КинА не будет

– Счас, – заржал Володька, заправляя рубашку в штаны. – Тысчонку верни – тогда дам пятихатку.

Минуту Танька смотрела в ухмыляющуюся морду. Будь её кулачки как кувалды у Чака Норриса – измолотила бы ненавистного Володьку в мешок с костями. Разреветься перед ним, ещё чего?! Молча взяла сумочку и хлопнула дверью подсобки.

***

– Володька! Чего опять натворил: рожа будто у кота в сметане?

– Ничего я не натворил. На вон, опять просрочкой премию выдали, – Санёк высыпал на стол блестящие, хрусткие свёртки из пакета с логотипом «Спрута».

Вот ведь хороший парень, а хитрющий. Володька вырос в той же деревне Лисички, откуда родом тётя Катя. А встретились они самым любопытным образом. Она несла из «Спрута» тарные ящички из фанеры. На крылечке магазина, безуспешно пытаясь встать на четвереньки, барахтался паренёк. Поношенные куртка и джинсы собрали на себя весеннюю грязь.

На рыжем лице – тупое, обиженное пьяное недоумение. А руки, упирающиеся в натёкшую у порога лужицу – рабочие, в перекрученных венах, с побитыми ногтями.

Перешагнула через него тётя Катя, а тяжкие думы в голове заворочались. Что было бы с этим парнем, не случись буржуйского переворота двадцать лет назад? Работал бы на заводе, имел семью. На выходные ездил в «жигулёнке» куда-нибудь в «Жаворонок» или «Росинку», копался в тепличке. В отпуск – в Крым.

Дали бы ему, по количеству детишек, благоустроенную квартиру. Зарплата – без малого, как у директора завода… Простая, бесхитростная жизнь советского рабочего – как у тётиКатиного сына, земля ему пухом. Отправила в армию, а встретила в цинковом ящике.

Охо-хо. Вот оно, юное поколение. Вздутое синюшным пузырём испитое лицо, перешагивающие через него ноги…

Тётя Катя оставила картошку-моркошку под присмотром товарок. Вернулась, велела мужикам оттащить паренька в забегаловку рядом. Поколотила по щекам, чтоб очухался. Напоила крепким чаем.

– Что же вы, поросята такие… Ведь земли вокруг – паши-сей, не хочу…

Паренёк, едва ворочая пьяным языком, вяло огрызнулся:

– Я, это… больше по бытовой технике… И иди ты, мамаша… сама в колхоз – я чо, дурак? Вон, по телику с утра до вечера эти… Задом вильнут, в микрофон вякнут – мильён в кармане. И я так… хучу. Чо-т твоих колхозников по телику не кажут… Другое нынче время, мамаша.

***

Мамашу нашёл. На рынке тоже: «бабка, бабка». А какая она бабка – только на пенсию вышла. Да-а… Ну да не бросать же охламона на улице. Втащила кое-как на четвёртый этаж. Бросила клеёнку на диван – спи, трезвей, принимай облик человеческий. Очухаешься – горячего супчика похлебаешь.

Не то чтобы тётя Катя была филантропкой и нежной сердцем. Имелась кое-какая корысть. Во-первых, стиральная машина у тёти Кати проявляла признаки агонии. То задумывалась и надолго впадала в оцепенение, так что бельё закисало. То, взбесившись, не реагировала на нажатия кнопок и готова была крутить бельё до дыр. Проспится парень – посмотрит. Во-вторых, какой-никакой – земляк. В-третьих, вот этим рыжим чубом, хитроватой веснушчатостью широкого лица парень так напомнил тёте Кате сына.

Она хлюпнула носом в платок. И ведь умная у парня башка – да дураку досталась. И куда их всех несёт в город, в суету, в соблазны? Всё им мнится: что проспят что-то важное, что жизнь мимо пронесётся. Будто только в городе жизнь настоящая. Асфальт, огни, красивые девки, лаковые туфли, лаковые машины. И, главное, дурашные, шальные деньги с неба сыплются. В телевизоре про это с утра до вечера крутят.

