Укрепление Грозное – город Воинской Славы Грозный. 1818–2020

Меня разбудил громкий оклик часового – у ворот крепости.

Кавказская легенда

ГАЗЕТА «КАВКАЗ» №26, 1852 Г.

В Чечне, у Сунженской станицы,
В мирном ауле, в зимний день,
Стеклись Чеченские девицы,
И парии юные под сень
Холодно-дымной, но не скучной,
Убогой сакли. Жадно все
Внимали песни сладкозвучной
Иль-аллы славного. В красе
Еще цветущих лет, меж ними,
Иль-алла песнями своими
Давно прославился; – теперь
Уж он состарился; но дверь
Во всякой сакле открывала
Ему свободный вход и пищу, и приют,
И все, чем лишь в Чечне живут,
Имел по всюду бедный алла.
И вот все слушают его:
Младые парни, девы юны
В кружок усевшись. Своего
Мирцъ-пандера настроив струны,
Он вдруг прокашлялся, вздохнул,
И песню громко затянул.
Он пел про русского героя —
Грозу Чеченцев немирных —
Всегда бесстрашного средь боя,
Всегда опасного для них.
Он пел о том, как благородно
Он с побежденным поступал,
Как всюду действуя свободно,
Сердца невольно привлекал.
Как он отечески лелеял
Своих отважных удальцов,
Станицы Сунженской сынов,
И сколько доброго посеял
В сердцах любимых казаков.
Он пел его благодеянья,
В домашней Сунженской тиши,
Его все славные деянья
И правоту его души.
Он о Слепцове пел! И жадно
Чеченцы слушали его,
И восхищались песнью складной
Певца любимца своего.

Но вдруг послышался им топот,
И кто-то скачет на коне,
В своей воинственной броне,
К их дымной сакле. Общий шепот
Притих, умолк – и в сакле той
Явился вестник молодой.
Был беден лик его и слова
Пришелец вымолвить не мог;
Он переселился, и вздох,
Из груди вырвавшийся, снова
Душе свободу дал – и вот
Свою он весть передает:
Про смерть бесстрашного Слепцова,
Со славой павшего в бою,
За честь, за родину свою!»

Тут, вестник вдруг остановился.
Иль-алла вздрогнул и в тоске
Весь побледнел и прослезился… —
Мирц-пандер, брошенный к стене,
Со стоном жалобным разбился.

    П. Вейль.
    11-го февраля 1852 г. Крепость Грозная.

«Воспоминания кавказского офицера»

Газета «Кавказ» №17, 27 февраля 1854 года.

I. Набег. Солнце зашло в вечер Рождественского сочельника 1833 г. Кто-же не думает о тебе с чувством любви, святой вечер Христа, праздник любви и благодарности, торжество соединения всех сердец в одном общем чувстве любви ко всеобщему Отцу, в общем вознесении к спасителю! В этот вечер все, связанные между собою земными узами, ближе еще прижимают друг друга к груди, и никто из ближних не забывается, отсутствующим посылается дружеское воспоминание, а дорогие сердцу, давно уже умершие, как бы нисходят снова в этот мир и присоединяются к своим, около лучезарно-блестящей елки, воспоминание о которой преследует нас сквозь миры и столетия… Прекрасный праздник! Но прекрасный только там, где люди мирные, беспечные, живут и любят по-человечески. На диком, кровавом Кавказе этот Христов вечер в 1833 году праздновался иначе.

В крепости Грозной собралось много гостей: по таинственным дорогам, с лесистых берегов Терека, пришли линейные казаки, неутомимые егеря, артиллерия со своими разрушительными громами.

Ровно в тот час, когда отворяется дверь, которая долго удерживала детей в темной комнате для того, чтобы вдруг ослепить их блеском елки, в тот самый час отворились ворота крепости, и собравшееся в ней воинство вышло в холодную ночь далеко в поле, покрытое снегом, под небо зимнее, сиявшее мириадами светил. Колонна за колонною, по мере того, как они выходили из крепости, останавливались, ожидая дальнейших приказаний. Вполголоса передавались эти приказания, каждая колонна занимала указанное ей место, и вскоре по белому снежному полю двинулась темная однообразная масса, как будто огромная черная змея или грозная туча, а впереди ее литейные казаки, как сверкающая молния. Мороз доходил до 26

 R. Гробовая тишина царствовала в рядах солдат; шум их шагов походил на шорох листьев, колеблемых ветром, и самые тяжелые орудия, с колесами обвернутыми соломой, не гремели, а тихо ползли по твердой промерзлой дороге. Цель наша была – напасть на деревню Горишки, в 35 верстах вверх по течению Сунжи, и в 10 верстах по ту сторону ее, в густых лесах Малой Чечни, – деревню назначенную к уничтожению за измену и грабежи.

