Русский храм. Очерки по церковной эстетике

Реакция, начавшаяся при Александре, резко обострилась в 1825 году после выступления декабристов, требовавших конституционного ограничения абсолютной монархии. Достаточно примитивный в духовном отношении, Николай I взял курс на «опрощение» русской души, которой ныне надлежало избегать каких бы то ни было чужеродных влияний и следовать канонам самобытно-русского строя жизни. Европейские революции 1830-х гг. еще сильнее встревожили Николая. Именно в 1830–1840-е годы охранительные тенденции в его политике приобрели идеологически отчетливые очертания. Идеология эта была разработана графом С. Уваровым и компактно выражалась в уваровском тезисе: «Истинно русские охранительные начала православия, самодержавия и народности составляют последний якорь нашего спасения [от революционного мятежа. – Н.Б.] и вернейший залог силы и величия нашего отечества»[90 - Цит. по: Корнилов А. Курс иcтории России ХIХ века. М., 1918. С. 76.]. Конечно, натиск казенщины и примитивизма в николаевскую эпоху не имел столь тотального характера, каким обладало аналогичное давление сверху на русскую душу в советское время. Однако охранительная идеология сильно повлияла на общий стиль эпохи и, что нам сейчас важно, отразилась в стиле архитектуры – самом монументальном из искусств.

Символ русской истории

Хотя второй храм Христа Спасителя строился с 1838 по 1883 год и за период постройки на российском троне сменилось несколько императоров[91 - Николай I правил по 1855 год; Александр II – до 1881 года: в марте он был убит заговорщиками; коронация Александра III в 1883 году почти совпала с освящением храма Христа.], разработка его проекта пришлась на николаевское время и не могла избежать его идейного влияния. Порожденный мистическими исканиями александровской эпохи проект Витберга не был созвучен изменившемуся духу времени, и в 1829 году Николай I объявил новый конкурс проектов. Практически вне конкуренции оказалась версия придворного архитектора Константина Тона (1794–1883), работавшего в т. наз. «новорусском» стиле, который сам Тон называл «византийским, сроднившимся с давних времен с элементами нашей народности». Тону принадлежали проекты ряда зданий в московском Кремле, множества официальных строений в обеих столицах России (в частности, парных вокзальных комплексов), а также церквей. Тон не был кабинетным архитектором, культивировавшим на бумаге национальное начало: разработанные им образцы изб, жилых домов, храмов и т.д. директивно внедрялись в тогдашнее строительство. На языке архитектуры Тон пропагандировал господствующую идеологию «православия, самодержавия и народности».

Николай I ориентировался в своем правлении на культурный стиль допетровской Руси, свободной, по его мнению, от западных влияний. Хранительницей национальных традиций, в глазах русского человека, всегда была Москва, тогда как дух Запада веял в Петербурге. В 1830-е годы в северной столице шло строительство Исаакиевского собора по проекту французского архитектора А.Р. Монферрана; собор этот был символом европеизированной России – Росcии Петра I[92 - Пётр I родился в день празднования памяти св. Исаакия Далматского, в честь которого и создавался Исаакиевский собор.], прорубившего, по слову Пушкина, «окно в Европу». И вот, московский храм Христа Спасителя – столь же гигантский, как и Исаакиевский собор – был призван сыграть роль его антипода: в основе тоновской концепции храма Христа было представление о российской истории, имеющей истоки в Византии и древней Руси. Храм Тона был задуман как национальный храм-памятник; мы помним, что данный – земной аспект в храме Витберга играл незначительную роль. Храм Витберга был зримым явлением русского духа, осознавшего свою бытийственную связь с Богочеловеком в недрах человеческого «я»; в формах храма Тона дух символически идентифицировал себя в своем национально-историческом и при этом соборном качестве.

…Даже сейчас, в многоэтажной Москве, восстановленный храм Христа (храм был воссоздан в версии Тона) доминирует своей громадой над московским центром. Пятиглавый гигант вмещает в себя 10 тысяч человек и фактически является площадью, крытой церковным сводом. Красив ли тоновский собор? Отвечая на этот вопрос, уместно вспомнить поговорку: «О вкусах не спорят». Вот две оценки, принадлежащие одному и тому же историческому моменту. «Чудный храм Спасителя, родная красота, словно солнышком обогревающая и благословляющая сердце России – Москву»: это слова из путеводителя по храму (1918 г.). «Как бы огромный самовар, вокруг которого благодушно собралась патриархальная Москва» – так о храме Христа пишет философ Е. Трубецкой в статье «Два мира в древнерусской иконописи» (1916 г.). При любом отношении к эстетике храма необходимо сознавать, что обращение Тона к древнерусским архитектурным формам имело искусственный, чисто рациональный – конъюнктурный характер, и потому в облике собора не чувствуешь духовного взлета, который запечатлен в древних церковных постройках. Храм Христа – это образец имперского академизма, но никак не плод органического творчества.