Э-эх! Человека-убийцу сажают. Бешеную собаку-убийцу стреляют. А с телевизором-убийцей что прикажете делать?

***

Спец по бытовой технике из Володьки оказался липовый. Устроил потоп, правда, всё за собой и подтёр. Почистил, выколупнул из машины застрявший протухший тряпичный, волосяной клуб – на том спасибо.

С бытовой техникой-то он общался в основном в роли грузчика. И бывают ведь такие невезучие. Сколотил бригаду из таких же деревенских простачков. Первый же подъём какой-то супер-пупер кровати «под Луи» с завитушками – и глубокая царапина на драгоценном лакированном красном дереве.

Хозяин, конкретный мужик, поставил бригаду на счётчик. Бригада, само собой, тут же и брызнула горохом в разные стороны.

Устроился в фирму – неделю бегал как бобик по высотным этажам, таскал холодильники, шкафы и пианино. До того доказал своё рвение – свихнул поясницу. Хлипок здоровьем и духом оказался Санька. Покатился вниз по наклонной.

Познакомился с доходягами, с трясущимися в липком поту синюшными алкашами и наркошами. Чтобы не стыдно было расплачиваться сторублёвкой, им совали пару бутылок пойла.

***

Тётя Катя пошла в «Спрут». Вообще-то супермаркет, как открылся, объявил беспощадную войну бабкам-торговкам. Сломал сваренные из железа навесы, увёз в металлолом ржавые столы. А ведь поставили ещё при Горбачёве. И никакая азербайджанская фруктово-овощная мафия, никакой участковый, никакая СЭС не могли истребить вездесущее бабкино племя.

А вот открылся «Спрут», нагнал гастарбайтеров с ломиками… Рынок не терпит конкуренции. Что предпочтут покупательницы? Китайские деревянно-пластиковые помидоры-огурцы – или живой, любовно взращенный овощ с местного огорода?

Бабки сделали тактический манёвр: отвели на несколько десятков метров свои диспозиции. «Спрут» вызвал полицию – бабки ещё немного удалили боевые точки и стратегический объекты. Натащили ящики, коробки, принесли раскладные стульчики, раскинули зонтики. И всё – хоть танковую дивизию вызывай, ни пяди родной земли, позади Москва.

Впрочем, «Спрут» не больно пострадал. Открыл при магазине кулинарный цех, где пёк пирожки из фруктово-овощной гнили. Тётя Катя своими глазами видела, видела, видела: из гнили, из отходов, вот те крест!

Итак, тётя Катя пошла во вражеский «Спрут». Перемигнулась, пошушукалась со старшей по залу. Через неделю Володька расхаживал в подогнанной эсэсовской форме, сдвигал чёрные очки на кончик носа и медленно жевал жвачку, на манер американских полицейских. Как раз работа по нему, по прохиндею.

Тётя Катя и не заметила, что слово «прохиндей» прозвучало в её устах ласково-снисходительно. Сил нет, как Володька напоминал покойного сына. А место на диване всегда найдётся, тем более квартира из двух горенок. Володька вроде не успел испакудиться, оказался паренёк чистоплотный. Мыл полы, убирал посуду, спускал-поднимал на рынок ящики с огурцами-помидорами. С удовольствием ездил за земляникой, а уж огород вспахивал, как мини-экскаватор «Комацу».

***

Он и уборщицу знатно вспахал в подсобке. Работала у них в «Спруте» тощая девчонка – глаз не зацепится. Много ли ей надо: пару раз подмигнуть да пару шоколадок сунуть. «Ласку» -то только от дяди Славы видела – до сих пор тошнило и передёргивало.

Когда Танька закровила и застонала от боли, Володька почуял неладное. Испугался, заторопился, засуетился.

– Бли-ин! Ты девчонка, чо ли? Чо не предупредила-то?! Да ладно, первый раз прощается.

Натягивая штаны трясущимися руками, оправдывался, успокаивал себя: «Небось, не первый раз, а, Танька? Небось и Крым, и Рым прошла, признавайся? Я молодой, неопытный, со мной любой фокус провернуть можно». А голосишко дрожал.

