Русский храм. Очерки по церковной эстетике

Царь бо царствующих и Господь господствующих
приходит заклатися и датися в снедь верным.
Предходят же Сему лицы ангельстии
со всяким началом и властию,
многоочитии херувими и шестокрилатии серафими,
лица закрывающе и вопиюще песнь:
аллилуиа.

Если херувимы и серафимы закрывают лица от зрения Евхаристии, то сколь велико должно быть перед ней смирение человеческого мудрования?! Существование иконостаса в русском храме связано именно с этой глубокой религиозной интуицией.

Наши рассуждения по поводу архитектуры русского храма подходят к концу. Русская архитектурная идея, как нам хотелось показать, раскрывается в двух аспектах. Эти аспекты – внешний облик храма и его интерьер. Внешность храма подражает форме человеческого тела, что соответствует богословской метафизике Церкви – учению о Церкви как Теле Христовом. Внутреннее же устройство храмового пространства прагматично лишь в том смысле, что подчинено не красоте или комфорту, но отвечает смысловой сути богослужения: храмовый интерьер устрояется литургией и молитвой. Идея Евхаристии – вот что организует то место, где она совершается, – внутрихрамовое пространство. И в сущности, принципы интерьера храма обозначились еще до начала активного храмостроительства – уже в катакомбную эпоху. Престол на гробнице мученика (mensa) – вот то единое зерно, из которого в конце концов выросли и константинопольская Св. София, и Миланский собор, и San Marco в Венеции, и церковь Покрова на Нерли. Интерьер христианского храма гораздо древнее его внешних форм и гораздо их устойчивей. В конце концов, принципы устройства алтаря у католиков и православных разнятся не так сильно (если не принимать в расчет иконостаса), как наружный вид их храмов. Если храмовый экстерьер на Руси, соответствующий экклезиологической метафизике, выражает идею Тела Христа, то интерьер отвечает сокровенной внутренней жизни Церкви. Итак, внешне храм – это церковное Тело, внутренне – церковные душа и дух. Мы пришли к замечательному выводу:

русский храм в его целостности, в единстве его внешности и внутреннего существа – не что иное, как Человек в его телеснодушевнодуховном единстве. Русский храм – это живое существо, не столько подобное человеку, сколько восходящее, вместе с человеком, к единому Прообразу – Человеку Небесному. Этот Человек – Всечеловек Христос, Логос, чья прославленная телесность соотносится с Софией. Русский храм – символ единства Христа и Софии, символ воскресшего в прославленном Теле Господа. Идея Воскресения – полноценного телесного Воскресения, софийная идея, – сквозит в облике храмов Владимирской земли в первую очередь и русских храмов вообще. С софийностью русского православия, неоднократно подмечавшейся исследователями, связано и главенство в нашей Церкви праздника Пасхи, Воскресения Христова.

Вернемся наконец к вопросу: почему плодом творчества русского духа (или же – промыслительным даром русскому народу) оказался храм именно данного типа? не является ли «идея» русского храма неким отражением общей «русской идеи»? Русский храм – это живой символ Всечеловека-Христа; и здесь – удивительный намек на призвание, на историческую миссию России. В 1888 году в своей «Русской идее» Вл. Соловьёв писал об этой миссии следующее. Чтобы действительно выполнить ее, Россия должна «войти в общую жизнь христианского мира» ради осуществления в согласии с другими народами «того совершенного и вселенского единства человеческого рода, непреложное основание которого дано нам в Церкви Христовой». Призыв Соловьёва к универсальному христианству, к преодолению русским православием «национального эгоизма» подытожил вековые искания лучших русских умов. Так, А. Хомякову была исключительно близка интуиция Церкви как единства – единства Божией благодати, собирающей христиан в церковное Тело, церковный организм («Церковь одна»); стремление к «истинному», т.е. вселенскому христианству одушевляла Александровскую эпоху… Но та же самая, подлинно вселенская церковная идея – идея Церкви как Тела Христова – определяет метафизику архитектурных форм владимирских – первых самобытных русских храмов. Уже в ХII веке русскому народу промыслительно были указаны перспективы и цели его духовного пути.

Итак, русский храм не только знаменует своим внешним обликом идею Церкви как мистически-телесного Существа: ему присуща и особая внутренняя жизнь, средоточием которой является евхаристическая жертва. В чем же состоит эта жизнь – жизнь Церкви, ориентированная на жизнь Господа и не просто подражающая жизни Христа, но имеющая целью единство с Ним, реальное вхождение в Его жизнь? Жизнь Христа – не что другое, как кенозис и жертва; Он, равночестный Отцу, делает Себя Человеком и из глубины этого онтологического унижения молитвенно вопиет к Отцу. Жертвенная молитва плюс покаяние, обусловленное греховным состоянием человека: ими живет Церковь, они – ориентиры того духовного пути, который Своей Церкви заповедал Христос, который ведет к реальному соединению с Ним.

Молитва – это духовное дыхание каждого человека, дыхание Церкви. Молитва в храме совершается в принципе в точности так же, как в келье монаха, будучи еще только поддержана и усилена общей молитвой. Молящийся в храме занят своим привычным внутренним деланием: «Пришедши в церковь, – пишет св. Игнатий Брянчанинов, – <…> встань сзади, в скромном угле или за столпом, чтоб тебе самому не развлекаться и чтоб твое благоговение не было выставлено на позор другим; устреми око ума к сердцу, а телесное око к земле, и помолись Богу в сокрушении духа»[64 - Слово о церковной молитве // Соч. еп. Игнатия Брянчанинова. Т. II. С. 180.]. И атмосфера храма такова, что, как считает св. Феофан Затворник, именно здесь удобнее всего обучаться истинной молитве. «Мир – чужая нам страна, дом наш на небе, преддверие же того дома – храм земный. Спешите же сюда, как спешат из чужой стороны под кров родителей»[65 - Слова епископа Феофана (Говорова). Наши отношения к храмам. М., 1893. С. 41.]; неотмирность молитвы легче всего достигается в неотмирной святости храма.

