института Антропософского общества. Понимая полемический запал своего сочинения и, очевидно, предупреждая возможную негативную реакцию со стороны «своих», Белый закончил его демонстративным выпадом против тех, кто не захочет принять его «сердечное письмо»:

Пора написаний прошла; наступает пора прочтений уже в сердце написанного; нет ничего тайного, что не стало бы явным. Но кто не имеет письмян в сердце и откажется от понимания слов апостола («Вы – письмо, написанное в сердцах»), тот меня не поймет.

Мне это хорошо ведомо[322 - Почему я стал символистом… С. 493.].

Однако не исключено, что и здесь Белый пытался следовать заветам Штейнера, обосновавшего в курсе «Современная духовная жизнь и воспитание» необходимость нового языка, «идущего от души к душе, от сердца к сердцу». «В таком средстве общения и нуждается современная цивилизация», – полагал Штейнер, подчеркивая, что «оно будет применяться не только для вопросов высших порядков, но и для повседневной жизни»[323 - Штайнер Р. Современная духовная жизнь и воспитание (см. электронный ресурс: http://bdn-steiner.ru/modules.php?name=Ga_Book&Id=307&Bid=1).]. Так использован образ «сердечного письма» и у Белого. Если в «Кризисе сознания», «Истории становления самосознающей души» и «Воспоминаниях о Штейнере» слова апостола Павла служат прояснению вопросов «высшего порядка», то в письмах к друзьям и работе «Почему я стал символистом…» – для выражения чувств и мыслей «повседневной жизни».

III. «Жесты оккультных угроз»: магия «сглаза»

1. «И ПРЕПОНЫ, И ЗЛОЙ ПОДОЗРЕВАЮЩИЙ ГЛАЗ»

МИРООЩУЩЕНИЕ

«<…> у меня удивительно развито кожное ощущение вшей и „глаза[324 - Курсив в этом слове принадлежит самому Белому; его выделение полужирным шрифтом – наше.]“; и тех, и этот я ощущаю безошибочно», – признавался Андрей Белый (МБ. С. 233).

С реальными, а не мистическими вшами Белый встречался нечасто[325 - Потрясшая писателя встреча с этими кровососущими насекомыми произошла в декабре 1920 г. – марте 1921 г., когда в результате бытовой травмы он был госпитализирован, сначала в Диагностический институт («Грустное время; лежу, покрытый вшами, в диагностическом институте <…>» – РД. С. 464, запись за январь), потом в лечебницу С. Ф. Майкова («У Майкова вши, грязь: меня заражают экземой от грязного халата <…>» – РД. С. 464, запись за март). См. письмо Белого А. А. Тургеневой от 11 ноября 1921 г.: «<…> я упал в ванне <…> раздробил крестец; меня сволокли в больницу, где я 2? месяца лежал, покрытый вшами» (Воздушные пути. Альманах V. Нью-Йорк, 1967. C. 306). Ср. также запись за 30 июня 1928 г. про впечатление от Кутаиси: «Комары, клопы, вши. Грязь» (РД. С. 514).], но боязнь «сглаза» преследовала его на протяжении всей жизни.

Для подтверждения этого тезиса, на первый взгляд не самого очевидного, сначала выявим и рассмотрим с указанной точки зрения высказывания Белого разных лет и разной тематики. Они, как будет показано ниже, нашли отражение и в произведениях для массового читателя (публиковавшиеся мемуары, путевые очерки, художественная проза), и в эго-документах, предназначенных исключительно для личного пользования, а не для печати (дневники, письма близким друзьям). На основе многочисленных примеров обращения Белого к этой теме постараемся определить роль и место «сглаза» в его мистико-философской, космогонической картине мироздания.

Начнем с магической составляющей взгляда.

Внимание к выражению лица, и прежде всего к глазам, – типичная, а потому не заслуживающая особого анализа специфика писательского восприятия. Но именно Белый ввел в оборот два неологизма – «доброглазить» и «черноглазить»: взял устойчивые выражения из лексикона народной магии, закрепленные в словаре Даля («добрый глаз» и «черный глаз»), и превратил их из характеристики облика в глаголы активного магического действия. Оба неологизма используются им для определения импульса, посылаемого носителем доброго или злого, темного взгляда в окружающий мир.

Так, «мягко доброглазит»[326 - НВ. Берлинская редакция. С. 555.] Сергей Соловьев (в Дедове он также «не смотрел; доброглазил»[327 - Там же. С. 553.]); «доброглазо» идет навстречу А. Р. Минцловой А. Г. Рачинский[328 - Там же. С. 610.].