И вот еще одно важное замечание по поводу стиля тоновского храма. Как ни в одном другом монументальном церковном здании Москвы, в храме Христа ощущается присутствие азиатского начала: быть может, Тон вполне сознательно ввел его в свой проект – как антитезис подчеркнутому европеизму Исаакия. Отнюдь не кремлёвские соборы – «с их итальянскою и русскою душой» (О. Мандельштам)[93 - «В разноголосице девического хора…» (1916).] а как раз храм Христа Спасителя имел в виду С. Есенин, когда в 1922 году писал о Москве:

«Я люблю этот город вязевый,
Пусть обрюзг он и пусть одрях.
Золотая дремотная Азия
Опочила на куполах…»[94 - «Да! Теперь решено…»]

Не был ли сугубо проницателен Герцен, когда назвал стиль храма Тона «индо-византийским»?[95 - «Былое и думы», указ. изд. С. 280.] И не присутствовал ли в творческой памяти придворного архитектора, разрабатывающего проект храма-усыпальницы, величественный образ знаменитой усыпальницы Востока – Тадж-Махала? «Азия», «опочившая» на золотых куполах храма Христа, это не только Византия-Турция, но также еще Индия и Персия.

Имперская идея

Храм Витберга, мы помним, символически выражает идею микрокосма – человека как храма Божества. Храм же Тона заключает в себе смысл макрокосмический: храмовое пространство это образ Вселенной. И здесь сходство московского собора с храмом Св. Софии в Константинополе, чей купол символизирует небесный свод.

Однако «Вселенная», заключенная под сводом храма Христа Спасителя, организована весьма специфически. В нее, в качестве важнейшего смыслообразующего элемента, входит Российская империя. При этом история государства Российского включена в священную историю – в план Промысла, начинающийся с сотворения мира. В основание храма Тоном был помещен равноконечный крест, расположенный в направлении четырех сторон света; подкупольное пространство при этом символизирует крестообразное мироздание. В куполе изображен облеченный в ризу из света Бог Творец, благословляющий Свое создание. Идею росписи храма задал сам Николай I: по его словам, живописные изображения должны напоминать о «милостях Господних, ниспосланных по молитвам праведников на Русское Царство в течение десяти веков».

Росписи размещались по стенам храма в соответствии, можно сказать, с «хронотопом» («временем-пространством», термин А. Эйнштейна) истории России: сюжет воспроизводился не где попало, а в созвучии с географической символикой – с организацией храмового пространства. Так, в восточном и южном крыльях храма находились изображения святых, живших на востоке и юге с I по Х век (т.е. до принятия Русью христианства). В частности, в глаза бросались огромные фрески по сюжетам четырех Вселенских соборов, а также росписи с эпизодами жития св. Николая Чудотворца, которому Тон посвятил южный придел храма (главный – восточный алтарь был освящен в честь Христова Рождества). Сюжеты из византийской истории указывали на преемственную связь России со «вторым Римом». Также они прозрачно намекали на многовековую имперскую мечту – на российские претензии обладать Царьградом–Константинополем. В контексте символики храмовых росписей, Византия выступала уже в качестве южнорусской провинции.

Фрески на стенах северного придела в честь князя Александра Невского изображали подвиги этого святого, чья деятельность – в частности, военные победы – была связана именно с русским севером. Живопись западного крыла воспроизводила деяния русских святых, направленные на укрепление на Руси православия… Помимо того в храме находились многочисленные изображения православных святых (а также горельефы икон Богоматери), в дни памяти которых происходили победоносные сражения войны 1812 года. Святой (или Богоматерь) при этом понимались в качестве небесных помощников русского воинства; верили, что победа над Наполеоном была одержана благодаря невидимой поддержке Небесной Церкви. Войне 1812 года тем самым придавался характер священной войны; вообще, в историософской концепции, стоящей за эстетикой храма Тона, российская история включала в себя некое сакральное измерение. Многозначное (а точнее, загадочное) понятие «Святой Руси» связывалось именно с Российской империей. Сакральность имперского государства дополнительно подчеркивалась посвящением престолов храма святым Николаю и Александру: как раз эти имена носили русские цари, при которых храм проектировался и строился.

За проектами Витберга и Тона просматриваются весьма различные версии «русской идеи», стоят разные ценностные системы. Для Витберга главной ценностью является личность человека как «образа» и «подобия» Бога; Тон подчинил эстетику храма Христа идее сакральности российской истории и российской империи. Человек в концепции Витберга – созерцатель, мистик, ищущий единения с Христом в глубинах своего «я»; у Тона даже святой, служа Богу, через это осуществляет служение государству. Проект Витберга эзотеричен и элитарен; храм Тона подчеркнуто «народен», его образность лишена глубинного измерения, общедоступна и общепонятна. В проекте Витберга русский дух осуществил дерзновенный прорыв в будущее, предвосхитил какое-то, по-видимому, весьма отдаленное состояние человечества[96 - В связи с этим, как мне кажется, было бы весьма интересно сопоставить проект Витберга с эстетикой и символикой первого Гётеанума – задуманного, но также не осуществленного архитектурно-художественного проекта Рудольфа Штейнера.]; проект же Тона – это русский дух в его исторической наличности, архитектурно выраженная государственная идея России середины ХIХ века. Вершин тогдашней духовности Тону в его проекте достигнуть не удалось. Имперский и при этом чисто национальный характер стиля Тона – вот что, по-видимому, оказалось созвучным и современным российским властям, побудив их к восстановлению храма Христа. После отказа от коммунистических идеалов русский дух, в своем стремлении к самоидентификации, вновь опознаёт себя в пышной полуазиатской тоновской эстетике.