Храм, в частности, и со стороны его интерьера, – это пространство, действительно изъятое из трехмерной эвклидовой природы и профанности социума. Храм – это островок иного мира, высших и наисвятейших его областей, посреди «житейского моря» здешнего бытия. Храм полон ангелов и небесных сил, в нем присутствуют святые, это область Самой Царицы Небесной, Христа, – и всей Святой Троицы. В храме мы можем общаться с усопшими во Христе. Но можно присутствовать в храме и не встречаться ни с какими высшими Существами. Тысячи экскурсантов и праздношатающихся заходят в русский храм и в действительности ничего там не видят. Легче увидеть возрожденский портрет в музее, чем икону в храме: ведь видим мы на самом деле не внешний образ, но душу и дух – сокровенное существо изображения. И если портрет мы в состоянии узреть, ибо приобрели в мирской жизни навык видения лица человека, то опыта, аналогичного видению иконного лика, обыденность не дает. Здесь требуется зрение более углубленное, а прежде всего – вера и молитва. Но вера – это только начало долгого пути, в конце которого может, при молитве перед иконой, произойти встреча с ее Первообразом, как то случалось со святыми. За храмовыми изображениями, за всеми предметами и веществами в церкви скрыта «реальнейшая реальность», духовный мир. Этот мир видят и в нем обитают те, кто на узком пути, при помощи Божией, стяжал дар сердечного зрения. Узкий путь, которым идут христиане, – это путь жертвы, делающей их причастниками Жертвы Христовой. Принесение такой Жертвы и совершается в храме священником, всем собранием и каждым отдельным человеком. Устройство храмового интерьера способствует подобному деланию, и в этом смысле интерьер прагматичен.

«Литургия не молитва только есть, но и жертва, – пишет святитель Феофан. – И вы не зрителями только быть призываетесь, но и участниками в жертве. Жертва сия есть умилостивление о грехах наших. Смешайте с нею и свою слезу покаяния и сокрушения. <…> Наша жертва Богу – дух сокрушен. Сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит»[66 - Там же. С. 49.]. О крестной Жертве тем, кто присутствует в храме, напоминает прежде всего престол, образ гроба Господня; по существу, посреди христиан стоит гроб, Церковь собирается вокруг гроба своего Бога. И внутреннее делание членов Церкви, собравшихся вокруг гробницы, – это приношение самих себя в жертву в тайниках своего существа, вольное духовное самозаклание.

Христианство – религия суровая, обмана здесь быть не должно. Ныне понятие «христианин» предельно девальвировано, от христианина вроде бы ничего не требуется. На самом деле Бог требует всего человека, и христианином вправе именоваться только тот, кто понимает это. «Умертвите уды ваша, яже на земле» (Кол. 3,5): этот призыв апостола Павла надо понимать буквально, хотя и в духовном смысле. Имея в виду чувства – зрение, слух и т.д., как и всю человеческую природу, поврежденную грехом, святитель Феофан пишет: «Бери всякий член и умерщвляй; и будешь жертву Богу приносить»[67 - Там же. С. 69.]. Очевидно, что и молитва есть жертва, самоумерщвление для земной жизни. Стремясь достигнуть через свою сердечную глубину, в меру дарованной ему Богом святости, того ноуменального ядра души, где обитает Божество, молящийся христианин имеет целью выход в духовный мир, причем не куда-нибудь еще, но в область Святого Духа. Пребывание в храме – оно же есть и молитвенное внутрьпребывание. «Вошедши в дом Божий, – учит св. Ефрем Сирин, – не будем парить умом; напротив того, внутренний человек наш да займется созерцанием и молитвою»[68 - Епископ Феофан. Святоотеческие наставления о молитве и трезвении. Указ. изд. С. 108.]. Но так ли это просто – войти в свою «внутреннюю клеть» и умом удерживаться в ней? Для этого актом воли, с помощью Божественной благодати, надо немного-немало, но умереть для мира: «Надобно оставить всё, даже тело, и презреть самую жизнь настоящую, чтобы Бога единого стяжать в сердце своем»[69 - Там же. С. 232.]. Неслучайно первые христиане совершали Евхаристию на могилах, неслучайно сущностным центром храма является Господень гроб, а стены украшены изображениями великих в Церкви усопших. Ведь духовный путь, духовное делание христианина – не что другое, как следование за Христом, вольно приносящим в жертву собственную жизнь. «Будь мертв в жизни твоей, чтоб жить по смерти. Предай себя на то, чтобы умирать в подвигах, а не жить в нерадении. Ибо не те только мученики, которые прияли смерть за веру во Христа, но и те, которые умирают за соблюдение заповедей Христовых»[70 - Там же. С. 259.]: эти слова св. Исаака Сирина, как и подобные им другие аскетические призывы свв. отцов, имеют в виду вольную смерть для мира ради воскресения к вечности. Но о необходимости смерти слишком часто забывают, о ней говорить даже и в Церкви, в церковной проповеди, считается, страшно сказать, как бы неуместным и неприличным. И что же это означает, как не предательство дела Христова? Никакого автоматического прощения грехов и спасения Жертва Христова не гарантирует, никакой позитивный юридизм здесь не «работает». Надо подвигом войти в Церковь, Тело Христово, стать реально членом этого Тела, чтобы сподобиться воскресения. Помимо задатка, полученного в таинстве крещения, нужна личная жертва, приобщающая Жертве Христа.