Зато в очерке «Арбат» и в берлинской редакции «Начала века» «черноглазит» «пречерный, прекрупный и горбоносый мужчина», торговец зеленью и овощами Горшков («<…> надвинув козырь картуза на глаза, на косые, – в смазных сапогах черноглазит, а из?за яблоков смотрит, бывало, лицо, точно спелая клюква <…>»[329 - Андрей Белый. Арбат // Россия. 1924. № 1 (10). С. 45; НВ. Берлинская редакция. С. 358.]).

В «Путевых заметках» при описании путешествия 1910–1911 годов по Италии качество взгляда определяет впечатление от города. Так, во время краткой остановки в Неаполе Белого охватил мистический страх от того, что, «как маньяки, бегают неаполитанцы взад и вперед по улицам, друг на друга поблескивая черным „дурным“ глазом»[330 - Андрей Белый. Очерки об Италии из газеты «Речь» (1911) / Подгот. текста и прим. Б. Сульпассо // Арабески Андрея Белого: Жизненный путь. Духовные искания. Поэтика / Ред.-сост. К. Ичин, М. Спивак. Белград; М., 2017. С. 122. Также: Несобранное. Кн. 1. С. 494.]. Именно на этой детали он строит общую характеристику не понравившегося ему Неаполя, причем способность к магическому действию приписывает как горожанам:

Среди всей пестроты своих красок в густеющей зелени апельсиновых рощ развивал обитатель Неаполя в ряде годин приворотное око: злой глаз; научился он глазить[331 - Андрей Белый. Путевые заметки. Сицилия. Тунис. Т. I. М.; Берлин: Геликон, 1922. С. 43.], —

так и городу в целом, воспринимая его как живое, но злое и враждебное к приезжим существо:

<…> Неаполь предстал перед нами, как злой арлекин, пожирающий путников злыми глазами – из красных лоскутьев <…>[332 - Там же. С. 68.].

Или:

<…> и я понял, что среди пестроты своих красок и в густой зелени апельсинных рощ затаил Неаполь «дурной глаз»; крючковатый нос здесь является символом несчастья; Неаполь – город тарантеллы, дурного глаза, разбойников <…>[333 - Андрей Белый. Очерки об Италии из газеты «Речь» (1911). С. 121; также: Несобранное. Кн. 1. С. 493.].

Противопоставление злого Неаполя приветливому Палермо также идет по линии качества «глаза»:

<…> Палермо, как кажется, шут: шут гороховый: пестрый, не злой; кивает из тряпок беззлобно нам лик его, – чудаковатый, простой, придурковатый, пожалуй, но вовсе не глазящий <…>[334 - Андрей Белый. Путевые заметки. С. 68.].

Однако «сглаз» у Белого – не только и не столько поэтическая характеристика невнятного впечатления от столкновения с неизвестным. Словно суеверная бабка, писатель-интеллектуал объясняет «сглазом» трудности своего рабочего и творческого процесса, а они встречались в его жизни постоянно.

С такими проблемами он, например, сталкивался в возглавляемом Э. К. Метнером издательстве «Мусагет». «Моя связанность в „Мусагете“ совершенно исключительна; всякая инициатива подвергнута <…> явно подозревающей критике Метнера», – сетует он в эссе «Почему я стал символистом…»[335 - Почему я стал символистом… С. 451.]. Действительно, конфликт между Белым и Метнером в начале 1910?х набирал обороты и в конечном счете привел к разрыву отношений. Но показательно, что причину своих тяжелых переживаний Белый объясняет магическими действиями Метнера: «глаз Метнера „глазит“ меня»[336 - Там же.].

«И препоны, и злой подозревающий глаз» встречает Белый при попытке распространять «свои „антропософские“ представления» в послереволюционной России[337 - Там же. С. 477.].

«Сглаз» у Белого оказывается реальной помехой творчеству. Именно так он воспринимает недоброжелательство (настоящее или пригрезившееся) окружающих в период работы над романом «Петербург». Тогда ему, по собственному признанию, приходилось «преодолевать „дурной глаз“, направленный тебе под руку» (Белый – Иванов-Разумник. С. 379)[338 - Письмо от 24–29 сентября 1926 г.].

С теми же, но еще более ярко выраженными и потому сильнее мешающими действиями сталкивается он после возвращения из эмиграции, при написании в 1924–1925 годах романов «Московский чудак» и «Москва под ударом».

Мне казалось, что я – топимый, что я – надрываюсь, катя против всех ненужный «ком» романа почти на отвесную гору; и – когда кончил первый том, то почувствовал, что надорвался от всего этого вместе взятого; и до сей поры у меня в отношении к «Москве» – горечь: точно от незаслуженной обиды; и все кажется, что я «Москвой» сделал «темное» дело, за которое привлекаюсь к судебной ответственности[339 - Почему я стал символистом… С. 378.], —