Хроники Нордланда. Пепел розы

В его глазах, обращённых к ней, Мария увидела отблеск лунного волшебства. Словно сама луна взглянула на нее! Сморгнув, Мария решила, что ей уже чудится неизвестно, что, и спросила:

– Ганс, ты умеешь сражаться?

Тот вновь взглянул на нее, удивленно, пожал плечами. Мария уже отлично понимала и его взгляды, и жесты, и поняла, что – умеет, но не понимает, зачем это ей. Сказала, волнуясь:

– Не удивляйся. Ты знаешь, кто я, и что со мной было. Не в полной мере, но знаешь. С вами я в безопасности, но сама себя я все равно ощущаю зависимой и беззащитной. Я хочу уметь постоять за себя… И хочу кое-кого убить. Всегда хотела. А сейчас – больше, чем когда-либо.

Мария не знала этого, но луна плескалась и в ее потемневших глазах. Ганс чуть усмехнулся, кивнул и указал ей на верстак. И Мария опять его прекрасно поняла: он имел в виду, что что-то сделает для нее. Ей хотелось бы начать немедленно, но пусть так. Тяжелые и гневные мысли кружились в голове нескончаемым хороводом. Даже о ребенке ей думать было больно. Что с ним будет, – думала она, – если когда-нибудь, по какому-нибудь злому капризу судьбы, он узнает, кем была и что делала его мать? Что будет с ним?! Она видела и чувствовала, как больно Гэбриэлу думать о матери, помнить то, что Хозяин сделал с ней – Мария не знала, что ИМЕННО, но она знала Сады Мечты. И именно сейчас она поняла, что пока живы те, кто унижал и истязал ее, она никогда не сможет быть спокойна за своего ребенка и за себя. Жизнь жестока и любит пошутить самым непредсказуемым и невероятным образом, а еще – она за все заставляет платить, и так, что самый толстокожий рано или поздно вполне ощутит расплату. Она не виновата – говорит ей Гэбриэл. Но разве, по большому счету, он – виноват?.. Он считал, что да, Мария, любя его, простила ему все и уверена была, что нет. Но и он платил. По злой прихоти ты бросил камень, или от незнания, из шалости или даже нечаянно – собирать его придется все равно.

Вернувшись домой, Мария надеялась успокоиться, отгородившись от луны и ее волшебного мучительного света, будоражащих запахов и звуков, привычным и до сих пор чудесным и добрым домашним уютом. У не нужной никому, одинокой измученной девочки появился дом, и это такое чудо, – напомнила Мария себе, – что с ним не идут ни в какое сравнение все семь чудес света, читая о которых, она так мечтала увидеть их хоть одним глазком! Читая, она ощущала себя равной с героями книг, зачарованной принцессой, прекрасной дамой, королевной… Но почему сегодня она с такой мучительной ясностью вдруг ощущает, до чего она им не ровня на самом деле?! Что за день сегодня такой, что с нею?! Тильда была еще в Хефлинуэлле – шьет приданое невесте Гэбриэла. В книгах свадьба главных героев была венцом всех событий, всех их усилий, тягот, которые им приходилось преодолевать, приключений, которые они переживали, всех страданий и опасностей. А вот о ней, – подумалось девушке, – никто не напишет книгу. Потому, что о позоре, насилии и одиночестве не захочется ни писать, ни читать… И так ей стало горько, так жалко себя, что она бессильно опустилась на стул и, закрыв лицо руками, разрыдалась.

– Ну, и что мы плачем так горько? – Раздался рядом до дрожи любимый голос. Мария вздрогнула и помотала головой. Как бесшумно они с братом ходят! Только запах ясеневого сока и выдает их присутствие, пока они молчат.

– Это луна. – Успокаивающе сказал Гарет. Мария уже научилась различать их голоса: в голосе Гарета всегда звучала улыбка, пока он не злился или не становился герцогом. – Сегодня Великая Ночь, луна танцует в небе и заражает кровь своим безумием. Я тоже сам не свой. Тоже плакать хочется, вся моя жизнь кажется такой бессмысленной, что хоть волком вой.

– Ваша?! – Изумилась Мария, отнимая руки от лица и изумленно уставившись на него. Гарет вновь с нежностью подумал о том, насколько она искренна и безыскусна. Ни одна из его знакомых женщин после таких рыданий даже мельком увидеть свое лицо ему бы не позволила! А Мария и не думает об этом, глядя на него изумленно и возмущенно. «У тебя нос опух и покраснел. – С усмешкой подумал он, но не сказал. – И глаза почернели, и губы расплылись… А я наглядеться на тебя не могу. Это любовь!».