В разговоре об архитектуре русского храма мы акцентируем именно момент жертвы, момент смерти в христианском духовном пути, поскольку именно этому аскетическому деланию христианина как бы призваны помочь формы храмового интерьера. Не только присутствие гробниц и мощей, но и менее значительные, уже собственно архитектурные детали подчинены молитвенной аскезе. Низкие своды; крошечные внутренние молельни-часовни; укромные ниши и узкие переходы суть характернейшие приметы наших древних церквей-крипт. Известно, что русские святые отнюдь не были сторонниками разного рода паломничеств, хотя русский народ любил странствовать по святым местам. Преподобный Серафим Саровский говорил о своем Дивеевском монастыре, что в нем всё абсолютно есть для спасения: тут тебе и Иерусалим, и Вифлеем, – убеждал он тех, кого суетный дух влек вдаль. И Рим, добавим мы от себя: русский храм с древности устраивался таким образом, что христиане обретали в нем не только гроб Господень и пещеру Рождества, но и римские катакомбы.

    1995 г.

Символ русского духа

Habent sua fata libelli, книги имеют свою судьбу, говорили древние. Имеют свою судьбу и книги в камне – церковные соборы. Наше небольшое исследование посвящено судьбе главного храма Москвы – храма Христа Спасителя. Жизнь этого архитектурного сооружения оказалась связанной примечательным образом с историей России ХIХ–ХХ веков; мы вправе ожидать, что эта таинственная связь сохранится и в третьем тысячелетии. Храм Христа был замыслен императором Александром I как памятник победы русского народа над Наполеоном Бонапартом в Отечественную войну 1812 года. Проектирование и строительство храма протекали мучительно трудно: менялись царствования, шла смена эпох, – и в своем окончательном виде грандиозный собор был освящен лишь в 1883 году. В 1931 году храм Христа Спасителя был взорван большевиками, а в конце 1980-х годов, уже после краха большевизма, в российском обществе началось движение по восстановлению храма. Проект был поддержан властями, на строительство пошли огромные денежные средства. И вот в августе 2000 года в деле восстановления собора была поставлена точка: патриарх русской Церкви освятил храм. В нем прошли торжества причисления к лику святых свыше 1500 мучеников, жертв советского режима, – тех, кто и перед лицом смерти сохранил верность Христу.

Такова вкратце внешняя «биография» храма Христа Спасителя. От «биографий» бесчисленных церквей, которые строились, перестраивались, разрушались и восстанавливались, «жизненный путь» храма Христа отличается тем, что в эволюции его архитектурных форм оказалась символически явленной духовная история России. Потому храм Христа Спасителя можно рассматривать в качестве символа русского духа, – духа, вовлеченного в поток истории и претерпевающего во времени цепь взлетов и падений.

В архитектуре, как, быть может, ни в одном другом искусстве, сказывается влияние духа времени, духа эпохи: если архитектор хочет реализовать свой творческий замысел, он непременно должен сообразовать его со стилем современности. В России же этот стиль весьма часто задавался личностью царя. Так, Александр I считается самым ярким выразителем (как бы «первоявлением» в смысле Флоренского-Гёте) своей – «александровской» эпохи, а Николай I – своей, следующей (с 1825 года) за александровской, эпохой «николаевской»[71 - Интересно наблюдать, как эта закономерность, после безликих советских десятилетий, в современной России начинает возрождаться: в качестве ведущей фигуры на первый план российской жизни в нынешнюю – путинскую эпоху выступает офицер госбезопасности, сменяющий собою фигуру «предпринимателя», типичную для эпохи Ельцина. Волчий лик «предпринимателя», погрязшего в коррупции и криминальных «разборках», вызывал ужас у рядового россиянина. Реакция в российском сознании привела к тому, что ныне о КГБ/ФСБ с симпатией говорят даже и православных кругах, словно забыв о том, что русская земля была залита кровью христиан в ХХ веке благодаря деятельности именно этого ведомства.]. И то, что создателем первого проекта храма Христа Спасителя надо считать не одного архитектора Александра Вигберга, но видеть его «соавторство» с Александром I (равно как признавать сходный союз Константина Тона и Николая I), глубоко симптоматично. Перед архитекторами храма Христа российские императоры фактически поставили задачу выразить господствующие духовные – стилеобразующие тенденции своего времени. Более того, средствами храмовой архитектуры надлежало передать тогдашнее самосознание России. В формах храма Христа русский дух приходил к самопознанию и самоманифестации. Замысел этого храма, знаменующий торжество победы над тираном, говорит о том, что Александр I переживал тот момент (конец 1812 года) как вершину национального становления; в подобной ситуации надлежит остановиться и осмыслить положение вещей. В развитии как личности, так и народа бывают этапы, требующие от субъекта самоидентификации. И вся соль заключается в том, что храм Христа – как в варианте Витберга, так и Тона – оказался плодом как раз такой рефлексии русского духа[72 - Это относится и к дьявольской пародии на храм Христа – к сталинскому проекту дворца Советов (1930-е годы). Чудовищной постройке предназначалось занять место храма Христа в центре Москвы.]. Выражаясь языком гегелевских категорий, можно сказать, что дух русской нации на протяжении ХIХ века приходил к себе самому и на время успокаивался, застыв в архитектурных формах храма Христа[73 - Формах, в случае проекта Витберга материального воплощения не получивших.]. Потому, обратно, эти формы подлежат, в сознании исследователя, герменевтической проработке, цель которой – прикосновение к породившим их духовным импульсам, смыслам, ставшим живыми творческими силами. Особенность всех архитектурных проектов, о которых у нас пойдет речь[74 - Кроме проектов храма Христа Спасителя, принадлежащих А. Витбергу и К. Тону, мы будем говорить о плане дворца Советов, который по заказу Сталина разработал архитектор Б. Иофан: этот дворец надлежало воздвигнуть на месте снесенного храма Христа.], заключена в том, что каждый проект воплощал, средствами архитектуры, некую общую идею – нес в себе религиозные, а также историософские смыслы. Потому эти проекты (в частности, проект осуществленный – наличный храм Христа) можно считать в полном смысле слова текстами, специфическими книгами.