Антихристова пародия

Храм Христа Спасителя строился больше сорока лет и был освящен лишь в 1883 году. Его облик вполне соответствовал охранительной тенденции царствования Александра III (1883–1894). После февральской революции 1917 года храм стал свидетелем попыток религиозного возрождения. Именно здесь в 1917–1918 гг. проходил поместный собор русской Церкви, на котором после двухсотлетнего перерыва было восстановлено патриаршество. Патриархом был избран святитель Тихон, ныне канонизированный за свой исповеднический подвиг. Храм сделался идейным центром противостояния большевизму, и 11 марта 1918 года именно здесь было совершено торжественное анафематствование советской власти. А в 1920-х годах храм оказался в руках т. наз. обновленцев, целью которых было, в частности, установление союза Церкви и советского государства. Не сработала ли здесь логика священно-имперской идеи, неразрывно связанной с тоновским храмом?.. Однако в 1920–1930-е годы политика советской власти была направлена уже на уничтожение религии и Церкви – даже не на их подчинение государству. И в 1929 году «союз воинствующих безбожников» начинает кампанию по сносу храма Христа.

В это время шла реконструкция Москвы и сносилось множество зданий – церквей и особняков, мешавших, по мнению властей, развитию новой социалистической столицы. Так погибло свыше 2000 памятников культуры, и Москва оказалась исключенной из числа десяти красивейших городов мира. Но судьба храма Христа отличалась от участи сотен других уничтожаемых московских церквей. Храм предполагалось снести ради замены его на равную по смыслу – но при этом с обратным знаком постройку. Еще в 1922 году видный большевик С. Киров выдвинул идею строительства такого здания, которое сделается «эмблемой грядущего могущества, торжества коммунизма не только у нас, но и на Западе». Эта идея храма новой, противостоящей христианству коммунистической религии зрела в советском сознании на протяжении 1920-х годов и в 1931 г. оформилась в замысел построения именно на месте храма Христа Спасителя дворца Советов – символа, «штаба», «мозга» грядущей мировой революции.

В июле 1931 года был объявлен конкурс проектов дворца Советов. В конкурсе приняли участие не только все видные советские архитекторы, но и такие иностранные знаменитости, как, скажем, Ле Корбюзье. Представлены были все архитектурные стили – от классицизма до конструктивизма; существовали также проекты зданий в форме звезды, серпа и молота, турбины… Конкурс длился до 1933 года, и из ста шестидесяти проектов для осуществления был избран проект Б. Иофана, родственника сталинского комиссара Л. Кагановича, по чьей инициативе и уничтожался храм Христа.

Б. Иофан замыслил уникальное, гигантское сооружение, которое должно было занять территорию в три раза большую, чем Красная площадь. Здание выглядело как круглая трехъярусная, ступенчатая башня, опирающаяся на двухъярусное основание, имеющее в плане форму трапеции. Высота здания должна была составлять 416 метров, наверху же предполагалось установить стометровую статую Ленина. По размеру она должна была превышать в три раза статую Свободы, и ее вес составлял бы 6000 тонн. Длина указательного пальца идола достигала бы 6 метров, а ширина в плечах – 32-х метров. Соответственно климату Москвы, 80 дней в году бронзового гиганта закрывали бы облака. В здании дворца предполагалось устроить 6000 помещений, одновременно вмещающих 41000 человек; большой зал был рассчитан на 21000… Очевидно, что замысел Кирова 1922 года был переосмыслен, и в проекте Б. Иофана дворец Советов был превращен в храм Ленину, занявшему место Христа в сознании советского человека. Возможно, Б. Иофан создавал свой проект, сознательно заимствуя некоторые элементы из проекта храма, принадлежащего Витбергу (скажем, ступенчатую трехъярусную форму постройки). Так или иначе, дворец Советов – это не что иное, как антитезис к храму Христа, пародия на христианский храм, языческое – человекобожеское капище.

Иногда дворец Советов сравнивают с тем центром для партийных съездов в Нюрнберге, который предполагал построить Гитлер. Эта постройка была рассчитана на 160000 человек, и ее увенчивала женская фигура, на 14 метров превышающая статую Свободы. А в Берлине Гитлер хотел выстроить здание для «общественных форумов» вместимостью до 180000 человек. Его культовый характер был подчеркнут наличием в постройке углубления, подобного алтарному, где под золотым орлом со свастикой в когтях должен был находиться подиум для фюрера. Известно, что Гитлер и Сталин с большим интересом и при этом весьма ревниво относились к постройкам, осуществляемым другой стороной.

