Регрессия. Исповедь колдуна

– Проверю, не сомневайся! – с подозрением прошипел он. – И если ты врешь, тебе несдобровать!

– Какая мне уже разница.

Глава 4.

Всю мою жизнь я не знал ничего другого, кроме вечно говорящего внутри меня голоса. Диктующего свои правила, иногда поддерживающего, но чаще – грубого. Он бывал разным, и со временем я научился даже выделять виды нашего сосуществования. Чаще всего он просто отдавал приказы: я мог повиноваться или поступать по-своему, тогда недовольный голос отчитывал меня, но не высовывался. Так я провел большую часть своего детства, когда практически бессильный ребенок, еще не познавший своих способностей, мог лишь идти на поводу. Когда же я начал понимать гораздо больше и осознал самого себя, учитель позволил себе управлять мной. Ту первую боль сожжения заживо, когда он не только заставлял, но и владел моим телом, я не забуду никогда. Отчаяние, ужас и нестерпимая пытка слились воедино, выплескиваясь наружу огнем. Я не мог самостоятельно даже пошевелить рукой, а делал лишь то, чего хочет он. С возрастом он все чаще брал бразды правления в свои руки. Я привык к боли, почти перестал ее ощущать и смирился со своей беспомощностью. Но самым страшным было вовсе не это, а тот третий вид нашего сосуществования, когда он стал слишком могущественным, чтобы вообще не считаться со мной. Когда впервые он полностью вытеснил меня куда-то в глубь тела, и темная сущность расползлась в каждую его клеточку, я думал, что это конец – борьба проиграна, я навсегда останусь лишь жалким отголоском в его сознании. Но все же я возвращался раз за разом, чтобы довести битву до конца.

Моим любимым временем года всегда был конец августа – переходный период между летом и осенью. Я подолгу сидел на качелях, слабо отталкиваясь от земли, и разглядывал хвойный лес, в котором знал каждую иголку. Уже не летний ветерок то и дело налетал со стороны других домов, где лесной массив отступал от поселка, издалека доносилось глухое постукивание колес электрички, пролетающей мимо нашей утопающей в зелени станции. Горько пахла полынь, обступившая мой уголок уединения со всех сторон, а за спиной диковинными цветами пестрел сад – мамина гордость. Здесь я мог быть самим собой – не бояться говорить вслух с учителем, ругаться и спорить, а иногда – благодарить за что-то. Здесь я впоследствии постигал свои силы, здесь же он отдавал судьбоносные приказы.

Последний день перед школой навсегда остался в моей памяти. Солнце уже бросало последние красные отблески на поселок, собираясь на покой, а мама давно звала к ужину, я отпросился еще на несколько минут, чтобы вдохнуть последние минутки детства – тогда мне казалось, что первый класс сразу придавал мне взрослости и важности. Задрав голову, я всматривался в небо и размышлял о чем-то своем. Как вдруг в груди, в самом ее центре, появилось неприятное жжение. К этому моменту учитель лишь однажды выходил на свет, чтобы взглянуть собственными глазами на мир, хотя тогда все произошло так быстро и настолько болезненно, что я толком ничего не понял. И все же, я догадался, что сейчас меня ожидает. Сжав кулаки в ожидании пытки и зажмурив глаза, я ощущал, как что-то раскаленное разливается по венам, а огненный шар из сердца перемещается выше и проникает в голову. В следующую секунду мои глаза будто зачесались, а потом разогрелись настолько, что смотреть стало невыносимо больно – я с трудом сдержал крик и зажмурился. Вскоре боль стихла, и я приоткрыл глаза. Это странное чувство невозможно описать – на мир смотрел и я, и он. Одновременно. Одними глазами. Я попытался поднять руку, но не смог, пока он не пожелал этого – я стал лишь наблюдателем в собственной оболочке.

– Игорек, ну ты где? – раздался с крыльца голос мамы.