И, как кажется, речь при этом может идти не об одном историческом прошлом. Ныне храм Христа, в варианте Тона, восстановлен для будущей жизни. Мы оказываемся здесь перед очередной загадкой русской истории, – в сущности, перед тайной будущего России. По-видимому, нынешние российские власти имеют какие-то планы на это будущее. В самом деле: почему правители России и Москвы с таким энтузиазмом поддержали замысел возрождения храма Христа? почему бывшие коммунистические функционеры и сотрудники КГБ, забыв о своих атеистических обетах, демонстрируют в храме перед телекамерами свое единомыслие с православным духовенством? почему, презрев скуку, они терпеливо, зажав в кулаке свечку, выстаивают длиннейшие – нудные для них церковные службы? Иными словами: какую роль в нынешней политической стратегии российских властей играет православная Церковь? Нам представляется, что возрожденный храм Христа, опять-таки на своем языке архитектурных форм, поможет нам ответить на многие вопросы. Ныне, как и встарь, он остается символом русского духа.

* * *

На Руси существует верование, согласно которому с каждым храмом связано некое живое духовное существо – Ангел храмового престола. Это как бы душа храма, чьи творческие энергии, струящиеся от престола (на котором приносится бескровная евхаристическая Жертва), незримо поддерживают и оживотворяют «тело» церковной постройки. Каждый по опыту знает, что атмосфера действующего храма, где совершается служба, совсем иная в сравнении с храмом поруганным – оставленным своим Божественным Хранителем, – даже и в том случае, если материальное здание прекрасно сохранилось. Небесный Ангел поселяется в храмовых формах и пронизывает их своей деятельностью; можно предположить, что ему не безразлично, каким будет его «дом» или «тело» – оформленное пространство его обитания. На протяжении всей истории постройки храма Христа в ХIХ веке Ангел его престола словно ждал от человека, когда тот предоставит ему архитектурную форму, пригодную для его воплощения: ведь существовал не один десяток проектов, из которых осуществленным оказался вариант К. Тона. В настоящих заметках мы остановимся на самых значимых – действительно, символических в вышеуказанном смысле, вехах «воплощения» этого таинственного посланца духовного мира.

Храм Богочеловека

25 декабря 1812 года император Александр I издал манифест, в котором дал обет: в честь победы над Наполеоном в Москве будет воздвигнут величественный храм во имя Христа Спасителя. На Руси была традиция отмечать военные триумфы постройкой храмов и монастырей. Однако посвящение храма Самому Христу стало неслыханным новшеством: на русской земле до того момента вообще не существовало церквей, освящённых именем Богочеловека. Дело здесь было в том, что рассматривая победу над французами, совершенную всего за 6 месяцев, в качестве особого дела Промысла, Александр I одновременно возводил это чудо непосредственно к милосердию Христа. Ведь Наполеон, в глазах русских, казался то ли самим антихристом, то ли его предтечей, так что низложение Бонапарта было естественно считать Христовой прерогативой. Посвящение храма Богочеловеку имело и иные, более глубокие основания. Не провозглашая этого открыто, Александр хотел построить храм не столько православный, сколько универсально христианский. Но об этом речь пойдет у нас чуть позже.

В начале 1813 года был объявлен конкурс на проект храма, в котором видели также памятник победы; одновременно сооружение должно было стать усыпальницей погибших воинов. Многие выдающиеся архитекторы сочли за честь для себя участие в императорском конкурсе. К 1815 году в соответствующую комиссию поступило двадцать проектов, отмеченных чертами разных архитектурных стилей. Так, Джакомо Кваренги разрабатывал темы римского Пантеона; А. Воронихин предпочел язык древнерусской архитектуры, дополнительно придав ему романтические оттенки; В. Стасов колебался между римскими и греческими формами… Однако всем этим замыслам Александр I предпочел проект никому не известного, совсем тогда молодого Александра Витберга (1787–1855). Закладка храма по проекту Витберга состоялась в Москве на Воробьёвых горах 12 октября 1817 года.

Стоит пристально вглядеться в эту привлекательную личность – столь ярко выражающую стиль александровской эпохи и вместе с тем своим идейным развитием намного опередившую ход русской истории (что и обусловило трагическую судьбу архитектора). Витберг был выходцем из семьи обрусевших немцев. Он считал себя русским и при этом до конца 1817 года оставался протестантом: лишь в рождественский сочельник 24 декабря совершилось его присоединение к русской православной Церкви. Крестным отцом Витберга был сам император, и вместо полученного им в протестантском крещении имени Карла он принял имя Александра. Витберг был склонен трезво оценивать собственное духовное устроение. В своих замечательных «Заметках» (созданных в 1836 году – уже в ссылке, последовавшей за крахом его проекта) он рассуждает об особом – спокойном и сознательном характере шведской религиозности: само это качество влечет душу к таинственному. Витберг был мистиком-романтиком; как кажется, это была душа, принадлежащая к тому же духовному типу, к которому принадлежал Новалис. И когда друг Витберга – его товарищ по ссылке Александр Герцен говорит о витберговском мистицизме как о «той самой холодно обдуманной мечтательности, которую мы видим в Шведенборге»[75 - Герцен А.И. Былое и думы. Часть II, гл. ХVI («Александр Лаврентьевич Витберг»).], он, как кажется, не принимает во внимание глубокой сердечности натуры Витберга, направлявшей его поступки, согревавшей всю атмосферу вблизи него. «Мысль посвятить мою жизнь Богу торжественною песнью Ему – вот что занимает меня, и при первом прочтении программы [т.е. манифеста Александра I. – Н.Б.] я увидел возможность совершить сие; не здание хотелось мне воздвигнуть, а молитву Богу»[76 - Записки А.Л. Витберга // Герцен А.И. Собрание сочинений в 30 томах. Т. I. М., 1954. С. 389-390.]: так Витберг описывает свой порыв, побудивший его взяться за разработку проекта храма Христа. Идея эта оказалась где-то созвучной протестантской позиции архитектора: ведь интуиции именно протестанта, игнорирующего любое посредничество между человеком и Богом, обращены непосредственно ко Христу.