– Вы герцог! – Напомнила Мария, – вы… от вас так много зависит! Ваша жизнь такая важная, самая важная на свете!

– На самом деле я никто, Мария. – Гарет так поразил ее этими словами, что она дышать на какое-то время забыла. – Я герцог, ты права… И как герцог, я скорее символ, чем живой человек. Я для всех и ни для кого. Обычно, – он усмехнулся, – меня все устраивает, я как-то сросся с этим, живу, даже доволен всем. Но в такую ночь накатывает порой так, что дышать невозможно… Ничего. Завтра это пройдет. Ты снова станешь прекрасной счастливой девушкой, а я – довольным собой и своей жизнью повесой, у которого есть герцогская корона, куча золота, подданных, зараза-брат, лучший в мире отец и прочие чудесные и важные штуки. – Он взял ее руки. – Что, порыдаем вместе, или, может, пойдем, посмотрим эльфийский фейерверк?..

Они вышли в сумерки, теплые, звонкие, тревожные и живые. И мгновенно окунулись в лунный свет, словно тот был вещественным, как воздух. Слегка золотистая, безупречно круглая, сияющая, луна смотрела на них и улыбалась. По крайней мере, им обоим казалось в этот миг, что они и в самом деле видят на лунном диске женское лицо, которое улыбается им загадочной улыбкой, – эту улыбку сто лет спустя воплотит на своем полотне гениальный итальянец. Но, чувствуя теплую руку Гарета, Мария больше не боялась. И луна казалась ей прекрасной и доброй, а вовсе не жуткой.

– Там музыка! – Воскликнула она, повернувшись в сторону Гранствилла. – Слышите?!

– Конечно. Можно было бы пойти в Эльфийский квартал, нас туда пустят. Но…

– Но? – Напряженно взглянула она на него. Гарет не знал, как сказать. Там сейчас любят – все, везде. На берегах Эльфийского пруда, на виду у всех, на лужайках, на клумбах… Что она будет там чувствовать?.. А он?!

– Там сейчас не до нас. – Коряво вывернулся он. И зачем он вообще это ляпнул?! Он чувствовал себя невыносимо-глупо. – Я так сказал, не подумав… Не обращай внимания. – Эта девушка постоянно заставляла его чувствовать себя не в своей тарелке. То заставила варенье мешать, теперь вот заставляет оправдываться… Впрочем, подумав об этом, Гарет мгновенно понял, что оправдывается не перед нею, а перед собой. Затрещало, в небо полетели огни, поодиночке, пучками, группами, веерами и снопами. Мария схватила его за руку, чуть не запрыгав, как девчонка:

– Смотрите, смотрите!!! Огни, они разноцветные! Видите?! Как здорово!!!

– Это эльфийские фейерверки. – Кивнул Гарет. Зрелище и в самом деле было великолепное, особенно отсюда, где между зрителями и зрелищем текла река, и падающие разноцветные огни отражались в тёмной воде. Ликующие крики и визг горожан и горожанок доносились даже сюда.

– Весело там! – без тени зависти или сожаления сказала Мария. Ей было хорошо здесь и сейчас, она не поменялась бы сейчас местами ни с кем, будь то хоть король, хоть сам бог.

– Да. – Гарет тоже не хотел бы отсюда сейчас исчезнуть. И тем не менее, они стояли рядом, так близко, что чувствовали тепло друг друга, и маялись, не зная, что и как сказать.

– Скажите что-нибудь. – Поёжившись, попросила наконец Мария, и Гарет усмехнулся:

– Миаху.

– Что это?

– Это… много, что. В зависимости от контекста, это означает приветствие, пожелание счастья, поздравление, способ вежливо отказать, и для чего только оно эльфам не служит!

– А вам сейчас оно для чего?

– Утешение, наверное. – Гарет пожал плечами.

– В чём? – Она повернулась к нему, близкая, такая прекрасная в лунном свете! – Вы расстроены?

– Ну… – Гарет пожал плечами. – А давай, поговорим о чём-то другом?

– Нет, скажите! – Она требовательно взяла его за руку. – Я что-то делаю не так? Я вас расстраиваю?