Приятно слушать про ночные походы, про форпосты. Величественную картину представляют нам эти люди, под покрывалом ночной темноты несущие с собою смерть и разрушение, и сами готовые на смерть; – или же, другая картина: пикет, тихо стоящий при свете неприятельских огней, отдельный пикет, как чуткое око покоящегося войска, стоящий уединенно среди торжественной тьмы ночной вблизи опасного врага. Но, к сожалению, не все так поэтично на деле, как на словах: поэзия заимствует у действительности только светлые краски для своих идеальных творений, а до темных не касается; она рисует свежестью весны, теплотою лета. Тогда пожалуй и на карауле быть приятно; тогда может сплетаться какая-нибудь прекрасная мечта, воображающая благорастворенный воздух, запах цветов, пение соловья… Но идеалы ночного пикета в осенний дождь: пылающий костер и стакан пуншу. Утомительно, убийственно скучно тихое, однообразное движение во время бесконечных зимних ночей, когда мороз, проникающий во все поры, холодит кровь, останавливает даже мысль; тогда разговор – это лучшее средство прогнать время, сам собою умолкает, и невольно является сильное побуждение к любимой, привычной трубке, в которой однако должно себе отказать, потому что одна искра, даже табачный дым, – могут сделаться предателями. Много, много таких ночей проводит солдат на Кавказе, и право такие ночи не совсем то, что ночи в роскошной бальной зале кн. В…. Утро обвеяло нас вдвое усилившимся холодом, когда мы подошли к переправе через Сунжу.

Я решительно почувствовал, что кровь у меня в жилах замерзла. Показания проводника насчет перехода через реку оказались ложными. По самой средине, где течение всего быстрее, ломался лед; только кавалерия и пехота могли переходить осторожно, поодиночке, а тяжелые орудие и артельные повозки заламывались под лед; их надо было вытаскивать на руках, что по необходимости причинило много хлопот и потери времени. Между тем взошло солнце, и экспедиция казалась неудачною, потому что главное условие спеха в этих ночных набегах – застать неприятеля врасплох. Тогда мне скомандовали двинуться с казаками вперед, и сделать что можно; это возбудило замерзшую кровь мою и она опять закипела в жилах. В одно мгновение ружья были вынуты из чехлов и прилажены, и мы галопом поскакали в лес. Пар от разгоряченных лошадей подымался густым облаком и носился над нами и вокруг нас. Так мы скакали с полчаса по узкой лесистой дороге, перепрыгивая торчащие пни и отрясая густой иней с нависших ветвей, пока наконец не выбрались на поляну. Тут, прямо против нас, на краю леса, был видев аул, назначенный к истреблению. Все еще было тихо кругом, смирно было в ауле; местами подымались из труб клубы дыма – знак, что жители проснулись для дневных занятий. Они быть может, в утренних молитвах благодарили Бога за сохранение их жизни и имущества, думали, что начинающейся день кончится как вчерашний; они не знали, что над головою их смерть и опустошение, что для многих, теперь так беспечно покоящихся, блестящее солнце восходит в последний раз.

Мы пришли тайно, как судьба, грозно, как ангелы-мстители преступного Содома. Затем, так как уже не было нужды в молчании и тишине, я громко закричал своим казакам: «с Богом, ребята!». Эти слова раздались в отзвучиях по встревоженному аулу. С криком бросились казаки вперед, влево, и вправо, обскакали аул и отрезали от леса.

По лесам и горам раздалось эхо диких восклицаний, ружейной пальбы, отчаянных криков и жалостных молений женщин и детей, которые в просопках бежали к лесу полунагие.

Как часто мне приходилось видеть смерть близко, в лице, в разных ее видах. На поле сражения, покрытое трупами, я смотрел холодно, как на картину обыкновенную; иногда даже любопытно было мне рассматривать – куда поразила пуля того, кто умирал в страшных мучениях, или того, чей светлый взгляд выражал спокойствие и блаженство….

Кровавый бой казался оконченным; на окровавленном снегу лежали трупы мужчин, женщин и детей, под старым деревом сидели тесною толпою пленные, числом 136. Важно и тихо, в мрачной думе сидели они, не понимая еще того, что потеряли, – они только чувствовали, что у них осталось. Кругом стояли казаки. Некоторые из них перевязывали раны своим товарищам как умели, другие оберегали сложенное оружие, иные отирали кровь с шашек и кинжалов, или чистили ружья; немногие разговаривали. Торжественны первые минуты после сражения!..

Егерские стрелки докончили дело – взяли аул. Казалось, все кончено, как вдруг опять в чаще леса раздался дикий крик, закипела частая перестрелка. Я быстро вскочил на мою серую лошадь и поскакал по снегу, лесом, посмотреть, что там еще происходит. Вот что представилось глазам моим: на снегу сидела толпа женщин с детьми; несколько мужчин стояли кругом и защищали их. Казаки с ними перестреливались. Двое из них были ранены; другие, из мести, стреляли в толпу без разбора… По их разумению все были виноваты, без различия пола и возраста: женщина или родила, или родит разбойника, мальчик родится волчонком, и потому не должен вырастать, иначе сделается волком…