Русское масонство

Однако самое сильное воздействие на духовный облик Витберга оказала его причастность к тогдашнему российскому масонству. Свои мистические порывы и дарования Витберг осознавал и оформлял с помощью масонских представлений, и что нам особенно важно, именно эти представления легли в основу витберговского проекта храма Христа Спасителя. Витберг принадлежал к масонской ложе «Умирающий сфинкс», которую возглавлял Александр Лабзин (1766–1825), следовавший масонским традициям екатерининской эпохи. И для понимания всего дальнейшего здесь нам надо уяснить общий смысл этого феномена – масонства второй половины ХVIII века.

Именно тогда, в царствование Екатерины II, в русском обществе началось духовное пробуждение после смуты, вызванной реформами Петра I. Однако понимание глубины православия элитой России было утрачено, и многие поддались соблазну рационализма Просвещения. Возврат к духовной жизни совершался на западном пути – через масонство. «В масонстве русская душа возвращается к себе из петербургского инобытия и рассеяния», – так что для русского интеллектуала именно масонство стало «психологической аскезой и собиранием души»[77 - Протоиерей Георгий Флоровский. Пути русского богословия. Париж, 1937. С. 115.]. Особенно влиятельным был тогда кружок московских розенкрейцеров, к которому принадлежал учитель Лабзина – Шварц. Работа по очищению «внутреннего человека» от своеволия и прочих страстей называлась у масонов – в соответствии с их символикой построения храма Духа – «обтёсыванием дикого камня» сердца человеческого.

Конечно, масонская аскеза была весьма похожа на православное духовное делание – исихию или «умную молитву», и не случайно наряду с книгами западных мистиков И. Арндта, Я. Бёме и Ангелуса Силезиуса русскими масоны зачитывались сочинениями православных святых – Макария Египетского и Григория Паламы. Однако пиетическая «прекрасная душа» почти неуловимо, но на самом деле принципиально отклонялась от духовно трезвого идеала православия. В масонстве присутствовали начатки романтизма и сентиментализма; в метафизику масонства также входил натурфилософский космизм, абсолютно чуждый церковному мировидению. В сущности, масонство – это обновленная версия гностицизма. И именно в этом гностико-натурфилософском своем качестве масонство выступает как предтеча русской софиологии конца ХIХ – первых десятилетий ХХ века. Кстати, весьма часто свою цель русские масоны обозначали как обретение Божественной Премудрости; возможно, образ Софии вошел в масонские представления через столь авторитетного в масонских кругах Якоба Бёме[78 - Мы имеем в виду играющую важную роль в мистическом опыте и писаниях Бёме «Деву Софию».]. В самом общем смысле от православной – монашеской мистики и аскезы масонская духовная работа отличается приятием ряда аспектов тварного мира, – скажем, широко понимаемом красоты; установка же исихаста изначально трансцендентна в отношении всего тварного. Это расхождение исходных позиций обусловило резко отрицательное отношение традиционного православия как к масонству, так и к софиологии, существующее и по сей день. Мы это увидим и в рамках нашей темы – прослеживая судьбу Витберга и его храма.

А. Лабзин, следуя масонским заветам, проповедовал «обращение» от горделивого рассудка к жизни сердца – к самонаблюдению и вслушиванию в тихий голос Христа, обитающего в сердечной глубине. Лабзин, как и многие масоны предшествующего поколения, был ревностным защитником и участником всех таинств и обрядов русской православной Церкви. В том, что Витберг принял православие, в первую очередь сказалось влияние на него Лабзина. Для Лабзина за церковными символами была скрыта духовная реальность. Но от православных убеждений воззрения Лабзина отличались тем, что центр тяжести в них был смещен от символической оболочки в сторону самой этой реальности, воспринимаемой сердечным чувством. Исторически-конфессиональная сторона религии рассматривалась им в конечном счете как безразличная, обрядовые символы признавались, так сказать, абсолютно прозрачными. Лабзин полагал, что в недрах любой «видимой» Церкви скрыта Церковь «невидимая», «истинная», причем внешние формы всех «видимых» Церквей были в его глазах равнозначащими и в этом смысле несущественными. В понимании Лабзина, «истинная Церковь шире этих наружных делений и состоит из всех истинных поклонников в духе, вмещает в себя и весь род человеческий»[79 - Протоиерей Георгий Флоровский. Пути русского богословия. С. 137.]. Именно эта идея «вселенского», «универсального» христианства, вместе с соответствующим ему духовным путем – живым, сердечным общением всякого индивида с Христом, и была усвоена Витбергом, став основанием его проекта храма Христа Спасителя. Замысел Александра I Витберг истолковал именно в данном – масонском ключе проповеди Лабзина.