– Что ты… – Он запнулся, увидев, как приоткрылись её губы, и рот стал таким чувственным, таким красивым и желанным, что он не выдержал: коснувшись ладонью щеки, быстро поцеловал её. Отстранился:

– Прости…

– Прости?.. – Мария поймала его руку, стиснула в своих, прижала к своим ключицам:

– Почему?.. Почему прости?! – И Гарет не выдержал: свободной рукой обхватил её затылок и крепко поцеловал в губы, не пряча ни смятения своего, ни страсти. Её тело всё вытянулось от неожиданности и испуга, а потом рванулось к нему и прижалось всё целиком, трепеща и пылая от невероятных ощущений. Это был первый поцелуй в её жизни; девушка просто не знала, что такое бывает, что это возможно! Она едва не лишилась чувств, вся сомлев от непонятной и сладостной истомы, охватившей всё её существо. Гарету стоило неимоверного усилия всей его воли, чтобы не воспользоваться её состоянием в ту же минуту, утоляя давно копившуюся страсть. Она была такая… желанная! Тёплая, трепетная, податливая. Это было сейчас так легко! Он знал, что никакого сопротивления не встретит. Но как он мог?.. Сопротивляться девушка не станет, но что будет потом?! И он сдержался, хоть его всего трясло от желания, отстранился, придерживая её за плечи. И Мария вдруг разрыдалась. Принц поцеловал заколдованную принцессу, и она ожила… И всё, что заморозило и испоганило её душу, всё изливалось сейчас в слезах, очищая её. Только Гарет этого не понял, и испугался до чёртиков, решив, что нанёс ей новую рану.

– Мария… чёрт, Мария! – Воскликнул, вне себя от раскаяния и страха. – Не надо, ну… ну, я животное, знаю, но это… я не хотел тебя оскорбить, это не… да чёрт возьми!!! – Крикнул в отчаянии, опускаясь на колени:

– Что мне сделать, что?! Пожалуйста, не плачь, прости меня, я больше никогда не позволю себе… Ну, что мне сделать?!

Мария продолжала плакать, бурно, по-детски, при этом качала головой, пытаясь сказать ему, что всё в порядке, она не сердится на него, ей напротив, очень хорошо… Но ничего не получалось, слёзы лились ручьём и рыдания сотрясали всё её тело. Ей хотелось одного: чтобы он снова её поцеловал. Она не понимала, почему он так раскаивается и так расстроен! И почему бросился прочь, как только к ним подбежал Ганс.

Корнелий сам не верил в победу своей «ангельской милиции» над силами Еннеров и Бергквистов, и чуть было не отпраздновал труса и не дал деру, но это не помешало ему воспользоваться плодами этой победы и обратить ее в свою пользу и славу. Окончательно уверившись в том, что в нем воплотился архангел Михаил, он везде видел подтверждение своей фантазии. Луч солнца, упавший на усеянное мертвецами поле, показался ему, да и не только ему, мечом света, вонзившимся в ристалище с небес. Мелкие совпадения, принимаемые им за знаки, эти удивительные игры мироздания, умеющего тонко и безжалостно подшучивать над людьми, буквально по нескольку раз на дню все сильнее убеждали его и усугубляли его безумие. Залетевшая в шатер птица, слово «Святой», услышанное им трижды за час, упавшее ему в руки распятие, число «три», попадающееся ему на каждом шагу уже какой день подряд – все трактовалось, как знаки и благословение небес в его святой миссии. Вестника победы, Вильяма Голову, Корнелий возлюбил и приблизил к себе. Он так и не вспомнил, где видел этого крестьянина, но это было и не важно: его спокойствие, добродушие и преданность Корнелию, легко возбудимому и мнительному, очень импонировали.