…Храм Христа Спасителя был взорван 5 декабря 1931 года – на следующий день после праздника Введения Девы Марии во храм. На Введение Церковь осмысляет и прославляет саму идею Храма как такового, и вряд ли здесь было случайное совпадение. Наблюдая из своего кабинета в Кремле картину взрыва, Л. Каганович произнес знаменательные слова: «Задерем подол России-матушке!..» До конца дьявольский замысел довести однако не удалось: дворец Советов так и не был построен. Строительство, начавшееся в 1937 году, в 1941-м в связи с войной было прекращено. Уже возведенный каркас здания в 1942 г. разобрали на металл; на месте фундамента постепенно образовались яма и болото – почва не выдерживала огромной нагрузки. После окончания войны Сталин уже не возвращался к мысли о возобновлении строительства: ведь проект предполагал почитание Ленина, а не его – Сталина. В течение нескольких десятилетий на месте храма Христа функционировал бассейн «Москва».

Разрушение храма Христа Спасителя свидетельствовало о глубоком падении прельщённого русского духа. Русский человек безучастно воспринял святотатство: никаких выступлений в защиту храма в Москве не произошло. Храм был уничтожен руками простых людей, из художников открыто вступился за святыню один А. Васнецов. Прообразом строительства дворца Советов была постройка Вавилонской башни, о чем рассказывается в Библии; неслучайно архитектура дворца может напомнить о зиккурате – пирамидальном храме древних вавилонян. Народ, собравшийся со всей России в Москву строить дворец, уподобился потомкам библейского Хама, задумавшим воздвигнуть башню до небес, чтобы прославиться; и подобно хамитам, русские люди были рассеяны войной в разные стороны… Языческие истоки советчины в постройке сталинского дворца проявились весьма характерно и недвусмысленно.

Храм Христа Спасителя и современная Россия

В деле восстановления храма Христа Спасителя в 1990-х годах соединились два движения – снизу и сверху. Движение снизу объединяло поначалу группу православных верующих, к которым примкнули представители патриотически настроенной интеллигенции, а также немногочисленные бизнесмены, желающие, как тогда говорили, «облагородить свой имидж» участием в возвышенном деле. Этими людьми двигал, так сказать, таинственный мистический порыв: он направлял их к тому, чтобы подвести духовный фундамент под будущую Россию, дать ей – в виде храма Христа – ноуменальный центр, укоренить бытие страны в Божественной реальности. В древности на Руси город строился вокруг храма или монастыря, которые освящали осваиваемую территорию; молитвы, возносимые в храмах, привлекали к делу строительства помощь свыше. Именно этой традиции, в основном невольно и бессознательно, следовали и наши современники. Храм Христа виделся им неким ядром посткоммунистической России, и «обустройство» (термин А. Солженицына) страны следовало начинать именно с его возведения. Верили, что храм сплотит русскую нацию, что его строительство станет общенародным делом. «С возрождением храма Христа, – писал один из инициаторов этого проекта, – воспрянет многострадальная Россия, приобретет былую славу, величие и станет процветающей державой на благо нашего народа»[97 - Иванов А.Ф. Тайны храма Христа. М., 1995. С. 178.]. Надо сказать, что это романтическое устремление охватило многих: в фонд храма от чистого сердца вносили свои пожертвования люди отнюдь не богатые. Московские власти впоследствии утверждали, что храм Христа был восстановлен исключительно на народные средства.

Движение сверху заключалось в поддержке идеи возрождения храма Христа со стороны как российской власти (включая президента, депутатов Думы, мэра Москвы), так и церковного руководства во главе с патриархом. Политиками двигали мотивы более заземленные и прагматичные. После краха коммунизма в СССР и распада страны Россия вступила в период напряженных поисков самоидентичности: обретение «русской идеи» в 1990-е годы было объявлено государственной задачей. Эти поиски продолжились и впоследствии, – в конце 2000 года они, к примеру, приняли форму дебатов о словах и музыке гимна России. Восстановление храма Христа стало звеном в цепи шагов по формированию официальной «русской идеи» – того образа, лица, с которым новая Россия третьего тысячелетия намеревается предстать перед миром.

Вряд ли современные российские правители глубоко продумали символику храма Христа и постигли связанный с ним комплекс смыслов. Предпочтение, оказанное ими тоновскому храму, неосознанно, неотрефлексировано, и к пышным формам собора недавних партдеятелей, находящихся у власти, влечет темное, нутряное чувство… Не так легко понять, какая все-таки «идея» видится им в архитектурных формах гигантской церкви. Вряд ли это идея Христа и даже православия, от понимания духовных глубин которого эти люди бесконечно далеки. Также это и не уваровская идея «православия, самодержавия и народности», действительно, связанная с храмом Тона: те, кто ныне в России стоят у власти – отнюдь не монархисты. Конечно, это идея национально-патриотическая: в России она всегда оказывалась основой популистской риторики. Поддержка храма Христа – это, разумеется, жест отказа от советской традиции и заявка на установление преемственной связи со старой Россией. Здесь характерна точность, с которой восстанавливался храм: она намекает на пиетет перед прошлым. Но особенно ценной в связи с храмом Тона, в глазах современной власти, выглядит идея имперская. То унижение, в котором ныне [т.е. в 2000 году. – Прим. автора от 2023 г.] пребывает страна, связывается российскими правителями с утратой ею статуса сверхдержавы. Храм Христа в версии именно Тона может выглядеть как символ новой российской империи, как некое задание на будущее.