Я хотел задержаться, выгнать из себя постороннего, но не мог ничего. Совершенно ничего. Внутри меня раздался злобный смешок, и мое тело двинулось к дому.

– Я иду, мам! – ответил учитель моим голосом, и сердце в панике забилось.

Я сидел за столом, с усилием жевал выкопанную утром вареную картошку и старался не поднимать глаз. Конечно, все это делал он, а не я – словно учитель заново познавал окружающий мир. Он проводил моими пальцами по краю деревянной мебели, трогал металлические вилки, ковырял картошку и молчал. Мама с плохо скрываемым страхом смотрела на меня и боялась хоть что-то спросить.

Ужин проходил в тишине, но стоило ей только заикнуться о грядущем первом дне в школе, как я рывком поднял голову.

Мама вскрикнула и вскочила, с грохотом уронив стул

– Что с твоими глазами? – с трудом произнесла она, бледнея и покрываясь красными пятнами.

– А что с ними не так? – ответил учитель моим голосом.

Не дождавшись ответа, я подошел к зеркалу – из обычно зеленых с карими штришками глаз сейчас наружу рвались языки пламени, придавая мне вид хищника. Мое лицо улыбнулось, и огонь погас, а вместе с ним спряталась куда-то и тьма, только что властвовавшая во мне.

Я кинулся к маме и прижался к ней, сотрясаясь в рыданиях. Больше она ничего не спрашивала, а я бы все равно не знал, что ответить. Конечно, мама знает про него и все понимает. Даже когда боится и раздражается, она ни на секунду не вправе забыть, что такое на самом деле ее сын. Иначе последствия могут быть самыми ужасными.

Море малиновых и фиолетовых астр, нежно-голубых дельфиниумов и разноцветных гладиолусов с собственных огородов наводнило площадь перед двухэтажной сельской школой, распахнувшей свои двери для двадцати пяти первоклассников из всех окрестных сел и поселков.

В новом черном костюме, похожем на смокинг, в каких женятся в фильмах, я стоял в первом ряду рядом с незнакомым белобрысым мальчиком и сжимал огромную охапку цветов, срезанных вечером мамой. Директор школы, где мне предстояло провести десять не слишком счастливых лет, распиналась о нашем будущем, о чудесных годах и дружбе на всю жизнь, заводила унылые песни про то, чему учат в школе и крылатые качели, а мне хотелось поскорее сбежать.

Никогда прежде я не оказывался в таком большом коллективе, а учитель внутри меня требовал найти самых слабых и подчинить себе. Я понятия не имел, кто сильный, а кто слабый, и уж тем более не умел никого подчинять. Но он утверждал, что это дело времени, и он меня научит. Вот еще – в школе учиться, еще и этот учить собрался! Краем глаза я уловил испуганные взгляд мамы, стоящей во главе второклашек, а мой белобрысый сосед шикнул на меня и еле слышно спросил: «Ты с кем там шепчешься?». «Ни с кем», – ответил я и постарался больше не обращать внимания на тираду учителя, вернувшись в окружающую действительность.

В классе я оказался самым высоким, и мне почетно отвели последнюю парту, хотя я слышал, как мама упрашивала мою учительницу посадить меня поближе и, если что, сразу звать ее. Учительница только отмахнулась, убеждая, что с таким тихоней вряд ли будут проблемы.

Моей первой учительницей стала совсем еще молодая женщина, в два раза шире мамы и на голову ниже, она казалась полной противоположностью своей подруги, и все же они дружили. Не будь их отношения такими теплыми, наверное, мама вообще не рискнула бы отдать меня в общеобразовательную школу.

Моим соседом по парте оказался паренек на два года старше из не слишком благополучной семьи, славившейся в нашем поселке вечным пьянством и кучей голодных детей. На уроках он строгал ножом палки и в свои девять лет не знал даже букв. Поговаривали, что родители просто не знали его возраст и забывали отдать в школу, пока директор самостоятельно не заявилась к ним домой. На удивление, наши отношения с Федей поначалу складывались весьма миролюбиво. Я не делал ему замечаний за то, что он притаскивал в школу всякий мусор и ковырялся в носу, глядя в окно, а он делал вид, что не слышит, как я постоянно разговариваю сам с собой.