Танька плюнула ему в лицо и выбежала из подсобки. Встречаясь, делал вид, что в упор не видит. Так и есть: оказалась шалавой, видно, пошла по рукам. Забрюхатела и родила безотцовщину, как она сама. Хорошо, Володька с ней не связался.

***

«Четыреста рублей. Да идите вы все в жопу. Первый раз прощается, – думала Танька. – Самая дорогая банка кофе. Нет, лучше икра – баночки махонькие, легко спрятать. Есть в коляске потайной карман – не станут коляску проверять. Потом толкну на вокзале. Четыреста рублей. Первый раз прощается, второй раз запрещается… Не больно и запрещается. Все крадут – по телику показывают – и ничего, морды валенком – будто так и надо. А на третий раз. А на третий раз… Вот ведь привязалась считалка. Что там у них на третий раз?»

И Танька решительным, широким шагом шла к стеклянным, бесшумным дверям «Спрута», как на приступ, на штурм, толкая коляску с Лапкой.

Лапка не хотела сидеть в коляске – она ведь уже большая. Но мама сказала: «надо». Вот она и сидела смирно. И только когда проезжали мимо вчерашней бабки, холмом возвышающейся над своими кружечками с пахучей спелой земляникой… Вцепилась руками в края коляски, приподнялась и вся подалась в ту сторону, втягивая носиком волшебный запах… Но мама сильно, зло, резко, непохоже на неё, дёрнула коляску, так что Лапка перекатилась на спину и задрала ножки. И уже собиралась – сама не решила – засмеяться или зареветь.

– Стой-ка, стой, кому кричу, – их догоняла, охая, сердитая, одышливая бабка. Быстро, грубо говорила: – Есть куда ссыпать-то? Некуда? Ну да с кружечкой бери, чего уж. Бог с тобой, корми дочку на здоровье.

И пошла на своё торговое место, отмахиваясь как от наваждения, от морока. Качала головой, сама себе дивилась: никогда такого с ней не было, с чего вдруг? Стыдилась и пугалась плаксивости: слабая на глаза, старая, что ли, становится? Или девчонка в коляске напомнила тёте Кате её саму маленькую: шуструю, голенастую, в золотистых конопушках. У них в Лисичках все такие урождались.

Но нельзя было рассиропиться. Чтобы привести себя в душевное равновесие и сохранить лицо перед товарками, грузно усаживалась на ящик и ворчала:

– Плодят и плодят нищету на нашу шею, прости господи. Плодят и плодят…

Бесплатная Олечка

Оля сделала выбор раз и навсегда: будет лечить людей. Доктор – это же как бог на земле: в сияющем одеянии, в белоснежном венце, от него ждут помощи, на него одна надежда, часто он – истина в последней инстанции. Оля ещё маленькая была: надевала на шею скакалку и строго «слушала» кукол. Для этой же цели подходила дудочка-пищалка. Приходящим в гости подружкам давила язык ложкой: «Больная, скажите «а-а-а». Ей здорово попало, когда для белого халата изрезала папину выходную югославскую рубашку…

Уже в школе очень поразил Олю один прочитанный рассказ. Как в двадцатые годы прошлого года в деревне, а может, в кишлаке или ауле, заболела девушка, почти умирала. Соседи вызвали из города врача, молодого парня. А отец у девушки был отсталый, наотрез отказался везти дочку в больницу. Наоборот, запряг коня в телегу: собирался везти дочку к бабке-знахарке (а может, к шаману). Уже тронул с места…

И тогда – у Оли в этот патетический момент всегда наворачивались слёзы – врач бросился на колени в грязь и рванул на груди белый халат. Он умолял, пусть его переедет лошадь, пусть он сам умрёт, но отец должен отвезти дочку в больницу… Ну и счастливый конец: вылеченная врачом девушка выздоравливает и, возможно, у неё с врачом завязывается роман… У Оли снова заволакивало слезами глаза – уже от счастья.