Покончив с противником, Корнелий и корнелиты видели перед собой главную цель: эльфийское побережье, куда самозваный «святой Михаил» рвался попасть именно в Великую Ночь. Он так и видел воспаленными глазами души своей, как обрушивается на совокупляющихся бесстыдно эльфов и прочих грязных тварей, одержимых бесами похоти, и разит их прямо так, застигнутых врасплох, и швыряет в огонь голых бесстыдных эльфийских девок, визжащих и упирающихся, и картины эти преследовали его и во сне, и наяву, распаляя и без того нездоровое сознание. Его исступленные проповеди сильно действовали на простых корнелитов, которые по простоте и безграмотности своей принимали одержимость за признак несомненной святости – вон как его колбасит, явно человек не от мира сего! – а вот рыцари и наемники все больше смурнели, понимая, что попик-то окончательно чокнулся. Они прекрасно понимали, что разорить эльфийское побережье, конечно, заманчиво, особенно приятными казались мысли о голых эльфийках. Но даже они понимали, что эльфы так просто перерезать себя не дадут, и будет бойня, и не факт, что настолько же удачная, как предыдущее сражение. А главное – такое прямое нарушение Священного Мира, как нападение на эльфов в священный для них праздник, расколет Остров и сделает их преступниками. Эльфов необходимо спровоцировать, устроив грамотную и техничную подставу, и тогда даже Хлоринги и Эльдебринки, не говоря уже о королеве, не смогут их ни в чем упрекнуть. И в самых светлых головах уже созрела мысль о том, что лучше святой, но мертвый Корнелий, который станет знаменем и воодушевит его последователей на святую месть, которыми можно умело править, чем святой, но живой и чокнутый Корнелий, который увлекает огромную и страшную боевую массу своих адептов к черту на рога. А пока эта мысль обтачивается и формируется, пока решается, как это лучше провернуть, чтобы комар носа не подточил, нужно главное: не допустить корнелитов на эльфийское побережье в Великую Ночь.

Справиться с этим оказалось легче, чем ожидалось: оказалось, что Корнелий в этой части Острова никогда не был и дороги не знает. Специально подученные проводники привели «ангельскую милицию» и ее вождя к озеру Зеркальному в месте, где из него вытекала Вопля, в нескольких милях от Торхвилла, где «милиционерам» и пришлось стать на ночь лагерем. Ни эльфиек, ни еще каких грешников и грешниц для показательной расправы здесь не оказалось, только масса водоплавающих птиц, насекомых и мелких зверьков. Корнелий пришел в ярость от разочарования. Он вообще все больше терял способность контролировать себя, его эмоции бушевали и пугали окружающих своей непредсказуемостью и спонтанностью. Ему уже начали чудиться голоса, он начал видеть несуществующих людей, но и это не открывало глаза его адептов. Напротив, они считали, что Корнелий говорит с ангелами и видит бесов, с которым борется, не щадя живота своего. Особенно жалели его бабы. Бедняга, – вздыхали они, – как мучается, как мается, болезный, как же человеку тяжело, бремя такое нести! И истинно святой: ни полюбовницы, ни денег, опрятная белая ряса с черным крестом и черный же шнур вместо пояса, да распятие. Даже спит в шатре на земле! И ест мало… Постится, что ни день.

– Я вам бобровый плюск приготовил, сударь мой Корнелий, с гречневой кашей. – С поклоном поставил перед ним аппетитно пахнущее блюдо Вильям. Бобровые хвосты в Европе того времени почему-то считались не мясом, а рыбой, блюдом исключительно постным. Готовил Вильям отменно, ухитряясь постные блюда, которые соглашался есть Корнелий, сделать вкусными, и попик кухню его оценил и полюбил. Пиво в пост тоже дозволялось, а потому Корнелий без возражений принял блюдо с кашей и бобровым хвостом и принялся есть, запивая еду свежим торхвиллским пивом. И привычно проповедуя и сетуя на то, что Господь не допустил его до бесовских игрищ.

– Силен Зверь. – Энергично работая челюстями, жаловался он молчаливому Вильяму. – Страшно ему, страшно! Последние корчи это его, последние. Мешает он Мне, как умеет… Ибо Я пришел по его грязную душу, похоти и зла исполненную, и истинно говорю тебе: настали последние дни звериные… Какая-то странная приправа у тебя нынче. И чеснока переложил… Но вкусно, вкусно… Грешно наслаждаться, грешен я, может, потому и не удостоил меня Отец мой небесный новой победы? Как думаешь? Не отказаться ли мне и от пищи мирской?..

– Это не приправа. – Тихо и спокойно сказал Вильям. – Это яд.

До Корнелия даже не сразу дошло то, что он услышал. Поперхнувшись, он машинально выплюнул то, что было уже во рту, закашлялся.

– Ты что… – Воскликнул возмущенно. – Шутишь так, или бес тебя попутал?!

– А вот это мы скоро узнаем. – Ответил Вильям так же спокойно, и взглянув ему в глаза, Корнелий увидел там такое, что весь побелел от ужаса. – Я тоже яд принял, сударь Корнелий. Не помнишь ты меня, вижу. Я из Каменки, деревеньки, где ты первый свой костер запалил. Девочку ты там сжег, соседку нашу, с моим внучком не рождённым. А мне ты сказал тогда что, не помнишь ли?..

Корнелий вспоминать не хотел. Он вскочил из-за низкого походного стола и уронил его, пошатнулся. Действовал еще не яд – его страх. Выпучив глаза и захрипев, он уставился на Вильяма, тоже бледного, с капельками пота на лбу, но, в отличие от Корнелия, спокойного.

– Сказал ты мне, – продолжил он, как ни в чем ни бывало, – что Бог на небе разберется. И если она невинна, то она и ее дитя станут ангелами и будут молить Бога о нас. Так что не стоит бояться, сударь. Если ты свят, и невинен, то станешь ангелом и будешь молиться о нас, грешных. Пусть Господь нас и рассудит сегодня. Долго я ждал этого часа. Готовить научился, в обозе твоем ходил. Видел, что в Брэдрике ты сделал. Знаю, что хочешь делать дальше. Если ты прав, Господь о тебе позаботится. Вот сегодня мы с тобой перед Ним встанем оба, и все узнаем.

Корнелий умер даже не от яда, а от сердечного приступа, случившегося от страха перед ядом. Вильям умер позднее. Его обнаружили у тела Корнелия еще живым. Он не отрицал, что отравил его, и осиротевшие корнелиты накинулись на умирающего в ярости и остервенении. Так же, как он сам со старшим сыном забил когда-то своего соседа… И умер Вильям в Великую Ночь с огромным облегчением в сердце, с чувством сполна оплаченного долга.

Фиби не могла ни есть, ни спать. Шок заморозил ее изнутри, и она ложилась в постель, но спать не могла. Думала о матери и отце, о брате и сестре, и молилась о них про себя. А днем усердно трудилась над гобеленом, который совсем недавно был для нее символом невыносимости и никчемности существования замужней женщины. Гирст требовал, чтобы она присутствовала на трапезах за общим столом, демонстрируя оставшимся слугам, что жива, здорова и даже не пленница. Фиби сидела, иногда пила, но не ела. И это была не демонстрация – она в самом деле не хотела. Не могла. Гирст благоразумно ее ни к чему не принуждал. Он понимал, что начало их отношений вышло роковым, и понимал, что насилием только все ухудшит. Девчонка в таком состоянии, что сама себя уморит или руки на себя наложит, а он все еще не нашел ее сестру и брата! Вдобавок, стало известно, что здесь гостили друзья Гарри Еннера, Кирнан Бергквист, что само по себе было скверно, и Марк Эльдебринк, а это было уже хуже некуда. Если папаша Марка, герцог Анвалонский, Бешеный Зубр, как его звали на Севере, узнает, что Гирст хоть как-то, хоть чем-то, повредил одному из его сыновей, то его и брак с Фиби не спасет, и даже в Северной Звезде он не отсидится. Всех троих мальчишек следовало убрать, и не просто убрать, а бесследно, тайно, на куски и в море, акулам и касаткам, так, чтобы и следов не осталось. Но прежде их следовало найти! Казалось бы, на фоне таких проблем, что ему была эта девушка?.. Но Гирст, каждый день созерцая это прекрасное лицо, нежное и гордое, эти волосы, прекраснее и нежнее всякого самого дорогого шелка, эти руки и шею, испытывал сильнейшее желание обладать ею, и не просто в постели, а полностью: и телом ее, и душой, и сердцем. Но сначала девочку следовало вырвать из апатии, в которую ее погрузило все случившееся. Как Гирст корил себя за то, что дал ей увидеть смерть матери! И вообще, все следовало сделать не так… Но как?! Задумка его была гениальна: ему нужно было убить Гарри и свалить убийство на Еноха, а он стал бы спасителем и защитником осиротевших женщин. Но Гарри не было, а без убийства было никак, и Гирст решил убить леди Луизу… Какие демоны подшутили над ним так злобно?! Оглядываясь назад, Гирст не видел, что он мог бы сделать иначе. Без убийства было никак не обойтись, иначе вся эта сложная, многоходовая интрига обернулась бы пшиком. Приехали в Северную Звезду, сообщили бы о смерти ярла, и подались обратно, облизнувшись на неприступный по-прежнему замок. И все?! Можно было бы дождаться Гарри, но теперь он знал, что тот приехал бы не один, а с друзьями. Так что – ничегошеньки бы не вышло! И так скверно, что, вместе с людьми Еннеров они, оказывается, положили и людей Эльдебринка, и Бергквиста, так что иначе, чем убийством их всех троих, уже не обойтись… Но Рон Гирст давно уже понял: никогда не получается именно так, как было задумано, всегда случается нечто, что портит безупречную конструкцию, человеческий фактор, будь он неладен! Но если бы Фиби не вбежала в приемную в самый неподходящий момент, было бы лучше для нее самой в первую очередь.

– Я тебя понимаю. – Говорил он, сидя подле нее. – Ты не желаешь этого даже допустить, но мне в самом деле страшно жаль, что так вышло. Я не знал твоих родителей, они для меня были лишь средствами для достижения моей цели… Так устроена жизнь. Мы своей судьбы не выбираем. Я родился бастардом; хуже того – отец мой, Антон Бергстрем, взял мою мать силой, и она меня с рождения ненавидела. Придушить в колыбели пыталась, потом обварить кипятком. Я, помню, маленьким совсем был, и все время пытался ее задобрить. Била она меня смертным боем, колотила порой так, что ребра трещали, и ломались – было и такое. Нос у меня не в битве перебит, мамаша это меня. А я все одно любил ее. Мне все казалось, что я что-то такое сделаю, и она меня полюбит… Разве ж я понимал, что это бесполезно?.. А она в один день взяла, и отвела меня к отцу. Он тогда приехал к нам в Ейсбург, и она вывела меня на дорогу перед его конем, толкнула, и сказала: «Забирай выблядка своего, или убей, мне все равно. Иначе я сама его убью, Богом клянусь». Забрал он меня, поселил у каких-то людей в Элиоте. Вроде и не бросил… Но и не до меня ему было. Но перед ним мне выслужиться удалось-таки, ненависти ко мне у него не было. Впрочем, любви – тоже. Он меня так и не признал, официально я внебрачный сын его приятеля, Брюса Гирста. Но использовать не отказывается. Только я своего папочку знаю, как облупленного. Он как был тварью, так и остался, и мать моя – не единственная его жертва, разве что ей повезло – он ей только живот приделал. Другие за его забавы жизнью расплачиваются, и смерть их легкой не бывает. Тебе это дико слышать, а он и мальчишками не брезгует. А с виду такой святоша и благородный господин, что куда бежать!.. – Рон Гирст усмехнулся, отпивая вино. – Он меня использует и выбросит, как ветошь ненужную. И час этот все ближе, Фиби. Я чую, что дни мои сочтены – на службе у папаши я слишком сильно замазался, и все свои грехи он на меня спишет, как пить дать. И похищение девушек, и покалеченных мальчишек, и убитых врагов… Все это повиснет на мне, уже висит. Чтобы ты знала, он приказал тебя убить, а сестру твою доставить к нему. Я останусь виновным во всем, а его сынок и он сам – спасителями младшей дочери ярла. Она станет их подопечной, а замок ваш отойдет к его сыну, такому же ублюдку, как и он сам; он же и сестрой твоей будет распоряжаться. Но я рассудил иначе. – Он со стуком поставил пустой бокал на стол. – Я женюсь на тебе, и сам стану господином Северной Звезды и феода Еннеров. Только так я и сам спасусь, и тебя с твоей сестрой уберегу. С твоим мужем он ничегошеньки сделать не сможет. Я формально ему даже не сын. Я ему – никто. И он мне – тоже. Я жить хотел, девушка. Так вышло, что на моем пути твоя семья оказалась, так вышло, зла я на вас не держал, я за жизнь боролся! Никогда никто не любил меня и не жалел, я не знаю, что это такое. Знаю, матери ты мне не простишь. Я сам матери не знал, но пытаюсь понять, что это значит: любви материнской знать и лишиться. Прощения не прошу, волк и тварь я по крови своей и образу жизни, что есть, то есть. Не в кого мне быть благородным и жалостливым. Но мужем тебе буду хорошим. Клянусь, тебя и сестру пальцем не трону, слова поперек не скажу. Будешь госпожой моего дома и моей жизни, все будет по слову твоему. Я мог бы и силой, но не стану. Как ты захочешь, так и будет. Сегодня Великая Ночь, ты знаешь это?.. Великой Ночью клянусь, что все, что я сказал – истинная правда. С ответом не тороплю, думай.