Нормальные дети, которых в нашем классе было большинство, очень быстро назвали нашу парту обителью прокаженных и стали обходить стороной. Меня это не слишком задевало – я не искал компании, она всегда была во мне, а мой сосед, уставший от постоянной ругани и кучи братьев и сестер дома, предпочитал отмалчиваться и держался от других детей подальше.

Учитель, наоборот, жаждал общения. Становясь сильнее в моем растущем организме, он уже не просто требовал повиновения, он мог заставлять. И как бы я ни сопротивлялся, он принимал решения сам. Каждый раз это сопровождалось вспышками огня, пожирающего меня изнутри, которые, впрочем, с практикой переносились все легче, если, конечно, я не слишком сильно упирался.

Глава 5.

Он застал меня врасплох, подчинив себе так неожиданно, что я ничего не успел осознать. Обычно учитель не позволял себе показывать силу на людях, лишь глубоко в моей голове изредка комментируя происходящее – этого я уже почти не замечал. Первые полгода школы прошли вполне неплохо – я не завел близких друзей, но в общие игры меня принимали и даже доверили рассказывать стихотворение на новогоднем утреннике как человеку с хорошей памятью и дикцией. Как оказалось, зря.

Стоило мне открыть рот, как я почувствовал жар во всем теле. Стиснув кулаки в попытке избавиться от неминуемо наступающей боли, а заодно затолкать выбирающегося наружу учителя обратно, я упорно продолжал автоматически воспроизводить заученные незамысловатые строки. Конечно, эту битву я проиграл, как и многие другие в будущем. Против моей воли стихи про белочек и зайчиков сменились незнакомыми даже мне самому словами. Я осыпал ими небольшой актовый зал, украшенный гирляндами с пушистой живой елкой в углу, словно желал испепелить присутствующих. Глаза мои полыхали огнем, а внутри звучал жуткий хохот.

Все замерли в оцепенении, и лишь мама, на секунду замешкавшись, подлетела ко мне и принялась трясти за плечи. Но учитель не собирался сдаваться – свое шоу он намеревался довести до конца. Я с силой, не свойственной худому долговязому первокласснику, оттолкнул ее и приблизился к нелепой девочке Маше с двумя бантами на тонких косичках, отличнице и зазнайке, но в целом, вполне обыкновенной семилетке. «Встань!» – произнес я, и девочка, не дрогнув, повиновалась. «Лезь в окно!» – продолжал я, до крови кусая язык, чтобы не произнести льющихся потоком слов. Маша в блестящем миллионами бисеринок наряде снежинки двинулась к высокому подоконнику, стремясь спрыгнуть в метровый сугроб прямо со второго этажа. Тогда-то я впервые узнал странную тягу учителя к высоте.

К счастью, другие дети и присутствующие учителя быстро сориентировались – сняли безвольную девочку с подоконника, не давая ей уцепиться за оконную раму, и вернули на место. Она трясла головой и озиралась по сторонам, словно не понимала, что с ней произошло.

Я и сам не понял. Никто не понял. Лишь мама, пока тащила меня за руку домой, не дав закончить выступление, рыдала, и ее крики и причитания эхом разносились по всей улице.

Я все еще чувствовал, как горит каждая клеточка моего тела. Мне хотелось содрать кожу, броситься по дороге лицом в снег и лежать там, пока не растоплю его до самой земли.

Дома, не обращая внимания на мамины причитания, я прямо в новом костюме, купленном ею специально к празднику, забился на кровать и шепотом обратился к тому существу, что обитало в моем теле:

– Что ты с ней сделал? – Я не плакал, просто не мог. Казалось, огонь выжигал из моего тела все, даже слезы.

– Я сделал? – раздалось в моей голове. – Нет, Иоганн, это ты сделал!