Однако каково существо этой империи? какая идеология может ее одушевлять? Советское марксистское мировоззрение безвозвратно ушло в прошлое, о православной монархии ныне, за исключением группы маргиналов, никто не говорит… Как нам представляется, за последние несколько месяцев, с начала деятельности В. Путина в качестве президента, был сделан ряд шагов по оформлению новой российской имперской идеи. А именно, в общественном сознании мало-помалу образ России принимает очертания Евразии. Нынешние правители «полюбили» тоновский храм не в последнюю очередь благодаря тому азиатскому началу, которым отмечена его эстетика и о котором мы уже упоминали.

Россия–Евразия

Термин «Евразия» восходит к А. фон Гумбольдту, который обозначал им весь материк Старого Света. Этот термин был взят на вооружение и переосмыслен группой русских ученых, оказавшихся в эмиграции в смутное время, последовавшее за революциями 1917 года: «Евразией» лингвист Н. Трубецкой (1890–1938), богослов А. Карташев (1875–1960), культуролог П. Савицкий (1895–1968) и ряд их единомышленников стали называть Россию. За данной дефиницией стоял целый комплекс историософских, геополитических и культурологических идей, касающихся самой сути феномена России, ее прошлого и будущего. Это умственное движение, пик которого приходится на 1920–1930-е годы, получило название евразийства. Монографии, сборники статей, а также периодические издания евразийцев печатались в Софии, Праге, Берлине и Париже.

Историческая ситуация, в которой зарождались евразийские концепции, весьма сходна с той, которую ныне переживает Россия. Крах самодержавной монархии, равно как недавний распад СССР означали столь глубокий сдвиг на всех уровнях бытия страны, что, по-видимому, было бы правомерно говорить о смерти и новом рождении, – о «перевоплощении» себетождественной и неизменной духовной сущности Руси. Но что это за сущность? реальна ли она? и если да, то каковы закономерности ее исторической судьбы, в чем значение только что пережитого страной социального катаклизма и чего можно ждать от будущего? Революционные перемены побуждают к поискам национальной идентичности; попытками самопознания субъекта нации можно было бы назвать и евразийские теории. Евразийское видение феномена России совершается на самых разных уровнях: в учениях евразийцев можно встретить и мистические созерцания, и вполне позитивные, базирующиеся на исторических фактах обобщения, и конкретные рекомендации политикам… В некоторых кругах современной России к представлениям евразийцев относятся весьма серьезно; в последние месяцы евразийские категории все чаще встречаются в политическом дискурсе, исходящем с верхов государственной иерархии. Более того, власть совершает один за другим «евразийские» политические жесты, так что наблюдатель вправе говорить о намечающемся в российской политике евразийской линии. И можно предположить, что огромный научный штат, обслуживающий непосредственно президента Путина, всерьез берет на вооружение учение евразийцев – ради того, чтобы придать евразийству статус новой идеологии, призванной сменить идеологию марксистскую…

Основополагающим для евразийцев был географический факт – огромная территория России, включающая в себя как европейскую, так и азиатскую части. «Русский мир» – это центральный, «срединный мир» старого материка, в своеобразии которого противоречие Запада и Востока преодолено. «Россия не есть ни Азия, ни Европа, но представляет собою особый географический мир», – писал в 1933 году П. Савицкий в очерке «Географические и геополитические основы евразийства»[98 - См. сборник «Евразия» М., 1992. С. 113.]. Еще раньше это credo евразийцев выдвинул философ Л. Карсавин, заявив: «Россия обладает своею собственною, евразийскою природою, а не европейскою, не античною и не азиатскою, хотя она освоила наследие античной, азиатской, частью и европейской [культуры]» («Ответ на статью Н.А. Бердяева о «евразийцах»», 1926 г.)[99 - Там же. С. 39.]. На деле данный тезис евразийцев означал самое резкое отталкивание от культурных традиций Европы, в которых, как считал, к примеру, тот же Карсавин, укоренен русский коммунизм: «Сейчас на первый план выдвигается преодоление европейского яда». В духе О. Шпенглера (в России – К. Леонтьева) евразийцы критиковали европейскую «цивилизацию», массовое общество за стандартизацию и секуляризацию жизни; в противоположность европоцентристской установке они выдвигали представление о «радужной сети» национальных самобытных культур (Н. Трубецкой).

Очевидно, что эти положения евразийцев звучат весьма актуально. В наше время, с его тенденцией к глобализации и повсеместному внедрению ценностей американской массовой культуры, в тезисах евразийцев достаточно заменить слово «европоцентризм» на «американоцентризм». Очень показательна в этом смысле статья Н. Трубецкого 1923 г. «Вавилонская башня и смешение языков». Н. Трубецкой по-своему интерпретирует библейский сюжет о строительстве Вавилонской башни и последующем рассеянии народов: образование множества языков и национальных культур для него – факт глубоко положительный. Согласно Н. Трубецкому, в культуре, «творцом и носителем которой является все человечество», «логика, рационалистическая наука и материальная техника всегда будут преобладать над религией, этикой и эстетикой», так что «в этой культуре интенсивное научно-техническое развитие неизбежно будет связано с духовно-нравственным одичанием»[100 - Там же. С. 141.]. Не сквозит ли и в современной экспансии культуры США претензий на ее общечеловечность? Но вот что пишет Н. Трубецкой: «Однородная общечеловеческая культура неизбежно становится безбожной, богоборческой, столпотворенческой [т.е. ее прообраз – Вавилонская башня, «столп». – Н.Б.]». Антитезисом к общечеловеческой культуре для евразийцев является представление о иерархическом культурном космосе, в котором «православная евразийско-русская культура» венчает собой «множественность самобытных культур» (Л. Карсавин, 1926). Весьма распространенная формула нынешних российских политиков «мировой культурный полицентризм» кажется буквально заимствованной из трактатов евразийцев.