В своих воспоминаниях о Витберге Герцен рисует привлекательный образ своего друга и наставника. Внешность Витберга словно призвана выразить масонский идеал человека: «Серьезная ясность и некоторая торжественность в манерах придавали ему что-то духовное [т.е., в понятиях Герцена, сходство с духовенством. – Н.Б.]. Он был очень чистых нравов и вообще скорее склонялся к аскетизму, чем к наслаждениям; но его строгость ничего не отнимала от роскоши и богатства его артистической натуры»[80 - Герцен А.И. Былое и думы. Указ. изд. С. 287.]. С романтическим восторгом встретил этот юноша манифест Александра I: «Храм во имя Христа Спасителя! Идея новая; доселе христианство воздвигало храмы во имя какого-либо праздника, какого-нибудь святого; но тут явилась мысль всеобъемлющая». Будучи изначально живописцем и даже никогда толком не изучая архитектуры, Витберг тем не менее загорелся идеей создать свой проект храма. Им руководили самые высокие мотивы: «Я пламенно желал, чтоб храм сей удовлетворил требованию царя и был достоин народа»[81 - Записки А.Л. Витберга. С. 380.] – народа столь великого государства, каким всем виделась после победы над Наполеоном Россия, – государства, наделенного к тому же некоей таинственной вселенской миссией. Мистик Витберг следовал велению «внутреннего голоса», обещающего успех его проекту, разработку которого, как мы уже упоминали, художник переживал как молитвенное служение Христу.

«Идея» храма Витберга

При создании архитектурных форм храма Витберг шел от умозрительной идеи. Отчасти Герцен прав: в Витберге была некая холодность ума, сказывалось влияние века рационализма. Но сочетание дарований мистического и рассудочного – признак личности софийного склада. И в созвучии с масонскими представлениями, вопрос для Витберга стоял о храме не столько православном, сколько об универсально-христианском[82 - Тем не менее на протяжении работы над проектом Витберг не раз советовался с видными духовными лицами – ради уверенности в том, что его замысел не противоречит православию.]. Вот как мыслил Витберг о здании, которое ему хотелось воздвигнуть: «Надлежало, чтобы каждый камень его и все вместе были говорящими идеями религии Христа», чтобы храм этот, пронизанный смыслами, был «христианской фразой, текстом христианским»[83 - Записки А.Л. Витберга. С. 381.]. Но каким следует быть «чисто христианскому» храму? Витберг ссылается на новозаветное уподобление человека храму, в котором обитает Святой Дух (I Кор. 6,19), заключая отсюда, обратно, что храм Христа должен быть в некотором смысле изоморфен человеку. Конкретизируя это положение, Витберг опирается на антропологические представления, бывшие в ходу в кругах тогдашнего русского масонства.

А именно: поскольку в человеке присутствуют три начала – тело, душа и дух, общехристианский храм, рассуждает Витберг, должен быть тройственным и, сохраняя при этом единство, состоять из храма тела, храма души и храма духа. Три соответствующих момента Витберг выделяет и в земной жизни Христа: Спаситель принимает на Себя смертное тело в воплощении (Рождество); затем, в Преображении обнаруживается просветленность, какой может достичь человек благодаря чистоте его души; наконец, Воскресение Христово показывает духовное состояние тела. И поскольку храм должен быть посвящен Христу, каждый из трех составляющих его храмов, по Витбергу, надлежало связать с тремя данными моментами Его жизни.

Живя на протяжении многих месяцев в этой рациональной идее, Витберг пытался мало-помалу перевести ее на язык архитектуры: «Мысль моя ближе и ближе выражалась в красоте»[84 - Там же. С. 384.]. Постепенно перед внутренним взором Витберга прояснились формы трех храмов. Прежде чем говорить о них, заметим здесь, что в качестве места для постройки храма Христа Витберг избрал Воробьёвы горы: в непосредственной близости от этого живописного места шло отступление из Москвы войск Наполеона.

Итак, храм тела (иначе – храм Рождества), по Витбергу, должен был служить основанием всей постройки и иметь форму параллелепипеда. Он виделся архитектору находящимся преимущественно в горе, так что снаружи оказывалась лишь одна его восточная стена. На этой стене предполагалось поместить прозрачное – на стекле – изображение Рождества, через которое свет поступал бы в пространство храма; других светильников там, по замыслу Витберга, быть не должно. Этот мрачный катакомбный храм не только содержал в своих формах намек на могилу (собственно тело, без души, мертво), но был призван стать ею: Витберг считал, что в телесном храме надо расположить усыпальницы героев Отечественной войны и постоянно служить по ним панихиды.

На телесном храме, согласно проекту Витберга, располагался храм душевный, куда из нижнего храма вели внутренние лестницы. Формой этого храма был избран крест – символ тела живого, и одновременно – эмблема земной жизни христианина. Алтарь душевного храма должен освящаться, согласно Витбергу, в честь Преображения Господня. Полусвет в храме указывал бы на смешение добра и зла в жизни человека; барельефы по его стенам с изображением евангельских эпизодов заключали бы в себе жизненный идеал.

Верхний храм – храм духа – базировался в витберговском проекте на крестообразном храме души и имел в плане круг. Эта линия, считал Витберг, лучше всех прочих обозначает мысль о бесконечности. Духовный храм должен быть ярко освещен, и свет отсюда должен проникать в храм душевный. Храм духа – он же храм Воскресения Христова; барельефы его должны были передавать события после Воскресения, завершающиеся эпизодом Вознесения Господа в духовном теле на небо. Снаружи верхний храм должны были окружать фигуры ангелов; вокруг среднего храма планировалось разместить статуи ветхозаветных пророков. Внизу же Витберг думал расположить барельефы с изображением побед 1812 года – т.е. чисто исторические картины. Витберговский храм венчался куполом, окруженным чугунной колоннадой. Вдоль колоннады предполагалось расставить скульптурные изображения пяти главных масонских добродетелей. «Для того, чтоб войти в истинный храм Христов, в самого себя, – глубокомысленно замечал Витберг в пояснение этого элемента своего проекта, – надлежит усвоить главнейшие добродетели» – веру, надежду, любовь, чистоту и смирение. В деталях своего храма Витберг намеревался выразить множество как чисто масонских, так и общехристианских смыслов; эстетика всей постройки – это эстетика символа и аллегории. Интересно, что центральная тема – тема Христа Спасителя – присутствовала у Витберга лишь своей исторической стороной (через посвящение престолов трех «малых» храмов главным событиям жизни Христа): «В храме выражалась и изображалась вся история Спасителя, имени коего он посвящается»[85 - Там же. С. 388.].