– Не называй меня этим именем! Я – Игорь!

– Не противься своей сути, мой мальчик. Прими ее с честью и следуй своему предназначению!

– Но я не хочу! – закричал я, поймав испуганный мамин взгляд. Она стояла чуть поодаль и не шевелилась, не зная, чем мне помочь, и не рискуя приблизиться. – Зачем ты заставил меня приказывать Маше? Она же меня возненавидит!

– Я просто показал, на что ты способен! И поверь – это лишь малая часть твоих способностей! Самый верх. Ты гораздо могущественнее!

– Зачем ты мне это показываешь? Я не хочу все это уметь! Не хочу и не буду!

– Глупый мальчишка! Я учу тебя! Помогаю стать собой, Иоганном, колдуном, способным даже на черную магию! Помогаю перестать прятаться в тени этого тела! А учиться лучше всего на практике – сегодня ты наконец понял, как легко управлять жалкими людишками.

– Не хочу, не хочу, не хочу! – я сжимал голову ладонями и отчаянно тряс ею, пытаясь выгнать загробный голос из своей головы.

– Не хочешь? – взревел учитель, оглушая меня изнутри. – Да ты сам пришел ко мне!

– Сам пришел? – я не хотел верить в это, но отчего-то знал, что учитель не лжет.

– Закрой глаза, мой мальчик. – Голос вновь стал тихим и будто даже ласковым. – Сосредоточься и перенесись к началу. Не говори, что не можешь, – приказал он, даже не дав мне возразить. – Твоя сила в тебе, никуда она не делась с веками – я постоянно ее ощущаю. Вернись в ту точку, когда ты решил стать моим учеником, и ты все поймешь сам.

Я выдохнул и зажмурился, продолжая сжимать голову руками. Ничего не происходило – лишь тьма окутывала меня со всех сторон. Но чем дольше я вглядывался в нее, пропуская через себя, погружаясь в ее пучину, тем отчетливее проявлялась картинка вдали. Смутно знакомые очертания приближались и светлели – сначала появились цвета, а потом – звуки и запахи.

***

Первым, что я почувствовал, стал дикий голод. Кажется, я не ел несколько дней. Серое небо хмурилось, накрапывал мелкий дождь, а ледяной ветер пробирал до самых костей. Я брел по булыжной набережной вдоль реки, где кучками ютились рыбаки, прикрываясь тряпьем от навязчивого дождя. В голове назойливо вилась лишь одна мысль – как найти пропитание.

В одной из луж, собравшихся в углублении между камнями мостовой, выбитыми телегами, я увидел свое отражение – высокий мальчишка с растрепанными черными волосами, тоже лет семи. Лицо измазано сажей, одежда грязными лохмотьями висит на обтянутых кожей костях, а зеленые глаза полны отчаяния.

Воспоминания пришли сами собой – я отчетливо видел добротный дом в пригороде Парижа. Видел, как две моих сестры разбухли и умерли одна за другой в страшной лихорадке, как мать, выхаживая их, заболела сама и, покрывшись сочащимися гноем язвами, иссохла за несколько дней. Как отец рвал на себе волосы, потеряв всех женщин в семье. Как он ушел на два дня, а потом вернулся, злой, с зажженным факелом в руке и принялся размахивать им, прогоняя нечистую и вытравляя чуму. Как я в ужасе смотрел на него и умолял остановиться. А потом перед глазами замелькала вспыхнувшая солома, занявшиеся огнем стены и тряпки, а потом и пропитавшееся вином тело отца, рухнувшего в пламя.

Я испугался и убежал. Бежал долго – до самого города, но и в Париже не мог найти приюта – кому нужен некормленый мальчишка без семьи, денег, весь в грязи и вшах. К тому моменту я не умел ничего – всю свою недолгую жизнь я работал на виноградниках вместе с семьей, не зная другой жизни. И теперь, оказавшись, в шумном вонючем городе, не мог найти себе места.