Историческую миссию России-Евразии представители евразийства видели в культурном объединении всего Старого Света – Азии и Европы: примирив в себе Восток и Запад, Россия сможет в будущем осуществить и этот великий синтез. Может показаться, что здесь евразийцы следуют за Ф. Достоевским с его тезисом о «всемирной отзывчивости» русского народа и разделяют «вселенский» замысел В Соловьёва. Но в действительности евразийцы гораздо более поверхностно, чем Соловьёв, представляют себе объединительную задачу, стоящую перед Россией. Соловьёв рассуждал о единстве христианского мира на основании единства восточной и западной Церквей. При этом он исходил из метафизического представления о единой Вселенской Церкви, небесным прообразом которой является Божественная София. В конечном счете Соловьёв шел от своего мистического опыта «встреч» с Софией, которые считал абсолютно реальными. Однако в воззрениях евразийцев нет ни метафизики, ни мистики.

Правда, и евразийцы как будто не отрицают того, что в конце концов жизнь народов определяется фактором сверхъестественным. Но их интерес сосредоточен лишь на внешних религиозных формах: сопоставляя разрозненные особенности богопочитания у христиан, мусульман и буддистов, они находят доводы для обоснования близости религий, исповедуемых народами Евразии-России. Так, историк культуры П. Бицилли («Восток и Запад в истории Старого Света», 1922 г.) видит глубокую связь (через иудаизм) христианства и религий древнего Ирана; а поскольку христианство распространялось по тем великим торговым путям, по которым переносились также ислам и буддизм, оно не могло не испытать их воздействия. Очевидным для П. Бицилли было также взаимодействие ислама и католицизма. Испытывая сильную неприязнь к идее единой христианской Европы, евразийцы мечтали о культурном синтезе, базирующемся на примирении самых отдаленных друг от друга (даже не только авраамических) мировых религий, – о синтезе куда более всеобъемлющем, чем тот, который виделся Соловьёву. При этом конкретные религии должны были сохранить своеобразие и одновременно признать ведущую роль русского православия… Как не вспомнить здесь облик храма Христа Спасителя в версии Тона, так напоминающий индо-персидский Тадж-Махал? Кажется, именно тоновский храм является точным архитектурным символом «евразийского» православия[101 - Это не должно нас сильно удивлять: Тон создавал свой проект именно тогда, когда завершался процесс формирования России как великой евразийской империи (в 1846 году к России был присоединен Казахстан, в 1864-1885 гг. в ее составе оказалась Средняя Азия). Евразийская идея тогда носилась в воздухе, и раньше философов ее воспринял и художественно воплотил архитектор.].

Религиозно-философская критика евразийства

Евразийцы изначально, уже в 1920-е годы, видели себя идеологами будущей России, свергшей коммунизм. Потому их концепции, предназначенные к прямому внедрению в социально-политическую жизнь, были лишены метафизической глубины. За это евразийцев критиковали богословы и философы – как представители Серебряного века русской культуры, так и мыслители, принадлежащие к тому же, что и евразийцы, историко-культурному поколению. Так, богослов Г. Флоровский (1893–1979) говорил в 1928 году о вырождении евразийства в «поверхностный политизированный идеологизм» («Евразийский соблазн»), а С. Булгаков упрекал евразийцев в «утилитарном» отношении к православию, сводимому к чисто культурному феномену (письмо евразийцу А. Ставровскому).

Однако самая меткая и глубокая критика евразийства исходила от Н. Бердяева. Соответствующие тезисы Бердяева звучат абсолютно современно и, более того, пророчески. Для нынешней России евразийство, действительно, соблазнительно: евразийцы сказали много верного о русском пути, и у евразийцев есть много шансов сделаться официальной идеологией российского государства. Если же это произойдет, развитию России – прежде всего духовному – будет причинен сильнейший вред, что явственно следует из бердяевского анализа евразийства.

Бердяев, философ «свободного духа», сразу почувствовал у евразийцев отсутствие проблематики именно духовной, связанной со «сложной культурой»[102 - Бердяев Н. Евразийцы // «Путь», Париж, 1926, №1. С. 101.]. Евразийство – это «эмоциональная» реакция «национальных и религиозных инстинктов» на катастрофу 1917 года; подобная упрощенность данного душевного типа «может обернуться русским фашизмом». Дай, Бог, чтобы пророчество Бердяева (произнесенное в 1925 году!) не осуществилось, – только и можно сказать по этому поводу. Но почему Бердяев распознал в евразийстве фашистскую опасность? По той причине, что осуществленное на деле евразийство окажется не чем другим, как национализмом. Враждебность к Европе приведет к тому, что «евразийская культура будет одной из замкнутых восточных, азиатских культур» – тоталитарной деспотией в плане политики. Евразийцы – «в сущности антиевразийцы»: так, парадоксально, подытоживает Бердяев свое пророчество.