Воплотить свою идею в камне Витберг намеревался, очень вольно используя типичный для тогдашней эпохи стиль классицизма. В «Записках» рассказывается о том, как он колебался между формами «готическими» и «греческими», остановившись в конце концов на последних; повлиял на него также и облик римского храма Св. Петра. Впрочем, замысел Александра I предполагал постройку еще более грандиозную: «Храм должен быть величествен и колоссален, [должен был] перевесить наконец славу храма Петра в Риме»[86 - Там же. С. 381.]. Откуда такой размах замыслов русского царя? Россия в те годы (1813–1815, время заграничных походов русских войск, Венского конгресса и Священного союза) видела себя во главе коалиции европейских государств, сложившейся ради противостояния Наполеону и повсеместному революционному брожению. В объединении Европы Александр усматривал религиозную глубину: для него вопрос стоял отнюдь не об одном политическом союзе. Инициатива великого религиозного синтеза, по мысли Александра (и, по-видимому, вдохновлявших его европейских масонов), была за Россией. Символом духовного единства всех христиан и должен был стать храм Христа Спасителя.

Сам Александр I был для своей эпохи типичнейшей фигурой. Утонченный мистик по душевному складу, он вполне сознательно исповедовал «сердечное» христианство и был близок к масонским кругам. Не обладая сильной политической волей, Александр – наследственный монарх – ощущал себя тем не менее носителем священной идеи, которую следовало осуществить в теократическом государственном строе. Проект храма вселенского христианства, предложенный Витбергом, точно соответствовал позиции Александра. В конце декабря 1815 года в петербургском дворце видного деятеля того времени князя А. Голицына состоялась встреча монарха с молодым архитектором. Она оказалась главным событием в жизни Витберга, и он запомнил ее в мельчайших деталях. Свое волнение царскому избраннику удалось претворить в пламенную речь о проекте храма; вдохновение художника растрогало императора, он прослезился. «Вы отгадали мое желание, удовлетворили моей мысли об этом храме, – сказал Александр. – Вы заставили камни говорить»[87 - Там же. С. 401.]. Царь хотел, чтобы храм Христа выражал идею христианства, во-первых, вселенского, а во-вторых, внутреннего, сердечного; Витберг эту идею «угадал», – что, впрочем, нас не должно слишком удивлять, поскольку он принадлежал к тем же самым идеологическим кругам, что и Александр.

Феноменология русского духа

Проект Витберга и поддержка его царем стали зримым свидетельством распространения «внутреннего» христианства в среде русских интеллектуалов в 1810-х годах. Здесь можно было бы выделить два смысловых момента. Во-первых, это было знаком обретения русским человеком своего «я», укорененного в Божестве – в «Я» Богочеловека. Это было связано не с одним влиянием масонских идей: буквально к тому же – к встрече с Христом в собственном сердце – русский человек пришел, следуя и собственно православному пути. Об этом свидетельствуют «открытие» аскетической традиции православия в кругу преподобного Паисия Величковского, личность святого Серафима Саровского, зарождение «старчества», центром которого позднее сделалась Оптина Пустынь. Закреплен этот возврат к глубинам церковности был святителем Феофаном Затворником, суть учения и духовной практики которого выражалось в понятии молитвенного «внутрьпребывания». Достигший в своем развитии определенной ступени самосознания, прикоснувшись к высшему «Я», русский дух пришел к себе самому. Символом или конкретным явлением возвратившегося к себе из рационалистического «инобытия» русского духа сделался витберговский храм Христа. Потому размышления о витберговском проекте как о манифестации русского духа правомерно считать феноменологией последнего.

Во-вторых, витберговский храм оказался символом русского духа, не только осознавшего свою включенность в Христа, но и открывшего для себя собственное вселенское призвание. России всегда словно были тесны границы национальной жизни, и начиная с ХVI века (с идеи «Москвы – Третьего Рима»), в разных обличьях, здесь все вновь и вновь возрождался мессианизм. Как Витберг, так и Александр I вселенскую задачу России видели в общехристианском синтезе – создании универсального христианства, которому надлежало стать духовным фундаментом объединенной Европы. При этом речь шла не о внешнем – искусственном сближении конфессий и народов, но о единстве всех христиан на основе общего глубинно-сердечного почитания Христа. Как мы видим, в ту эпоху мистика делалась в конце концов политикой! Впрочем, как раз это и предполагалось масонской традицией.

Идеология сходного типа возродилась в России в конце ХIХ века в связи с явлением – жизнью и сочинениями Вл. Соловьёва. Путь к Богочеловеку, как полагал Соловьёв, был открыт ему самой Софией Премудростью Божией. И именно София – трансцендентный прообраз Вселенской Церкви – согласно Соловьёву, должна стать примирительницей христианского Запада и Востока. В теократическом проекте Соловьёва единая христианская Европа обязана иметь два центра: религиозный, воплощенный в лице римского папы, и политико-государственный, представленный личностью русского царя («Россия и Вселенская Церковь», 1889 г.). Соловьёв отнюдь не призывал к окатоличиванию России: для него вопрос стоял о принципиально новом способе богопочитания. И разница соловьёвских взглядов с идеологией александровской эпохи в том, что европейский религиозный центр Соловьёв видел в Риме, тогда как Александру I, на волне национального воодушевления, таким центром представлялась Москва.