Россия, как и европейский Запад, имеет корни в греческой культуре, напоминает Бердяев. «Мы – платоники. Западные люди по преимуществу аристотелевцы», – заявляет он совсем в духе Р. Штейнера. И отказ от духовной связи с Платоном и греческими учителями Церкви ради того, чтобы культивировать связь с Чингисханом, с «плотским туранским наследием», означает предпочтение материалистического мировоззрения. Евразийцы заявляют, что исповедуют православие; но для них оно, по Бердяеву – «прежде всего этнографический факт, фольклор… Они берут православие извне, исторически, и не изнутри, не как факт духовной жизни, вселенской по своему значению». В православии евразийцы ценят не жизнь духа, но обрядово-бытовую сторону. И здесь Бердяев усматривает, с одной стороны, возврат к язычеству, а с другой – близость к стилю ислама.

Между тем «православие не может быть только охранением, оно должно быть творческим богочеловеческим процессом»[103 - Там же. С. 104.]. Творчество состоит, в частности, в постановке проблем нового религиозного сознания, чего как раз избегает евразийское поколение, стремящееся «к упрощению, элементаризации, к бытовым формам православия, к традиционализму». Глубокая правда этих слов Бердяева раскрывается в настоящее время: можно задохнуться в атмосфере современного националистического, «евразийского» православия, которое мало-помалу вытесняет из русской Церкви подлинно исповеднический настрой, присутствовавший в ней в советское время. Ныне мы воочию видим, что охранительный церковный национализм, действительно, есть «реакция против мистики и романтики, против усложненного гносиса, против эсхатологических настроений»[104 - Там же. С. 105.]. В случае победы в России политической реакции[105 - Данная тенденция налицо: чего стоит хотя бы возврат к советскому, сталинских времен, государственному гимну.] и воцарения идеологии евразийского типа нежные ростки новой софийной духовности будут безжалостно растоптаны. Православие при этом выродится в духовный «большевизм», от которого и предостерегал Бердяев[106 - «Отрицание духовного аристократизма, отрицание сложности мысли, бескорыстного созерцания и творческой проблематики есть большевизм» (там же).], Россия не выполнит своей всемирно-исторической миссии.

Миссии же этой культурная замкнутость России абсолютно противопоказана. Напротив того, Россия должна стремиться выйти «в мировую ширь» ради «раскрытия Западу своих духовных богатств»[107 - Там же. С. 102.]. Бердяев, следуя заветам Соловьёва, видит конечную цель истории в образовании в мире «единого духового космоса, в который русский народ должен сделать свой большой вклад»… Но как на этот счет обстоит дело в нашей современности? Представляется, что начиная с середины 1990-х годов Россия, формально оставаясь открытым обществом, начала вновь замыкаться, уходить в себя. Между русскими людьми – прежде всего теми интеллигентами, которые являются носителями духовной культуры, – и Европой ныне воздвигнут непреодолимый экономический барьер. То лицо России, которое видит Европа – это лицо или лживого политика, или мафиозного «предпринимателя». В недалеком будущем этот экономический барьер вполне может быть дополнен барьером политическим. Софийные проекты русских философов снова оказываются утопиями.

«Евразия» или «Азиопа»?

14 ноября 2000 года зрители российского ТВ могдли увидеть в вечерних новостях сюжет, который поразил многих. Президент Путин, находившийся в то время с визитом в Монголии, и глава монгольского государства вели дружескую беседу в правительственной юрте на фоне гигантской беломраморной статуи Чингисхана – великого азиатского средневекового деспота (ХIII в.). Именно Чингисхан возвысил Золотую Орду, под игом которой Русь находилась около трех столетий.

Перед лицом идола, словно призванного напоминать о былой славе Монголии, русский и монгольский верховные правители любезно обменивались знаками вечной дружбы. Разумеется, в такого рода контактах на высшем уровне нет места случайным деталям и проявлению личных чувств: сцена эта знаковая и (скажем не слишком всерьез) требует к себе герменевтического подхода. Для ее осмысления надо учитывать контекст недавних событий.