Судьба витберговского проекта

Проект Витберга весьма уязвим для разного рода критики. Прежде всего следует отметить, что главная для архитектурной формы храма идея Христа присутствует в витберговской концепции (подробно изложенной в «Записках» Витберга) с одной лишь исторической стороны – как троица центральных эпизодов земной жизни Спасителя. Трудно сказать, почему Витберг весьма слабо учел в своем проекте метафизику боговоплощения: нам не известна в деталях тайная христология масонства. Признающие авторитет Священного Писания русские масоны, по-видимому, должны были исповедовать новозаветное учение о Церкви как Теле Христовом. Однако данный экклезиологический момент упущен не только архитектурной символикой храма Витберга, но отсутствует даже и в концептуальном ее обосновании. Здесь, как кажется, сказалась изначально протестантская установка архитектора. Храм, замысленный им, по сути не более чем протестантский молитвенный дом несмотря на всю помпезность его форм. О литургическом собрании верующих Витберг, как представляется, мыслил не как о мистическом Теле Богочеловека, но как о толпе индивидов. Да, Витберг разработал сложную и философски красивую концепцию; но, думается, идея, воплощенная в облике древнерусского храма, более глубокая и точнее соответствует Св. Писанию: ведь однокупольная русская церковь ХII века – это как раз символ Церкви как Тела Христова[88 - См. первую главу данной книги «Русский храм».]. Конечно, вселенско-христианский – сейчас бы сказали «экуменический» храм не мог проектироваться в традициях древнерусской архитектуры. Но вряд ли вычурный храм Витберга вписался бы органично в скромный подмосковный пейзаж… Ныне на этом месте высится здание Московского университета (построено в начале 1950-х годов). И если вглядеться в архитектурный облик советского здания, то не уловит ли в нем внимательный наблюдатель отдаленного сходства с храмом Витберга?..[89 - Примечание 2023 года: храм Витберга все же, скорее всего, был как раз архитектурным образом Богочеловека Христа. Витберг конструировал не только Тело Христово, но и Душу и Дух Богочеловека, – таковы как раз смыслы трех расположенных по вертикали «малых» храмов постройки. Речь шла у Витберга о теле одушевленном и одухотворенном. В масонстве, укорененном в Каббале, не могло отсутствовать фундаментальное для Каббалы представление о Вселенском Человеке, – храм, строимый вольными каменщиками из живых камней, есть не что иное, как Его Тело. Витберг хотел воплотить в материи именно духовный храм масонов. Не были ли дальнейшие скорбные перипетии судьбы Витберга местью масонов за слишком дерзновенный замысел, приоткрывающий к тому же профанам масонскую тайну? – Другое дело, что общая для масонов и христиан идея Церкви как Тела Богочеловека в архитектурном проекте Витберга потонула в массе рационалистических аллегорий и художественных деталей – скульптур, барельефов и пр. Не столько классицистский, сколько барочный храм Витберга здесь уступает прозрачному для идеи Христова Тела храму древнерусскому.]

Судьба в общем-то замечательного витберговского проекта, равно как и участь самого архитектора оказались печальными: проект остался на бумаге, Витберг был отправлен в ссылку и умер в нищете и безвестности. Общество оказалось не готовым поддержать витберговские идеи; смерть Александра I в 1825 году положила конец эпохе мистических исканий… Внешне события, связанные с постройкой витберговского храма, разворачивались так. 12 октября 1817 года состоялась торжественная закладка здания на Воробьёвых горах. В крестном ходе участвовали император с семьей, высшее духовенство, толпы народа. В окружении леса хоругвей несли великие святыни России – чудотворные иконы Владимирскую и Иверскую; не умолкал колокольный звон всех московских церквей, шла пушечная пальба… На постройку храма Витбергу было отпущено 8 лет, строительные работы возглавил сам архитектор. Утонченный художник и богоискатель не учел типичных российских нравов. Начались воровство с одной стороны и клевета завистников с другой; лишенный практического опыта Витберг стал жертвой интриг. Когда обнаружилась денежная растрата, во всем обвинили Витберга. Кончина Александра I лишила его покровительства. В 1826 году работы остановились, и власти приступили к следствию, которое тянулось много лет. Между тем на архитектора одно за другим сыпались несчастья, умерли любимые жена и отец. В 1835 году расследование завершилось, Витберг был арестован и сослан на север в Вятку. Здесь завязалась его дружба с ссыльным Герценом, благодаря чему до нас дошли «Записки» Витберга и вообще была сохранена память об этом замечательном человеке. Витберг пытался в ссылке продолжать работу над архитектурным проектом, и ему даже удалось построить собор в Вятке. В 1839 году Николай I разрешил Витбергу вернуться в Петербург, где в 1855 году он скончался в отчаянии и крайней бедности… В николаевскую эпоху замыслы Витберга и сама его личность оказались неуместными.

Религиозно-политическая реакция

Время правления Николая I (1825–1855) было реакцией на западнический либерализм александровской эпохи. При Александре I русский дух в своем становлении ушел слишком далеко, отказавшись от национальной ограниченности и подойдя к вселенско-христианскому идеалу: развитие «души» и «тела» России не поспевало за ним. Наступление охранительной реакции внешне было вызвано страхом перед тем, что революционное брожение с Запада перекинется на Россию. Главным проводником религиозной реакции стал архимандрит Фотий (1792–1838) – «изуверный обличитель мистических происков», – по словам Г. Флоровского. Фотий считал мистицизм и масонские учения фундаментом политической революции; все без разбору мистические сочинения рассматривались им как бесовские, антихристовы. Уже в конце правления Александра Фотий приобрел влияние в высших кругах. Действуя совместно с адмиралом А. Шишковым, назначенным в 1824 году министром народного просвещения, ярым противником использования в Церкви русского языка, Фотий добился того, что русский перевод Библии, осуществленный Библейским обществом, был публично сожжен. В начале царствования Николая последовал и запрет Библейского общества, отождествляемого реакционерами со штабом революции.