Если говорить о перемене внешнеполитического курса России с уходом Б. Ельцина и передачей власти Путину, то первое, что бросается в глаза – это переориентация российских внешнеполитических интенций с Запада на Восток. Если символом внешней политики Ельцина можно считать его объятия с «другом Биллом» и «другом Гельмутом», то, кажется, Путин, улыбающийся перед телекамерами высшим чиновникам Монголии – знаковая фигура для официальной России ХХI века. Одним из ключевых слов в этой новой ситуации является слово из лексикона эмигрантской прессы 1920-х годов, казалось бы, прочно забытое, но ныне, в атмосфере судорожных поисков «национальной идеи», кремлевскими идеологами извлеченное на свет. Понятно, что мы имеем в виду слово «евразийство». Совсем недавно, осенью того же 2000 года, в рамках СНГ[108 - Союз независимых государств.] был создан Евразийский экономический союз, куда, кроме России, вошли Белоруссия, Казахстан, Таджикистан и Киргизия[109 - После визита Путина в Монголию стали поговаривать о присоединении к этому союзу и Монголии.]. Незадолго до этого Путин посетил ряд крупнейших азиатских государств; тогда же, в ноябре, в мировой прессе бурно обсуждалась поддержка со стороны путинской России ядерного вооружения Ирана, углубившая противостояние на Ближнем Востоке России и США… Что это? ряд случайностей или стратегическая линия России, нацеленная на новую поляризацию мира? И если верно последнее, то место недавно исчезнувших мировых полюсов «коммунизм – капитализм» займут полюса «Восток – Запад». Россия вернет себе роль сверхдержавы, объединившись со странами Востока для противостояния США и Западной Европе. Идеологические основы такой внешней политики легко разработать, привлекая для этого обширное и содержательно богатое наследие евразийцев.

Еще до того, как евразийцами была детально разработана концепция России как Евразии, это слово, давно носившееся в культурном российском воздухе, обыграл проницательный В. Розанов. Россия – не Евразия, но Азиопа, заявил он. Этот, для русского уха несколько комически звучащий тезис, точно выражает подлинный смысл евразийского учения. Дело в том, что, на взгляд евразийцев, деятельность Чингисхана и прочих восточных деспотов сыграла глубоко положительную роль в судьбах всего евразийского континента, способствуя его объединению. Так, П. Бицилли говорил об изначальном культурном единстве Старого Света, восстановлению которого способствовало образование в ХIII веке всеазийской империи Чингисхана. Также походы Тимура (Тамерлана) имели в конечном счете созидательную – «великую культурную цель: объединение Старого Света»[110 - Бицилли П.М. Восток и Запад в истории Старого Света // Евразия. Указ. изд. С. 88.]. Особенно благоприятной была монгольская экспансия для средневековой России: вопреки всем устоявшимся мнениям исторической науки, евразийцы заявляли, что татаро-монгольское иго (начало ХIII – конец ХV века) принесло России неоценимую пользу. «Без «татарщины» не было бы России», – заявлял П. Савицкий («Степь и оседлость»)[111 - Там же. С. 74.]. По его словам, если бы отсталая Киевская Русь в ХII веке попала под власть Запада или Турции, она утратила бы свою духовную сущность, тогда как религиозно индифферентные татары не просто дали сохраниться русскому благочестию, но и способствовали его расцвету. Под азиатским владычеством сформировалась и окрепла российская государственность; без Орды не возвысилось бы и Московское царство. Последнее же, как считали евразийцы, должно взять на себя миссию Орды: «Россия – наследница Великих Ханов, продолжательница дела Чингиза и Тимура, объединительница Азии»[112 - Там же. С. 76.] и созидательница Евразии[113 - Там же. С. 91.]. При всех вариациях евразийской историософии, ее представители исходят их ключевой интуиции России как провинции империи Чингисхана: именно «из монгольского ига пошло всё, чем красна русская жизнь»[114 - Кизеветтер А. Славянофильство и евразийство // Евразия, с. 21.]. Не соответствует ли этим евразийским тезисам смысл беседы Путина с высокопоставленными монголами на фоне статуи Чингисхана?!

Славянство или туранство?

Расовые – славянские интуиции, несомненно, присутствующие в современном российском самосознании, в настоящее время проявляются весьма слабо. В сущности, можно говорить о реальности лишь российско-белорусского союза: культурно-политическая пропасть между Россией и Украиной продолжает расширяться, – отчасти из-за упорного тяготения Украины к Западу. Весьма странная любовь русских к сербам, внезапно вспыхнувшая во время натовских бомбардировок Югославии весной 1999 года (до этого о сербах в России вспоминали очень редко), оказалась мимолетной: во время югославской революции в октябре 2000 г. Россия подчеркнуто сохраняла нейтралитет. Что же касается католической Польши, то уже давно для России она – отрезанный ломоть… Задаваясь целью восстановить свой статус могущественной империи, Россия не собирается делать ставку на славянское единство. Националистические тенденции в современной России лишены славянофильской окраски.

Примечательно, что и евразийцы в принципиальных вопросах расходились со славянофилами, хотя видели их в числе своих предшественников. Правда, в основе обоих направлений лежит отталкивание от европейской культуры – как дряхлой и гибнущей, и признания будущего за Россией. Но славянофилы полагали, что Россия должна возглавить европейское (и всего мира) развитие; от Европы славянофилы Россию никоим образом не отделяли: они шли от представления Гегеля об истории как едином общечеловеческом процессе. Напротив того, по мнению евразийцев, России надлежит противопоставить себя Европе, предпочтя кровные связи с азиатами – «родство с прадедушкой Чннгисханом» (А. Кизеветтер), союзу с западными братьями во Христе. Для славянофилов вопрос стоял о том, какую роль славяне будут играть в жизни Европы; для евразийцев речь шла о мощи России, почувствовавшей в себе игру азиатской крови и, при опоре на азиатский потенциал, противопоставившей себя Европе: